Глава первая. ПАСХА В СЕН-КЛУ
По всем человеческим расчетам, французскую монархию можно считать теперь погибшей; она то продолжает исступленно бороться, то впадает в слабость, так как погас последний разумный направляющий луч. Остаток сил злополучные их величества будут по-прежнему расточать, проявляя колебание и нерешительность. Сам Мирабо жаловался, что они доверяли ему только наполовину и наряду с его планом всегда имели какой-нибудь свой. Лучше бы им давным-давно открыто бежать с ним в Руан или куда-нибудь еще! Они могут убежать и сейчас, правда уже с неизмеримо меньшими шансами на удачу, да и те будут постепенно убавляться и придут к абсолютному нулю. Решайся, королева; бедный Людовик не в силах решиться ни на что. Приведи этот план бегства в исполнение или же оставь его совсем. Довольно переписываться с Буйе: какая польза от советов и гипотез, когда кругом все кипит неудержимой практической деятельностью? Крестьянин в басне сидит у реки, дожидаясь, пока она не пересохнет: перед вами, увы, не обыкновенная река, а разлившийся Нил; в невидимых горах тают снега, и вода будет прибывать до тех пор, пока все, и вы на том самом месте, где сидите, не будет затоплено ею.
Многое побуждает к бегству. Побуждает голос прессы: роялистские газеты прозрачно намекают на него как на угрозу; патриотические органы яростно объявляют его чем-то ужасным. Якобинское общество, становясь все настойчивее, приглашает бежать! Как и предсказывали, Лафайет и умеренные патриоты вскоре отделяются от него и образуют новую ветвь - фейянов[82]; это вызывает бесконечные публичные споры, в которых победа, как это ни кажется невероятным, остается за неумеренным Якобинским обществом. Более того, со Дня Кинжалов мы видели, что самые решительные патриоты открыто вооружаются. Граждане, которым отказано в "деятельности", что теперь в шутку считается признаком некоторой тяжести кошелька, не могут купить синих мундиров и стать гвардейцами, но человек стоит больше синего сукна; можно сражаться, если нужно, в мундире любого цвета, а не то и вовсе без него, как это делают санкюлоты. Итак, пики продолжают ковать независимо от того, предназначаются ли кинжалы усовершенствованной формы, с зазубринами "для вест-индского рынка" или нет. Люди перековывают свои орала на шпаги, вместо того чтобы поступать наоборот, так как в Тюильри денно и нощно заседает так называемый австрийский комитет[83](Comite Autrichien). Патриоты на основе подозрений и наблюдений знают это слишком хорошо! Если король сбежит, не произойдет ли тогда австрийско-аристократического вторжения, резни, возвращения феодализма, войн хуже гражданских? Сердца людей полны горя и безумного страха.
Немало хлопот причиняют и диссентерские священники. Изгнанные из своих приходских церквей, где они заменены священниками, избранными, согласно конституции, народом, эти несчастные укрываются в женских монастырях или иных подобных убежищах; по воскресеньям они собирают там антиконституционно настроенных субъектов, внезапно сделавшихся набожными1, и совершают или притворяются со своим тупым упрямством, что совершают богослужение назло патриотам. Диссентерские священники проходят со святыми дарами по улицам к умирающим, видимо желая быть убитыми, но патриоты не исполняют этого желания. Однако венец мучеников им все же удается получить: они принимают мученичество не смерти, а сечения плетьми. Туда, где непокорные совершают свое служение, являются патриоты и патриотки с крепкими ореховыми хворостинами и пускают их в ход. Закрой глаза, читатель, не смотри на бедствие, отличающее это несчастное время, когда в самом мученичестве не было искренности, а было только лицемерие и шарлатанство! Мертвая католическая церковь не может оставаться мертвой, нет, ее гальванизируют, заставляя вернуться к отвратительнейшему подобию жизни, - зрелище, перед которым, как мы говорили, человечество закрывает глаза. Ибо патриотки берут розги и под хохот окружающих весело секут священников по широким задам, а кстати, увы, и опрокинутых монахинь, с cotillons retrousses! Национальная гвардия делает что может; муниципалитет взывает "к принципам терпимости", отводит для богослужений диссентеров церковь театинцев (Theatins), обещает им покровительство. Но тщетно: на дверях этой церкви появляется плакат, а над ним вывешивается наподобие fasces плебейских консулов пучок розог! Пусть принципы терпимости применяют как знают, но ни один диссидент не должен совершать богослужения - таков плебисцит по этому делу, хотя и невысказанный, но непреложный, как законы мидян и персов. Упрямым диссентерским священникам запрещено давать приют даже частным образом: Клуб кордельеров открыто обвиняет самого короля в нарушении этого постановления.
