Балладу о галопе муссоре-маффике 21 страница
О, О, О
To-tus floe-o!
lam amore virginali
Totus ardeo…[123]
весь берег-крепость заполыхает от Портсмута до Данджинесса, пламенея от любви к весне. Подобные козни вынашиваются каждоденно в тех головах из «Белого явления», что побойчей, — зима с ее собаками, черными снегопадами безрезультатных слов подходит к концу. Вскоре она останется позади. Но очутившись там, у нас за спиной, — будет ли она, как и прежде, сочиться из-под клобука холодом своим, как бы ни горели в море огни?
В казино «Герман Геринг» установился новый режим. Генерал Виверн теперь — единственное знакомое лицо, хотя его, кажись, понизили в звании. Представление Ленитропа о заговоре упрочилось. Ранее сговор был монолитен, всемогущ, и на пушечный выстрел не подступишься. До той игры с выпивкой и той сцены с Катье — и обоих внезапных прощаний. Но вот теперь…
Паремии для Параноиков, 1: Может, до Хозяина и не доберешься, зато тварей его пощекочешь вволю.
И потом, ну, в общем, он в последнее время начинает пробираться на ощупь в одно такое особенное состояние сознания — не сон, само собой, а, наверное, раньше такое называли «томленьем», хотя тут цвета скорее основные, не пастели… и в такие разы мнится, будто коснулся он — и касанья на некоторое время не расторг — души, нам известной, голоса, что не раз говорил через медиума исследовательского заведения Кэрролла Эвентира: опять покойного Роланда Фельдштропа, давно кооптированного тем Аэрокосмическим Заведением и этим, специалиста по системам управления, уравнениям наведения, ситуациям обратной связи. Судя по всему, из личных соображений Роланд остался парить над этим Ленитроповым пространством, растворенный в солнечном свете, чьей энергии почти не ощущает, и в бурях, что щекотали ему спинку статическим электричеством, нашептывает Роланд с дистанции в восемь километров, на жуткой высоте, поскольку разместился вдоль одной из Последних Парабол — траекторий полета, коим никогда не нужно следовать, — работает теперь одним из невидимых Изоляторов стратосферы, на той стороне безнадежно обюрократился — таким же был и всю дорогу на этой, — лапы свои астральные запускает, как и следовало ожидать, загребущие в «небесах» с таким напрягом от досады, что невозможно дотянуться, от бессилия определенных сновидцев, которые пытаются проснуться или заговорить и не могут, противятся гнетам и зондам черепной боли, кою, мнится, не вынести, бодрствуя, он ждет — не обязательно бесцельных выходов таких олухов, как этот Ленитроп…
Роланд содрогается. Вот этот — он самый? Этот? возглавит самый последний пролет? Ой-ё-ёй. Господи, помилуй: какие бури, каких чудищ Эфира этот Ленитроп способен отвадить своим шармом?
Что ж, Роланду грех этим не воспользоваться, только и всего. Если они доберутся досюда, придется им показать, что он знает про Хозяйский Контроль. Такова одна из тайных миссий его смерти. Его таинственные высказывания у «Сноксолла» об экономических системах — тут просто-напросто компанейская повседневная фоновая трепотня, заданные условия бытия. Спросите особенно у немцев. Ох, история там очень грустная, как паршиво их Schwärmerei[124] Контролем использовалась публикой у власти. «Параноидные Структуры Истории» (ПСИ), недолговечное периодическое издание 1920-х годов, чьи печатные формы целиком и полностью таинственно исчезли, ессессно, далеко не в единственной своей передовице даже предполагало, что вся Германская Инфляция была создана намеренно — просто для того, чтобы вынудить юных энтузиастов Кибернетической Традиции к работе на Хозяйский Контроль: в конце концов, экономика раздувается инфляцией направлением вверх, как воздушный шарик, ее собственное определение земной поверхности взмывает в цене, неконтролируемое, день ото дня все выше, система обратной связи, долженствовавшая поддерживать постоянное стоимостное выражение марки, все время — да как унизительно — проваливается… Единичное усиление по всему контуру, единичное усиление, нулевое изменение и тш-ш, вот так вот, навсегда, то были тайные детские стишки Дисциплины Контроля — тайные и ужасные, как гласят распутно-алые истории. Любого сорта расходящиеся колебания были едва ль не Худшей Угрозой. На этих детских площадках не раскачать было качели