Суперэтатизм и социализм. Александр Тарасов
Общественно-экономический строй формируется двумя основными признаками: способом производства и формой собственности на средства производства. Достаточно изменения одного из этих признаков — и изменится строй. В самом деле, переход от рабовладения к феодализму и от феодализма к капитализму сопровождался изменением способа производства, но не изменением формы собственности: во всех трех случаях мы имеем дело с частной собственностью на средства производства.
На протяжении всей послепервобытной истории человечества каждый из бесспорных для марксистов способов производства был представлен двумя параллельными формами общественного строя, из которых одна опиралась на частную собственность на средства производства, а другая — на государственную. Вторую форму общественного строя мы можем назвать этатизмом (от франц. état – государство). Таким образом, рабовладельческий строй имел свое соответствие в этатизме-I, феодализм — в этатизме-II, а капитализм — в этатизме-III.
В чем причина возникновения такой сложной конструкции, не встречавшейся ранее в марксизме, как два парных друг другу общественных строя в рамках одного способа производства? Очевидно, в разнице собственников, видов собственности.
Если способ производства — это реально существующее явление, каждый из способов производства можно представить, используя чисто описательные характеристики, по важнейшим параметрам. Тогда получим, что древний способ производства (рабовладение + этатизм-I) — это крупнотоварное (крупнопродуктовое) домашинное производство, основанное на внеэкономическом принуждении. Средневековый способ производства (феодализм + этатизм-II) — мелкотоварное (мелкопродуктовое) домашинное производство, основанное на внеэкономическом принуждении. Индустриальный способ производства (капитализм + этатизм-III) — крупнотоварное (крупнопродуктовое) машинное производство, основанное на экономическом принуждении.
Сегодня мы обладаем достаточным количеством эмпирических данных для того, чтобы определять и «азиатский» и «античный» способы производства как один способ производства: крупнотоварное немашинное (домашинное) производство. Разница между Западом и Востоком заключалась лишь в форме собственности: классическое рабовладение на Западе предполагало частную собственность на средства производства, в то время как на Востоке существовала государственная собственность на средства производства (иногда она выступала в завуалированной форме: в форме «сакральной» собственности, когда средства производства формально принадлежали даже не государству, а богу или богам, или в форме «царской» собственности на средства производства — при этом царь (верховый жрец) не был частым собственником, а лишь менеджером, распорядителем «царской» («сакральной») собственности). Говоря иначе, то, что Маркс определял как «азиатский способ производства», надо бы называть этатизмом-I, в отличие от этатизма-II и этатизма-III (суперэтатизма).
Парность строев при одном способе производства проявляется, как мы видим, при переходе от первобытного коммунизма к классовым обществам, к частной собственности — и наоборот, при переходе от частной собственности к социализму, что говорит, видимо, либо о сложности такого процесса, либо о неоднородности его в различных цивилизациях. Возможно, это связано с наличием или отсутствием в данном обществе такого института, как община.
Мы знаем основные характеристики социалистического (коммунистического) общества: это бесклассовый безгосударственный строй прямой демократии (демократии участия), порожденный социалистическим (коммунистическим) нетоварным способом производства, основанным на общественной собственности на средства производства, преодолевший эксплуатацию человека человеком и отчуждение труда.
При «реальном социализме» мы имели:
а) общественные классы;
б) государство (которое даже расширило свои полномочия по сравнению с капитализмом — вместо того, чтобы «отмереть»);
в) институты буржуазной представительной демократии (к тому же суженной, по сути, до олигархии);
в) товарно-денежные отношения, которые неизбежно, по Энгельсу, должны были порождать капитализм;
г) тот же, что и при капитализме, способ производства — крупнотоварное машинное производство или, иначе говоря, индустриальный способ производства;
д) государственную (а не общественную) собственность на средства производства;
е) эксплуатацию и отчуждение, по интенсивности и тотальности не уступавшие эксплуатации и отчуждению в капиталистических странах.