Многое побуждает к бегству, но, пожалуй, всего более то, что оно стало невозможным. 15 апреля объявлено, что Его Величество, который сильно страдал в последнее время от простуды, хочет насладиться несколькими днями весенней погоды в Сен-Клу. Он хочет там встретить Пасху, неужели даже с непокорными антиконституционными диссидентами? Не думаете ли вы, что он замышляет пробраться в Компьен, а оттуда к границе? Это и в самом деле могло бы случиться: ведь короля сопровождают только два пикера. которых легко подкупить! Во всяком случае возможность соблазнительна. Рассказывают, что тридцать тысяч рыцарей кинжала караулят в лесах; да, скрываются в лесах, и именно тридцать тысяч, ведь людское воображение ничем не связано. И как легко могут они, напав на Лафайета, отнять наследственного представителя и умчаться с ним, словно столб вихря, куда угодно! Довольно! Лучше не отпускать короля в Сен-Клу. Лафайет предупрежден и принял меры. Ведь рискует не он один, а вся Франция.
Наступил понедельник 18 апреля, день, на который назначен отъезд на Пасху в Сен-Клу. Национальной гвардии уже отданы приказы; первая дивизия в качестве авангарда выступила и, вероятно, уже прибыла на место. Говорят, что Maison bouche (придворная кухня) в Сен-Клу спешит с приготовлением обеда для королевской семьи. Около часа королевский экипаж, запряженный четырьмя парами вороных, величественно въезжает на площадь Карусели, чтобы принять августейших пассажиров. Но вдруг с соседней церкви Сен-Рок раздается звон набата. Уж не украли ли короля? Он уезжает? Уже уехал? Толпы народа наполняют площадь Карусель: королевский экипаж все еще стоит и, клянусь небом, останется стоять!
Выходит Лафайет в сопровождении адъютантов и протискивается между группами людей, стараясь успокоить их красноречивыми речами. "Taisez-vous (молчите), - отвечают ему, - король не должен уезжать". У одного из верхних окон появляется человек, и десять тысяч голосов кричат и вопят: "Nous ne voulons pas que le roi parte!" (Мы не хотим, чтобы король уезжал!) Их величества сели в экипаж. Раздаются удары кнутов, но двадцать рук патриотов хватаются за каждую из восьми уздечек - и лошади становятся на дыбы. Толкотня, крики, брань, но экипаж ни с места. Тщетно Лафайет сердится, негодует, убеждает; патриоты, охваченные безумным страхом, ревут вокруг королевского экипажа, волнуясь, как бурное море, от этого патриотического страха, перешедшего в неистовство. Не хочет ли король бежать в Австрию, чтобы, подобно горящей ракете, зажечь бесконечный пожар гражданской войны? Остановите его, вы, патриоты, во имя самого Неба! Грубые голоса страстно обращаются к самому королю. Привратника Кампана и других придворных служителей, прибежавших, чтобы подать помощь или совет, хватают за перевязи и швыряют взад и вперед весьма опасным образом, так что Ее Величеству приходится горячо молить за них из окна кареты.
Приказания нельзя ни расслышать, ни исполнить; национальные гвардейцы не знают, что делать. Гренадеры центра из батальона Обсерватории находятся здесь, но не по службе, а, увы, в полумятежном состоянии; они произносят грубые, непокорные речи' грозятся стрелять в конных гвардейцев, если те тронут народ. Лафайет то садится на лошадь, то слезает с нее, бегает, запыхавшись, убеждает, доходит до крайней степени отчаяния. Это продолжается час или три четверти, "семь четвертей часа" по часам Тюильри! С отчаяния Лафайет готов добиться проезда хотя бы при помощи пушечного жерла, если прикажет Его Величество. Но их величества по совету друзей-роялистов и врагов-патриотов выходят из экипажа и удаляются с тяжелым сердцем, негодуя и отказываясь от своего намерения. Повара в Сен-Клу могут съесть приготовленный обед сами. Его Величество не увидит Сен-Клу ни сегодня, ни когда бы то ни было.
Итак, трогательная басня о пленении в собственном дворце стала печальной реальностью. Король жалуется Собранию, муниципалитет совещается, предлагает петиции, адреса; секции отвечают мрачным, коротким отказом. Лафайет оставляет свою должность, появляется в штатском сюртуке цвета соли с перцем, и убедить его вернуться на прежний пост удается только через три дня, да и то неслыханными мольбами: национальные гвардейцы становятся перед ним на колени, заявляя, что это не лесть и они свободные люди, преклонившие колени перед статуей Свободы. Гренадер центра из батальона Обсерватории распускают - на самом деле, впрочем, все они, кроме четырнадцати, зачисляются под новым названием в другие гарнизоны. Король вынужден провести Пасху в Париже в глубоком размышлении об этом странном положении вещей, но теперь он почти решил бежать, так как желания его усилились вследствие затруднений.