выше определенного угла от вертикали. Быстро прекращались драки — и с неизменной плавностью. Дождливым дням всегда недоставало молнии или грома, лишь в нижних пределах собиралась надменная стеклянистая серость, монохромный обзор долин, набитых замшелым ветровалом, что тычет в небеса корнями не вполне из пагубной игривости (как некий белый сюрприз для элиты сверху, что не обращает никакого внимания, нет…), долин, густых от осени, и под дождем — увядающая бурость старых дев под этим золотом… крайне избирательно потравленный дождь дразнится, гоняя вас по пустырям на задворки, что чем дальше, тем таинственней и хуже вымощены, и детальнее размечены на землемерных планах, один пустырь переходит в другой кривой пустырь раз по семь, а то и больше, огибая углы оград, поперек глюков оптического дневного времени, пока мы не минуем — лихорадочно, безмолвно — сам район улиц и не выходим на сельский простор, в лоскутные темные поля и леса, к началам истинной чащобы, где впереди уже отчасти виднеется ордалия, а сердца наши вздрагивают от страха… но как и никаких качелей не пихнуть выше определенной высоты, так и глубже определенного радиуса в чащобу не проникнуть. Всегда был предел, к которому подведут. Так легко было взрослеть с этой заповедью. Все было таким цельным, что дальше некуда. Краев почти не видели, уж подавно ни на них, ни с ними не заигрывали. Разрушение, ох, и демоны — да, включая Максвеллова, — присутствовали где-то в глубине чащобы, а прочее зверье скачет средь земляных укреплений вашего укрывища…
Так и свели, буквально, кошмарный пролет Ракеты к буржуазным понятиям, к понятиям такого уравнения, как вот эта элегантная помесь философии и железяк, абстрактной перемены и шарнирных петель реального металла, что описывает движение со стороны управления по рысканию:
сохраняя, владея, руля меж Сциллой и Харибдой аж до самого Бренншлусса. Если какие-нибудь молодые офицеры замечали соответствие между глубоким консерватизмом Обратной Связи и той жизнью, которую им предстояло вести в самом процессе ее приятия, оно терялось или маскировалось — никто этого соответствия не прослеживал, по крайней мере — при жизни: чтобы оно явилось Роланду Фельдштропу, потребовалась смерть — смерть с ее весьма немалыми шансами Опоздать — и когорта прочих душ, ощущающих себя — даже теперь — Ракетоподобными, правящими к меднокупоросным огням Вакуума под Хозяйским Контролем, каковой определить они способны не вполне… освещение тут удивительно мягко, мягко, аки одежды небесные, тут ощущение совокупности поголовья и незримой силы, обрывки «голосов», мельком — другой порядок бытия…
Впоследствии у Ленитропа остается не столько ясный символ его или схема, сколько некое щелочное послевкусие стенанья, несократимая странность, самодостаточность, в которую не проникнуть ничему…
Да, немецки отчасти эти эпизоды. Ну, Ленитроп нынче и сны видит на этом языке. Его тут учат диалектам, Plattdeutsch[125] для той зоны, что планируют оккупировать британцы, тюрингский на случай, если русские вдруг не дойдут до Нордхаузена, где ведутся основные ракетные работы. Вместе с преподавателями языка его навещают специалисты по артиллерийско-техническому снабжению, электронике и аэродинамике, а также парняга из международной нефтяной компании «Шелл» по имени Хилэри Отскок, который будет учить Ленитропа тяге.
Похоже, в начале 1941 года британское Министерство снабжения выделило «Шеллу» исследовательский контракт на 10 ООО фунтов стерлингов — хотели, чтобы «Шелл» создал ракетный двигатель, работающий не на кордите, а на чем-нибудь другом, поскольку в те времена кордитом взрывали различных людей, и уходил он со скоростью просто уймища тонн в час, на раке ты его тратить не полагалось. Команда под управлением некоего Айзека Лаббока устроила полигон для статических испытаний в Лэнгхёрсте возле Хоршема, принялась экспериментировать с жидким кислородом и авиационным бензином, и первые успешные испытания прошли в августе 42-го. Инженер Лаббок был дважды отличником в Кембридже, а также Отцом Британских Исследований Жидкого Кислорода, а чего он не знал про всякие штуки кислого рода, того и знать не стоило. Главным ассистентом его нынче — мистер Джеффри Голлин, и вот ему-то Хилэри Отскок и подчиняется.