«Реальный социализм» не был капитализмом: отсутствовал рыночный механизм (даже со времен «либермановской» реформы возникли лишь некоторые элементы рыночной экономики, но не собственно рынок, в частности, полностью отсутствовал рынок капиталов, без которого рыночный механизм в принципе неработоспособен); государство не выступало как частный собственник и совокупный капиталист (как это должно быть при госкапитализме), то есть в качестве одного (пусть главного) из субъектов экономики, а поглотило экономику и пыталось поглотить общество, то есть государство, скорее, выступало как совокупный феодал по отношению к своим гражданам, не имея в то же время возможности выступать в таком же качестве по отношению к иным средствам производства (ввиду отсутствия частной собственности и других «феодалов»); полностью отсутствовала конкуренция и т.д.
Я полагаю, что в СССР (и других странах «реального социализма») мы имели дело с особым общественно-экономическим строем — суперэтатизмом, строем, парным капитализму в рамках одного способа производства — индустриального способа производства.
В истории человечества уже был случай, когда в рамках одного способа производства существовали два парных общественно-экономических строя: это период античности, когда существовало классическое рабовладение (на Западе) и то, что Маркс называл «азиатским способом производства» (на Востоке).
При суперэтатизме собственником становится государство, а все граждане превращаются в наемных работников на службе государства. Государство, таким образом, превращается в эксплуататора, присваивает себе прибавочный продукт. При суперэтатизме ликвидируются антагонистические классы, а классовые различия вытесняются в сферу надстройки. Общество оказывается состоящим их трех основных классов: класса рабочих, класса крестьян и класса наемных работников умственного труда, который при ближайшем рассмотрении оказывается состоящим из двух крупных подклассов: управленческого аппарата, чиновничества, во-первых, и интеллигенции, во-вторых. Складывается своеобразная социальная однородность общества, в определенной степени — одномерность (если воспользоваться, переосмысляя его, термином Маркузе). Границы между классами размываются, облегчается переход из одного класса в другой, что является достоинством по сравнению с капиталистическим обществом.
Другим достоинством суперэтатизма по сравнению с капитализмом является ликвидация конкуренции — с присущей ей огромной тратой ресурсов и средств на конкурентную борьбу, на рекламу (как известно, на Западе расходы на конкурентную борьбу и рекламу иногда достигают 3/4 всех доходов компании).
Важным достоинством оказывается возможность преодолеть стихию рынка при помощи планирования, что позволяет — в идеале — рационально и экономно подходить к затрате ресурсов, а также прогнозировать и направлять научно-технический прогресс.
Наконец, важным достоинством суперэтатизма является возможность концентрировать в одних руках (государства) огромные материальные, людские и финансовые ресурсы, что обеспечивает высокую выживаемость системы в экстремальных условиях (как это было с СССР во II Мировую войну).
Социальные институты суперэтатизма, на которые любят указывать в качестве «важнейших достижений» сторонники «реального социализма» — бесплатное образование, здравоохранение, системы детского дошкольного и внешкольного образования и воспитания, рекреационные системы, дешевые жилье и общественный транспорт — собственно, не являются «достоинствами» суперэтатизма. Они порождены специфическими отношениями между государством и наемными работниками, напоминающими отношения между феодалом и его крестьянами: поскольку рынок рабочей силы был ограничен наличным количеством граждан и внешнего рыка рабочей силы не было, то, естественно, государство — работодатель и собственник средств производства — вынуждено было взять на себя заботу о здоровье, образовании и условиях жизни своих работников, так как это непосредственно сказывалось на производстве и, в первую очередь, на производстве прибавочного продукта, на доходах государства. Высокий уровень прибавочной стоимости достигался при суперэтатизме за счет чрезвычайно низкой заработной платы, но, в то же время, часть получаемых государством сверхприбылей перераспределялась затем через государственные структуры в пользу наемных работников в форме социальных программ, а также путем искусственного занижения цен на внутреннем рынке на продукты и товары первой необходимости, жилье и общественный транспорт. Государство таким образом, во-первых, понуждало граждан направлять часть своих доходов в выгодном для государства как собственника средств производства и работодателя направлении (например, на образование и санитарно-гигиенические цели), а во-вторых, могло контролировать получение необходимого минимума услуг и прав (образование, например) всеми гражданами без дискриминации, с одой стороны, и без самодискриминации (сознательного уклонения) — с другой.
Таким образом, при суперэтатизме наемный работник получал не обязательно хорошего качества, но гарантированно и даже в обязательном порядке то, что при капитализме он должен был покупать на рынке товаров и услуг как раз за ту часть зарплаты, которая (приблизительно, конечно) ему при суперэтатизме не оплачивалась.
Говоря иначе, и капитализм, и суперэтатизм не имели в этой сфере явных преимуществ, а лишь по‑разному расставляли приоритеты: доступность и гарантированность при суперэтатизме (с потерей качества и разнообразия) — и качество и разнообразие при капитализме (с потерей доступности и гарантированности). Нетрудно заметить, что вся разница объясняется прагматической причиной: наличием при капитализме внешнего для собственника средств производства по сути неограниченного рынка рабочей силы — и отсутствием такого рынка для собственника средств производства при суперэтатизме.
Во всех известных нам странах суперэтатизм решал и решил те же вопросы общественного и экономического развития, что и капитализм, а именно:
а) ликвидация институтов феодализма и
б) индустриализация.
В этом смысле суперэтатистские революции были равнозначны революциям буржуазным — с той лишь разницей, что если в буржуазных революциях буржуазия оставалась гегемоном, используя часто пролетариат и крестьянство как массовую движущую силу революции, то в суперэтатистских революциях пролетариат (и (или) крестьянство — в Китае, во Вьетнаме, на Кубе и т.д.) превращался из массовой движущей силы в гегемона, уничтожив, наряду с классом феодалов, и буржуазию.
Особенностью суперэтатизма явилось то, что он как строй не имел собственной идеологии и был вынужден пользоваться чужой — и даже чуждой себе — идеологией марксизма. Это естественно. Класс буржуазии сформировал в основном свою идеологию еще при феодализме — и осуществлял буржуазные революции уже под флагом этой идеологии. Государство — не класс, государство — всего лишь машина, существующая во всех классовых обществах, некому и незачем было создавать обожествляющую машину идеологию.
Кстати, отсутствие собственной, адекватной идеологии — одна из причин краха суперэтатизма в СССР и других странах советского блока.
За десятилетия сталинского режима, конечно, была проведена грандиозная работа по извращению марксизма и приспособлению его к нуждам суперэтатистского строя. В целом эту работу, как показала историческая практика, можно считать неудачной. Однако определенные плоды эта работа, конечно, дала — и мы можем сейчас наблюдать последствия этих усилий в идеологии «обожествления государства», которую проповедует, например, Г. Зюганов. Интересно, что и при позднем капитализме, при государственно-монополистическом капитализме, возникли идеологи и даже идеологические школы, которые, если внимательно присмотреться, разрабатывают именно идеологию суперэтатизма — в чистом виде, уже без марксистской окраски. В качестве яркого примера можно привести Берреса Ф. Скинера и близких к нему представителей необихевиоризма.
Это связано, видимо, с чрезвычайным усилением в эпоху позднего капитализма бюрократии. Бюрократия — единственный социальный слой, который получил выгоду от суперэтатизма. Государство персонифицируется в государственных служащих, то есть в чиновничестве, в бюрократии. По отношению к государству при суперэтатизме чиновник, бюрократ выступает, как и все остальные, в качестве наемного работника. Однако по отношению к другим наемным работникам он выступает в качестве менеджера, управленца, агента власти, зачастую — работонанимателя (то есть отчасти работодателя). Не будучи классом, а лишь бездушной машиной, государство при суперэтатизме не имеет каких-то классовых интересов. Бюрократия же, как справедливо писал Маркс, воспринимает государство как свою коллективную собственность. Это значит, что бюрократия паразитирует на государстве, постоянно пытаясь перераспределить часть государственных доходов в свою пользу — и нанося этим ущерб и обществу в целом, и самому государству.