— Ну, сам я предпочитаю «Эссо», — Ленитропу кажется, об этом стоит упомянуть. — Моя старая тачка лопала будь здоров, но была гурман. Как ни залью «Шелл», так целую бутыль «Бромо» в бак плескать приходилось, чтоб только у этой бедной ебучки «терраплейна» желудок не расстраивался.
— Вообще-то, — брови капитана Отскока, преданного компании на 110 %, рьяно ходят вверх-вниз, помогая ему выпутаться, — мы тогда занимались только перевозками и хранением. В те дни, до япошек и фашистов, понимаете, производством и очисткой занимались голландцы, контора в Гааге.
Ленитроп, бедный ботан, вспоминает Катье, утраченную Катье, как она произносит имя своего города, шепчет голландские слова любви, а тем временем они вдвоем минуют морские утра — другая эпоха, другой божий промысел… Секундочку.
— Это же «Bataafsche Petroleum Maatschappij, N.V.»?
— Точно.
А кроме того — негатив снимка авиафоторазведки: город, темно-бурый, весь в гирляндах водяных пятен, вечно не хватает времени толком просушить…
— Вы, остолопы, вообще осознаёте , — его также пытаются научить английскому английскому, бог знает зачем а выходит, как у Кэри Гранта, — что Фриц — ну, старина Фриц, понимаете, — как раз в этой Гааге и был , палил своими проклятыми ракетами по Лондону, и вдоба-авок использовал при этом… здание штаб-квартиры «Ройял Датч Шелл», на Иосефа Исраэлплейна, если не ошибаюсь, там передатчик радио наведения стоял? Что это за причудливая срань , старик?
Отскок пялится на него, побрякивая своими брюшными брюликами, в точности не постигая, как относиться к этому Ленитропу.
— Я в смысле, — Ленитроп уже распаляет себя до суеты: его лишь задевает несколько, смутно, тут ссориться-то не из-за чего, или как? — не поражает ли вас некоторой странностью: вы, шелловцы, сращиваете свой двигатель на жидком топливе по свою сторону Канала, если угодно, а их парни палят в вас своей чертовней с вашей же собственной… проклятущей… «шелловской» передающей вышки, изволите ли видеть.
— Нет, я не понимаю, как это… к чему вы клоните? Они же наверняка просто выбрали самое высокое здание в городе, и чтоб располагалось на прямой от их стартовых площадок до Лондона.
— Да, и к тому же — на нужном расстоянии , не забывайте — ровно в двенадцати километрах от огневой позиции. Эй? Вот именно к этому я и клоню. — Погоди, о погоди-ка. Вот к этому он клонит?
— Ну, я в таком разрезе об этом никогда не думал.
Я тоже, Джексон. Ох, и я не кумекал, народ…
Хилэри Отскок и его Озадаченная Улыбка. Еще один невинный простак, эдакий неброский энтузиаст, как и сэр Стивен Додсон-Груз. Но:
Паремии для Параноиков, 2: Невинность тварей обратно пропорциональна безнравственности Хозяина.
— Надеюсь, ничего лишнего я не ляпнул.
— Эт как?
— Вы, кажется… — Отскок выдыхает то, что пытается выдать за дружественный хмычок, — переполошились.
Нормально так переполошился. Клянусь челюстями и клыками некоей Твари, некоего Присутствия, столь огромного, что его никто не видит, — вот! вот чудовище, я же говорил. — Да это не чудовище, дурашка, это облака ! — Нет, как же ты не видишь? Это его ноги… — Ну, а Ленитроп чует зверя в небесах: его зримые когти и чешую остальные принимают за облака и прочие благовидности… либо же все условились звать их другими именами, когда Ленитропу слышно…
— Это просто «нелепое совпадение», Ленитроп.