Инстинктивно всякое государство с этим борется. Помимо государства с аппетитами бюрократии борются обычно и правящие классы, которые тоже рассматривают государство как свою коллективную собственность. При суперэтатизме, где правящих классов нет, государство либо должно бороться с частными аппетитами чиновничества очень жестко (при Сталине, например, как мы помним, управленческий аппарат подвергался систематическим репрессиям), либо смириться с угрозой тотального растаскивания государственных доходов чиновничеством, а в перспективе — и с перераспределением государственной собственности в пользу чиновничества. Что и произошло в конце концов в СССР и в других странах советского блока.
Государственная машина способна противостоять частным интересам чиновников, лишь используя для этого других чиновников. Если же бюрократы от осознания своих частных интересов разовьются до осознания своих сословных интересов, то есть если бюрократия станет сословием для себя, — суперэтатистское государство окажется бессильным перед угрозой утраты собственности и превращения бюрократов (менеджеров) в собственников (капиталистов, бюрократ-буржуазию). Что мы и наблюдали недавно в СССР и в других странах советского блока.
Пролетарские революции не смогли создать социалистическое общество по двум основным причинам. Во-первых (и это главное), к моменту совершения пролетарских революций и в ближайшей перспективе не было видно даже признаков нового способа производства, не говоря уже о том, чтобы он в общих чертах сформировался в недрах старого. Во-вторых, был ошибочно определен основой революционный субъект — пролетариат.
Марксистская методология предполагает, что революционный субъект должен появиться вне Системы. Не рабы уничтожили рабство и не крестьяне — феодализм. Точно так же не пролетариат должен был стать могильщиком буржуазии. Однако рассуждения Маркса нетрудно реконструировать. Не обнаружив вокруг себя класса, который, подобно буржуазии в феодальном обществе, существовал бы вне основного экономического уклада и представлял бы новый способ производства, Маркс обратил свой взор на наименее заинтересованный в капитализме класс — пролетариат. Маркс предполагал, что рабочие, не заинтересованные в своем статусе наемного работника, взяв власть, приложат усилия к тому, чтобы изменить условия своего труда и сам способ производства.
С одной стороны, Маркс еще в 1857-1859 гг. осознал, что именно знание должно стать непосредственной производительной силой будущего общества, с другой — НТР, которая показала, что это теоретическое положение Маркса верно, началась лишь во второй половине 40-х гг. XX в. Методологически получалось, что ведущим субъектом социалистической революции должен стать ученый (или, шире, интеллигент), но Маркс не видел и малейших признаков этого.
Это заложило явные противоречия в построения Маркса. С одной стороны, индустриальный способ производства неизбежно товарен, с другой — социалистический способ производства, как справедливо утверждал Маркс, — нетоварен. Материальный продукт неизбежно превращается в товар в ходе обмена. И лишь знание не является, строго говоря, товаром. Товар при обмене (продаже) отчуждается от одного владельца и переходит к другому. Знание при обмене (продаже), став «собственностью» покупателя, не отчуждается и от продавца. Поэтому знание в капиталистическом обществе никогда не оплачивается по своей полной стоимости. Это отражается и на оплате труда тех, кто создает и передает знание — ученых и преподавателей.
Более того, способ производства, основанный на знании, оказывается таким способом производства, при котором возможно преодолеть отчуждение. Знание неотчуждаемо от его создателя и носителя. Он контролирует весь процесс «производства» знания. Знание, наконец, находится уже сейчас по сути в общественной собственности человечества. Объективные общественные потребности диктуют необходимость поддерживать режим доступности и открытости знания. Производство и владение знанием бессмысленны, если «собственник» знания не делится им с обществом.
Знание, наконец, удовлетворяет тому требованию, которое Маркс предъявлял к общественной собственности — чтобы она одновременно была и индивидуальной. Без этого, по Марксу, невозможно преодоление отчуждения. Общественная собственность, не бывшая в то же время индивидуальной, известна по первобытному коммунизму — и провоцирует присваивающую экономику.