Он научится слышать кавычки в чужой речи. Книжный такой рефлекс, может, он генетически предрасположен — все эти прежние Ленитропы таскали по синим холмам Библии, такие же хозяйственные принадлежности, как и прочее, зубрили по главам и стихам конструкции Ковчегов, Храмов, Провидческих Престолов — все материалы и размеры. Коих данные всегда, ближе или дальше, были непостижимой несомненностью Господа.
Ну а есть ли у Энии более приличествующий способ одним холодным утром Сообразить, нежели вот такой:
Это синька немецкой спецификации на детали, воспроизведенной столь паскудно, что ему едва удается прочесть слова… «Vorrichtung für die Isolierung[126], 0011–5565/43», это еще что такое? Число он помнит наизусть, это номер первоначального контракта на всю ракету A4 целиком. А что «изоляционное устройство» делает рядом с номером контракта на «Агрегат»? И еще индекс «DE»? — выше приоритета у нацистов нет. Скверно. Или ярыжка в OKW проебал, такое случается, или же он просто не знал номера и подставил ракетный как самый подходящий. У заявки, номеров деталей и изделий везде один и тот же флажок, отсылающий Ленитропа к «Документу SG-1». Флажок на флажке грит: «Geheime Kommandosache! Государственная тайна согласно § 35 R5138».
— Послушайте, — приветствует он генерала Виверна, когда тот протискивается в дверь, — хотелось бы раздобыть копию этого «Документа SG-1».
— Хо, хо, — отвечает генерал. — Нашим ребяткам, я так думаю, тоже хотелось бы.
— Хватит дурака валять. — Все клочки союзнических разведданных касательно A4, сколь засекреченными бы ни были, в Лондоне запихиваются в секретную воронку, а из нее все вываливается в шикарную камеру Ленитропа в Казино. Пока от него ничего не утаивали.
— Ленитроп, документов «SG» не существует.
Первый позыв — потрясти спецификацией перед генеральским носом, но сегодня Ленитроп — прозорливый янки, что водит за нос «красные мундиры».
— Ой. Ну, может, я не так прочел, — притворно оглядывая заваленную бумагами комнату, — может, там «56» или как-то, черти червивые, только что же тут была…
Генерал опять уходит. А Ленитроп остается с головоломкой, ну вроде, но вообще-то не навязчивой… пока… Напротив списка деталей, в колонке «Материалы», вот оно — «Имиколекс G». Ай бросьте. Изоляционное устройство из «Имиколекса G», значит? Он распинывает всю комнату в поисках справочника по немецким торговым маркам. Там ничего даже близко похожего… затем он отыскивает спецификацию основных материалов для A4 и вспомогательного оборудования, но и там совершенно точно никакого «Имиколекса G». Чешуя и когти — и шаги, которых, очевидно, больше никто не слышит…
— Что-то не так? — Опять Хилэри Отскок — сунул нос в дверь.
— Да все про этот жидкий кислород, мне тут нужно чуток больше данных по удельному импульсу.
— Удельному… вы имеете в виду удельную тягу?
— Ой, тягу, тягу, — английский английский на помощь, Отскок отбит.
— Для ЖК и спирта — около 200. Что вам еще нужно знать?
— А вы, ребята, в Лэнгхёрсте разве бензин не брали?
— Среди прочего — брали.
— Так вот, тут речь как раз о прочем. У нас война идет, вы не в курсе? Такое зажимать нельзя.
— Но все отчеты нашей компании — в Лондоне. Может, когда в следующий раз туда заеду…
— Блядь, волокита. Мне сейчас надо, кэп! — Он исходит из того, что ему предоставлено неограниченное Необходимое Знание, и Отскок это подтверждает:
— Наверное, можно отправить запрос телетайпом…
— Вот это уже разговор!
Телетайпом? Да, у Хилэри Отскока есть свой, личный, Установка или Терминал Международной Телетайпной Сети «Шелл», на что Ленитроп и надеялся, прямо в гостиничном номере, в гардеробе за вешалкой с «олкитовскими» мундирами и крахмальными сорочками. Ленитроп полирует доступ при содействии подруги Мишель, на которую, как он заметил, Отскок положил глаз.