Однако до начала 80-х гг. XX в., до эры персональных компьютеров и мировых компьютерных сетей, было неясно, на каких именно материальных носителях может осуществляться способ производства, основанный на знании. Компьютер и оказался таким орудием труда и средством производства, который может быть одновременно в индивидуальной и общественной собственности (как это показывают мировые компьютерные сети). Ученый, писатель, архитектор, музыкант, модельер, работающий на своем компьютере, зависит от мировых сетей и баз данных и нуждается в них. С другой стороны, эти сети и базы данных лишены смысла, если у их не будет пользователей.
Наконец, тотальная компьютеризация и информатизация делают возможной прямую демократию. Когда-то Вольтер говорил, что прямая демократия хороша для маленьких стран, но неосуществима в больших (например, во Франции) — из-за расстояний и затрат времени. Современные коммуникации позволяют действовать одномоментно независимо от расстояний. Поголовная компьютеризация дает возможность всем членам общества участвовать в выработке и приятии решений и в контроле над их воплощением в жизнь.
Знание, став основной производительной силой, неизбежно уничтожит индустриальный способ производства. Автоматизация, роботизация и компьютеризация делают ненужной фабрику в том виде, в каком мы ее знаем — они по природе своей стремятся к «малым формам», к децентрализации. Экономическая децентрализация должна повлечь за собой и политическую (вспомним, что Маркс видел социализм как ассоциацию (федерацию) самоуправляющихся коммун). Наконец, автоматизация и компьютеризация вытесняют человеческий промышленный труд (даже высококвалифицированный) и понуждают работников переходить к высокоинтеллектуальному творческому труду. В высокоинтеллектуальном творческом труде преодолевается отчуждение труда, преодолевается господство овеществленного в машинах знания над живым знанием.
Маркс полагал, что социалистическая революция будет мировой. Для этого должен был сформироваться единый мировой экономический механизм, мировой капиталистический рынок. Маркс, как сейчас очевидно, опять торопился и понимал этот мировой рынок несколько упрощенно (как позднее и Ленин). Только сейчас складывается настоящий мировой рынок — то есть рынок, обладающий всеми классическими чертами национального, но распространенный на всю планету. Финансовый мировой рынок уже сформирован, почти полостью (или даже полостью) сформирован мировой рынок сырья, у нас на глазах формируется мировой рынок товаров и услуг и начинает формироваться мировой рынок рабочей силы. Как только этот процесс завершится, можно будет говорить, что период экстенсивного развития капитализма исчерпал себя.
Мировая экономическая интеграция будет неизбежно подталкивать мировую политическую интеграцию (в том числе и в имперской форме). В то же время, исчерпав экстенсивный путь развития, капитализм вынужден будет сосредоточиться на интенсивном. Это повлечет за собой формирование интеллигенции как массового общественного класса — класса работников умственного труда, который капитализм постоянно будет пытаться превратить в класс наемных работников умственного труда.
Вот эта новая интеллигенция, этот новый класс, прямо связанный с новым — социалистическим — способом производства, основанном на знании, и должен стать гегемоном мировой социалистической революции. Для этого, естественно, необходимо, чтобы он стал «классом для себя», осознал свои классовые интересы (ликвидация частой собственности и капитализма и освобождение от положения наемного работника). То есть необходима революционная пропаганда и разъяснительная работа среди интеллигенции. Очевидно, впрочем, что при капитализме интеллигенция (работники умственного труда) как массовая категория населения, как класс может существовать исключительно в форме наемных работников умственного труда, что не только не совпадает с ее интересами, запросами и возможностями, но всегда было унизительно для творческих личностей. Достаточно очевидно также и то, что союзниками интеллигенции в будущей революции могут стать все наемные работники (в том числе и промышленный пролетариат), поскольку ликвидация статуса наемного работника соответствует и их классовым и социальным интересам — а перспектива превратиться в свободных творцов и тружеников привлекательна и для них.
Сам по себе поздний капитализм в социализм не перейдет. Он уже сейчас активно сопротивляется прорастанию внутри собственного экономического механизма нового способа производства, тормозит научно-технический прогресс. Из-за конкурентной борьбы и установки на «получение прибыли любой ценой» начинает выдыхаться «компьютерная революция». Введение частной собственности на знание и информацию (так называемая интеллектуальная собственность) во имя прибылей частых лиц и корпораций ведут к разбазариванию ресурсов в ущерб всему человечеству.
Наконец, капитализм пытается подменить категорию знание категорией информация. Это не одно и то же. Ученые, художники и общество в целом владеют именно знанием, в то время как информацией может владеть и частый собственник как товаром (бюрократ, например, традиционно владеет как товаром именно информацией). Ложное знание, как известно — вовсе не знание. А ложная информация может быть не менее ценной, чем истинная.
Очевидно, однако, что «информационное общество» — это шаг к обществу, основанному на знании. Природа информации и природа знания, механизмы их общественного обращения близки друг другу, информация, наконец, как и знание, является «неполноценным товаром», ибо может не отчуждаться полностью при обмене (продаже).
Серьезными проблемами для революционных сил являются:
1) формирование мировой имперской системы наряду с мировым рынком и единой мировой экономикой;
2) финансово-имущественный подкуп широких слоев населения развитых западных стран — за счет неэквивалентного обмена с «третьим миром» — и, следовательно, социальная стабилизация позднего капитализма в развитых западных странах в форме «мещанского рая» и
3) использование капитализмом достижений НТР (как в военной сфере, так и в сфере массовой информации, пропаганды и контроля над сознанием) против революционных сил.
Эти проблемы, которые придется решать к XXI веке сторонникам социалистической идеи взаимосвязаны, ибо уже сейчас все три фактора действуют в комплексе.
Стихийно формирующийся сегодня сценарий мирового развития — это создание из отдельных развитых капиталистических стран единой мировой капиталистической империи. Жить эта империя будет за счет остального мира, то есть за счет «третьего мира», страдающего от войн, нищеты, голода, болезней и отравленной природы. Населена эта империя будет сытым мещанским стадом — «средним классом» с редуцированным культурным и духовыми развитием, готовыми силой оружия оберегать свой высокий жизненный уровень и комфорт от «дикарей» «третьего мира».
Если левые силы не смогут пресечь такой сценарий, то земную цивилизацию ожидает катастрофа. Неизбежное истощение ресурсов планеты побудит эту мировую империю в целях самовыживания перейти к таким совершенным и всепроникающим методам контроля и унификации мышления своих подданных, по сравнению с которыми орвелианские и замятинские антиутопии покажутся милыми детскими «страшилками».
Бюрократия как социальный паразит
В классовом обществе все привилегированные классы, социальные группы и слои в силу самого факта своей привилегированности оказываются классами, группами и слоями общественно паразитическими – и речь может идти лишь об их большей или меньшей паразитичности, о соотношением между размером их общественной полезности и общественной же паразитичности.
Бюрократия, разумеется, не является исключением. Специальная общественно полезная функция бюрократа – управленческая функция – не упраздняет паразитизм бюрократии. Более того, чем больше численность и влияние бюрократии, тем больше привилегий (де-факто или даже де-юре) бюрократия присваивает себе, то есть тем более паразитической она становится. Это общее правило, распространяющееся на любую бюрократию вообще – с момента возникновения бюрократии как общественного феномена. Джон Уилсон, например, обнаруживает абсолютно ту же картину в столь архаичном обществе, как древнеегипетское: "…должности множатся, далеко выходя за пределы личной подотчетности, целью становится синекура, обеспечивающая потенциально высокие доходы" [1].