— Как делишки, кроха, — наверху, в бурой, чулками увешанной мансарде, где ночуют танцовщицы, — ты как по части захомутать вечерком толстого нефтяника? — Тут у нас легкая языковая проблема, она полагает, будто ей надо каким-то своим местом прикрепиться посредством скобы из полосового железа к жирному мужику, неким манером истекающему нефтью-сырцом, она не уверена, что под таким углом секс ей понравится, но проблему они выправляют, и вот уже Мишель горит желаньем пойти и уболтать дядьку, чтоб оторвался от своего телетайпа, а Ленитропу хватило бы времени выйти на Лондон и запросить про «Имиколекс G». Она и впрямь замечала капитана Отскока среди своих еженощных поклонников, а в особенности отмечала некую декоративную финтифлюшку, которую видел и Ленитроп: золотое бензольное кольцо с гнутым крестом по центру — Награда «ИГ Фарбен» за Заслуженный Вклад в Изучение Синтетических Материалов. Отскок ее получил еще в 32-м. Промышленная связь, которую финтифлюшка предполагает, и впрямь дремала на дне Ленитро-пова сознания, когда возник Вопрос о Передатчике Ракетного Наведения. Она даже — отчасти — вдохновила и нынешнюю телетайпную интригу. Кому знать, как не конторе вроде «Шелла» — ни подлинной родины, ни симпатий в войне, ни конкретного лица либо наследия: она лишь сосет из глобального пласта, залегающего глубже прочих, куда уходят корнями все видимости корпоративного владения?
Ладно. Сегодня у нас гудеж на Капе, chez[127] Рауля де ля Перлимпанпана, молодого сумасбродного наследника лиможского магната фейерверков Жоржа де ля Перлимпанпана по кличке «Пудр» — если словом «гудеж» уместно описывать то, что безостановочно происходит с тех пор, как этот кусок Франции освободили. Ленитропу разрешено — под обычным надзором — заглядывать к Раулю, когда угодно душе. Там ветреная, бездельная толпа — они стекаются со всех уголков Союзнической Европы, связаны в некую сеть родственных отношений, спортивной охоты за юбками и воспоминаний о прежних подобных гудежах, чья сложность никогда толком не умещалась Ленитропу в голову. Там и сям, бывает, всплывают физиономии — старые знакомые американцы из Гарварда или ВЕГСЭВ, имена он позабыл; выходцы с того света, может — случайные, а может…
Вот на этот гудеж Мишель и соблазнила Хилэри Отскока, и туда же намылившись, Ленитроп, как только ему с ворчаньем поступил ответ из Лондона, открытым текстом через машинку Отскока, прихорашивается. Информацию он изучит позже. Мурлыча:
От крема пробор залит в галантир,
Блестя, как микрофон,
Я учтивей рожка с пломбиром, я
Точь-в-точь — мис-тер Бон-тон… —
и оказавшись в зеленом французском костюме отпадного фасона и в неуловимую фиолетовую клетку, широком цветастом галстуке, выигранном в «красное и черное», белых носках и бело-коричневых ботинках с накладками и шипами для гольфа, Ленитроп довершает облаченье полночно-синей федорой с заломленными полями, и нет его больше, прощелкал каблуками по вестибюлю казино «Герман Геринг», глаз не оторвать. На выходе жилистый гражданский, замаскированный под то, как сотрудники Секретной Службы понимают апаша, отлипает от ниши парадного подъезда и следует за таксомотором Ленитропа по извилистой темной дороге на гудеж к Раулю.
□□□□□□□
Выясняется, что какой-то весельчак заранее подмешал сто граммов гашиша в голландский соус. Весть об этом пошла в народ. Брокколи все просто размели. Жаркое остывает на буфетных стойках длиной во всю комнату. Треть общества уже спит, главным образом — на полу. Необходимо обруливать тела, если хочешь попасть туда, где что-то происходит.