Всякая бюрократия сколько-то успешно функционирует только потому, что перекладывает собственно работу со всех своих членов вообще на меньшинство аппарата – на трудоголиков и "рабочих лошадок", которые, конечно, встречаются на всех ступеньках бюрократической лестницы, но чем выше – тем реже и реже. То есть почти весь объем необходимой работы (не действительно необходимой, а необходимой по внутренним, извращенным бюрократическим представлениям) все более перекладывается на "простых исполнителей", на бюрократические низы, то есть, как правило, на людей, обладающих ограниченным опытом (в том числе и ограниченным опытом функционирования внутри бюрократической системы), ограниченными знаниями, ограниченными способностями. По сути, бюрократические низы – это "средние слои" ("средний класс"), то есть малопривилегированные (хотя и привилегированные все-таки) служащие, для которых статус, образ жизни (более паразитический, чем их собственный) и привилегии бюрократических верхов становятся предметом вожделения.
Говоря иначе, бюрократия в целом (и особенно бюрократические низы) и является "зеркалом" мелкой буржуазии, и ведет себя мелкобуржуазно, и несет в себе мелкобуржуазное паразитическое сознание. Эта мелкобуржуазная ограниченность (в том числе ограниченность способностей) и лежит в основе имманентного стремления бюрократического аппарата к паразитическому росту независимо от реального объема работы. Это явление описано, как известно, Сирилом Н. Паркинсоном и называется Законом Паркинсона [2].
Поскольку одним из обязательных и неизбежных принципов функционирования бюрократической машины является ее иерархичность, то по мере разрастания бюрократического аппарата бюрократические верхи неизбежно стремятся переложить как можно больше работы на бюрократические низы, то есть максимизировать свою собственную паразитичность. А поскольку бюрократический дух есть дух казенной привилегии, бюрократические низы, в свою очередь, стараются отыграться на тех, кто к бюрократии не принадлежит, то есть на тех, кем бюрократия управляет.
Ставшие давно уже общим местом обличения бюрократии, собственно, и связаны с этим специфическим проявлением ее паразитизма: в ситуации, когда бюрократические верхи перекладывают работу на нижестоящие звенья (строго иерархизированно, то есть от звена к звену), а самый бюрократический низ, естественно, старается избежать сверхперегрузок путем саботажа работы и окупить их поборами с управляемых, становится очевидна экономическая неэффективность бюрократии, ее неспособность выполнять свою общественно полезную функцию – функцию управления. Общественный паразитизм же, собственно, и заключается именно в этой неэффективности. Неэффективный коллективный управленец становится общественной обузой, коллективным "лишним ртом". И именно общественный, а не индивидуальный паразитизм бюрократии нарастает по мере восхождения по иерархической лестнице: бюрократические низы паразитируют на трудящихся классах, бюрократические верхи – и на трудящихся классах, и на бюрократических низах ("трудящихся классах" бюрократии).
Показательно, что слова "бюрократия", "бюрократ" традиционно несут негативную коннотацию – настолько сильную, что сами бюрократы не желают себя бюрократами называть, предпочитая термины "чиновник", "управленец", "менеджер". Только если вы заглянете в толковые словари, вы обнаружите, что первое, исходное значение термина – сугубо нарративное, строго говоря, нейтральное (то есть бюрократия – это повсеместно реально существующая система управления, осуществляемая с помощью иерархического аппарата, отделенная от общества, и только этим управлением и занимающаяся). Но к настоящему времени даже в толковых словарях негативная коннотация опережает нарративную: скажем, в словаре Ожегова первым значением слова "бюрократ" стоит "человек, приверженный к бюрократизму", и лишь вторым – "чиновник" [3]. В словаре Даля столь явного предпочтения (и разделения) еще нет, но само объяснение термина "бюрократия" носит сатирический или даже саркастический характер: "управление, где господствует чинопочитание; степенная подчиненность; зависимость каждого служебного лица от высшего и бумажное многописание при этом; многоначалие и многописание" [4]. Еще более показательно то, что слово "бюрократизм" имеет исключительно негативное толкование в отличие от любых аналогичных конструкций (ср. "аристократизм" или "буржуазность"). Только слово "мещанство" в современном русском языке несет такую же однозначно негативную смысловую нагрузку [5].