А что происходит — неясно. В садах — обычные тесные компашки с делишками. Сегодня все не очень зрелищно. Гомосексуальный треугольник добурлил до щипков и взаимных упреков, так что дверь в ванную на лопате. Молодые офицеры снаружи блюют в циннии. Бродят парочки. Изобилуют девушки — бархатнобантые, вуалерукавные, недокормленные, широкоплечие и завитые, болтают на полудюжине языков, одни смуглые от здешнего солнца, иные бледные, как Наместник Смерти, из более восточных пределов Войны. Пытаясь соблазнить дам, суетятся рьяные парнишки с кожано-лакированными волосами, а дыни постарше, на которых волос уже не осталось, предпочитают ждать, вкладывая лишь минимальнейшие усилия, глаза и рты по всем залам меж тем говорят о делах. Один угол салона занят танцевальным оркестром и изнуренным эстрадным воркуном с уложенной волнами прической и очень красными глазами, который поет
ДЖУЛИЮ (Фокс-трот)
Джу-лия,
Как знать, попрошу-ли-я?
Не сочти меня жуликом,
Подари скорей — толь-ко-по-це-луй.
Джуу-льяаа,
Не кричи караул, и я
Одарю тебя брюльями,
Ну а ты меня — толь-ко-по-це-луй!
Ахх Джуууу -лийяяааа —
Мое сердце ссу-ту-лено,
Даже лаской маму-ули
Не спасти его, да —
Вот беда…
Джу-лия,
Я бы взвыл аллилуу-уйя
Если бы Джуу-лияаа
Mo-ей ста-ла навсегда.
Мелодийка такая саксофофанская и парк-лейновая, идеальна для определенных состояний рассудка. Ленитроп видит Хилэри Отскока — явно жертву галлюциногенного голландского соуса, закемарил на гигантском пуфе с Мишель, которая последние два-три часа оглаживает его «ИГ-Фарбеновскую» бранзулетку. Ленитроп машет, но ни тот, ни другая его не замечают.
Торчки и выпивохи бесстыже сражаются у буфета и на кухнях, обшаривают чуланы, вылизывают донышки сотейников. Мимо проходит компания голых купальщиков — они по широкой лестнице направляются вниз, к пляжу. Наш хозяин Рауль бродит в десятигаллонной шляпе, рубашке а-ля Том Микс, с шестизарядниками на поясе и першероном в поводу. Битюг оставляет говны на бухарском ковре, а также на случайно подвернувшихся распростертых гостях. Все тут бесформенно, не в фокусе, пока оркестр не выдает саркастический туш и не появляется типус, мерзее которого Ленитроп видал только в кино про Франкенштейна, — в белом костюме-«зуте» с наглаженными складками на штанах, блескучими петлями болтается длинная золотая цепочка для ключей, пока он движется по зале, хмурясь всем и каждому, вроде спешит, но не торопится, озирает лица и тела, голова ходит из стороны в сторону — методично, отчасти зловеще. Наконец останавливается перед Ленитропом, который конструирует себе «ширли темпл».
— Ты. — Палец габаритами с кукурузный початок — в дюйме от Ле-нитропова носа.
— А то, — Ленитроп роняет мараскиновую вишенку на ковер, затем, отступая на шаг, плющит ее. — Я он самый и есть. Еще бы. А чего? Что угодно.
— Пошли. — Они шествуют наружу к эвкалиптовой роще, где печально известный марсельский белый рабовладелец Жан-Клод Драп промышляет белым рабством.
— Эй ты, — верещит он в чащу, — хочшь стать белой рабыней, а?
— Блядь, нет, — доносится ответ невидимой девчонки, — я хочу зеленой!
— Пурпурной! — орет кто-то с оливы.
— Киноварной!
— Я, наверно, лучше наркотой пойду торговать, — грит Жан-Клод.
— Смотри, — Ленитропов дружок извлекает конверт из крафт-бумаги, который, даже в сумраке способен определить Ленитроп, пухл от оккупационной валюты американской армии с желтой печатью. — Подержи-ка это у себя, пока я обратно не попрошу. Похоже, Итало доберется сюда раньше Тамары, а я не уверен, кто из них…
— С таким курсом Тамара уже сегодня будет тута, а не тама, — перебивает Ленитроп голосом Граучо Маркса.