Отчасти это, конечно, связано с тем, что правящие классы склонны – вполне сознательно – перекладывать вину за все социальные неурядицы именно на управленцев, на бюрократию, снимая таким образом вину с себя [6] (а сама бюрократия точно так же традиционно направляет любое социальное недовольство на низы бюрократического аппарата, что в конечном итоге позволяет подменять любую социальную – а часто даже и политическую – реформу административными преобразованиями). Но в основном это связано с накопленным за несколько тысячелетий опытом человечества, который свидетельствует: правящие классы – собственники средств производства – могут управлять хорошо, или плохо, или не управлять совсем (если перекладывают функцию управления именно на бюрократов, на менеджеров), но бюрократия, не являясь собственником средств производства и потому не заинтересованная непосредственно в результатах управления, управлять хорошо не может.
Бюрократия есть порождение не только общественного разделения труда, но и другого объективного фактора – несовершенства общественного устройства. Поэтому бюрократия сама есть несовершенное общественное устройство. Однако от бюрократа требуют совершенных (идеальных, качественных) решений – подобно тому, как от крестьянина требуют качественных продуктов, а от рабочего – качественных деталей. Не будучи прямо заинтересован в этом и имея возможность, в отличие от прямого производителя, размазать ответственность по иерархии, бюрократ, естественно, и не может, и не будет принимать требуемых от него решений.
Общественная неэффективность бюрократии неустранима, поскольку бюрократия неизбежно – в силу неустранимости иерархии – порождает внутри себя ложное сознание и ложную картину мира. Причину этого объяснил еще Маркс: "Бюрократия есть круг, из которого никто не может выскочить. Ее иерархия есть иерархия знания. Верхи полагаются на низшие круги во всем, что касается знания частностей; низшие же круги доверяют верхам во всем, что касается понимания всеобщего, и, таким образом, они взаимно вводят друг друга в заблуждение" [7].
Это Марксово наблюдение в полной мере применимо и к советской госпартхозбюрократии, которую Михаил Восленский называет "номенклатурой". Как раз у Восленского можно найти яркие описания процесса функционирования как партийной, так и хозяйственной "номенклатуры", в точности совпадающие с Марксовой характеристикой [8]. То, что Маркс дал именно общее, не зависящее от страны и времени объяснение имманентной экономической порочности бюрократии, видно и из того, что современный английский консерватор, откровенный противник марксизма, никогда Маркса не читавший, С. Паркинсон, говоря о современной западной бюрократии, практически повторяет слова Маркса: "Человек в основании пирамиды полагает, что людям наверху виднее. Но те жутко заняты и полагают, что вопрос тщательно изучен в нижних эшелонах – там у людей для этого есть время" [9].
Поскольку бюрократия порождает в себе и для себя ложное сознание, "знание", которым она обладает – это ложное знание, обрекающее бюрократию на неэффективное управление. Поэтому подлинное знание бюрократией отвегается. "Действительная наука, – писал Маркс, – представляется бюрократу бессодержательной" [10]. А раз так, бюрократия отторгает и носителей подлинного знания. Лоуренс Питер, сделавший, подобно Паркинсону, себе имя на исследовании законов функционирования бюрократии, указывает на то, что от носителей подлинного знания, то есть наиболее компетентных работников, всякая бюрократическая структура в обязательном порядке избавляется [11]. Л. Питер так формулирует свой вывод: "В большинстве иерархий сверхкомпетентность принимается за большее зло, нежели некомпетентность" [12].
Функционально советская "номенклатура" ничем не отличалась от любой другой бюрократии – кроме того, что являлась, так сказать, бюрократией в чистом виде: над ней не стоял никакой правящий класс. Теме общественного паразитизма именно советской бюрократии М. Восленский посвятил в своей книге целых две главы: главу 6 и бóльшую часть главы 10 [13]. Показательно при этом то, что Восленский пользуется вполне марксистской методологией и вполне по-марксистски понимает "общественный паразитизм" "номенклатуры" – а именно как преобладание общественных издержек на содержание "номенклатуры" над вкл<