— Не пытайся подорвать мою уверенность в тебе, — советует Боров. — Ты мне нужен.
— Ну да, — Ленитроп впихивает конверт в нутренний карман. — Слышьте, а где вы такой костюмчик оторвали?
— У тебя какой размер?
— 42, средняя.
— У тебя такой же будет, — и сказав сие, он угрюмо уваливает обратно вовнутрь.
— А вдоба-авок и цепочку шикарную! — кричит вслед Ленитроп. Что это за чертовня? Он бродит, задает вопрос-другой. Парняга оказывается Блоджеттом Свиристелем, известным беглецом из парижской «Caserne Marner»[128], худшей каталажки на всем европейском ТВД. Специализация у Свиристеля — подделка разнообразных документов: пайковых карточек в гарнизонные лавки, паспортов, Soldbücher[129], — а побочная профессия — торговля армейским железом. Он то и дело в самоволке аж с самого сражения на Клине, и хотя над ним висит за это вышка, он все равно по вечерам проникает на американские военные базы смотреть кино в столовке — при условии, что крутят вестерны, обожает эту байду навозную, когда копыта гремят в металлическом матюгальнике по-над сотней ярдов нефтебочек и борозд от 2 ½-тонок в иностранной земле, сердечко у него трепещет, словно туда ветерком подуло, многих связников своих гоняет за сводным расписанием всех киносеансов во всех оккупированных городишках на ТВД, а однажды, как известно, закоротил генеральский джип, только чтоб доехать до этого Пуатье на вечерок, поглядеть старого доброго Боба Стила или Джонни Мэка Брауна. Пускай вывеска его болтается на видном месте во всех караулках и отпечаталась в мозгах у тыщ «подснежников», но «Возвращение Джека Слейда» он посмотрел двадцать семь раз.
Сегодня сюжет — типичная романтическая интрига Второй мировой, просто очередной вечер у Рауля, с участием будущей поставки опия, которую Тамара использует под гарантию ссуды Итало, который, в свою очередь, должен Свиристелю за танк «шерман», который его друг Теофиль пытается нелегально переправить в Палестину, но должен собрать несколько тысяч фунтов на взятки по обе стороны границы, поэтому выставил танк как залог, чтобы занять у Тамары, которая пустила часть ссуды Итало, чтобы ему заплатить. А опийная сделка тем временем, похоже, срывается, потому что от посредника нет вестей уже несколько недель, равно ничего не слышно и про деньги, которые Тамара ему авансировала, получив их от Рауля де ля Перлимпанпана через Свиристеля, на которого Рауль теперь давит, потому что Итало, решив, что танк уже Тамарин, возник вчера в ночи и отогнал его в Неназванное Местоположение как погашение займа, а Рауль теперь паникует. Что-то типа того.
Хвосту Ленитропа делают непристойные предложения двое гомосексуалистов из тех, что сражались в ванной. Отскока и Мишель нигде не видно, Свиристеля этого — тоже. Рауль весомо беседует со своим конем. Ленитроп только усаживается рядом с девушкой в довоенном платьице от «Уорта» и с лицом, как у Тенниэловой Алисы — те же лоб, нос, волосы, — и тут снаружи доносится анафемский лязг, рык, хруст древес, девушки в ужасе бегут прочь из эвкалиптовой рощи в дом, а за ними что, вы думаете, выламывается на мертвенно-бледный садовый свет — да это же Танк «Шерман» собственной персоной! фары горят, что глазищи у Кинг-Конга, звенья гусениц изрыгают траву и осколки плитняка, а он маневрирует и останавливается. Его 75-мм орудие разворачивается, пока не вперяется через остекленные двери прямо в залу.
— Антуан! — молодая дамочка фокусирует взор на гигантском дуле, — бога ради, не сейчас… — Распахивается люк, и Тамара — по догадке Ленитропа: разве танк сейчас должен быть не у Итало? — э-э — выскакивает оттуда с визгом, клянет Рауля, Свиристеля, Итало, Теофиля и посредника в опийной сделке.
— Но теперь, — вопит она, — вы все мне попались! Одним coup de foudre![130] — Люк падает — ох, господи, — слышится, как в казенник подают 3-дюймовый снаряд. Девчонки визжат и кидаются к выходам. Торчки озираются, моргают, улыбаются, разнообразными способами говоря «да». Рауль пытается взобраться на коня и сбежать, но промахивается мимо седла и соскальзывает по другую сторону, падает в лохань с чернорыночным «Джелл-о» малинового вкуса, сверху навалены взбитые сливки.
— А-ай, нет… — Ленитроп уже решил было забежать танку с фланга, как ЙЙЯЯЯБЛАААНННГГГ! орудие извергает невообразимый рев, пламя лупит в залу на три фута, ударная волна вгоняет барабанные перепонки в самое нутро мозга и разносит всех по дальним стенам.
Занялась портьера. Ленитроп, спотыкаясь о гуляк, ни черта не слышно, понятно только, что голова болит, все бежит и бежит к танку — заскакивает на броню, отдраивает люк, и тут его едва не сбивает наземь Тамара, которая выскакивает, чтобы снова на всех наорать. После схватки, не лишенной своих эротических мгновений, ибо Тамара вполне зашибенская такая хори-сточка и выкручивается довольно изящно, Ленитропу удается подавить ее захватом и стащить с танка. Но хотя тут весь этот грохот и прочее, слушайте — похоже, у него не встает. Хмм. Кусок данных, который Лондон так и не получил, ибо никто не смотрел.
Выясняется, что снаряд — неснаряженный — лишь пробил несколько стен и уничтожил крупное аллегорическое полотно с Добродетелью и Пороком, занятыми непотребством. У Добродетели на устах эдакая смутная далекая улыбочка. Порок чешет нечесаную башку, слегка сбит с панталыку. Горящую портьеру погасили шампанским. Рауль в слезах, благодарен, что остался в живых, жмет Ленитропу руки и целует в щеки, повсюду оставляя потеки «Джелл-о». Тамару уводят телохранители Рауля. Ленитроп только вывернулся из его хватки и стирает «Джелл-о» с костюма, когда на плечо ему тяжко опускается чья-то рука.
— Ты был прав. Ты мне нужен.
— Пустяки. — Эррол Флинн подкручивает ус. — Я не так давно спас дамочку от осьминога, как вам такое?
— С одной лишь разницей, — грит Блоджетт Свиристель. — Сегодня это было взаправду. А тот осьминог — нет.
— Вы откуда знаете?
— Я много чего знаю. Не все, но довольно того, чего не знаешь ты. Слушай, Ленитроп, — тебе понадобится друг, причем скорее, чем думаешь. Сюда на виллу не приходи — тут уже может быть жарковато, — но если доберешься до Ниццы… — он вручает визитную карточку с тисненым шахматным скакуном и адресом на рю Россини. — Верни давай конверт. Вот твой костюм. Спасибо, брат. — И исчез. Талант у него — растворяться, когда угодно. Стильный лепень — в коробке, перевязанной пурпурной лентой. Цепочка для ключей тоже там. И то и другое принадлежало пареньку, который раньше жил в Восточном Лос-Анджелесе, его звали Рики Гутьеррес. Во время Пиджачных Бунтов 1943 года на юного Гутьерреса накинулся целый кузов белых линчевателей из Уиттиера, его избили на глазах у лос-анджелесской полиции, которая подбадривала советами, а потом его же арестовали за нарушение общественного спокойствия. Судья предложил «пиджам» выбор: в тюрьму или в армию. Гутьеррес завербовался, на Сайпане его ранили, началась гангрена, руку пришлось ампутировать, теперь он дома, женился на девчонке, которая вкалывает на кухне в забегаловке, делает тако в Сан-Гэбриэле, сам работу найти не может, днем сильно пьет… Но его старый костюм, как и тысячи прочих, ношенных теми, кого замели в то лето, и пусто висевших изнутри на всех мексиканских дверях Л. А., купили, и все они добрались сюда, на рынок, не вредно им и прибыль какую-то принести, правда же, там они просто висели бы себе в чаду и младенческой вони, в комнатушках, где опущены жалюзи, чтоб белое солнце не било, изо дня в день, на иссохших пальмах и в грязных сточных канавах, в этих пустых комнатенках, где мухи кишат…