Тема 3. Сравнительный анализ концепта терроризма и концептов свободы, героизма, государственности, деспотии, демократии

Терроризм и свобода. Характеристики свободы. Слово "свобода" в разных языках. Этимология свобода. Терроризм и героизм. Личная модель выбора террористического поведения. Терроризм и государственность. Государство. Три этапа развития понятия государственности в русском языке и культуре. Терроризм и деспотия. Потестарность. Деспотия и тирания. Консервативная и прогрессистская линия переосмысления потестарно-домашней власти. Деспотия и деспотизм. Деспотия и диктатура. Терроризм и демократия. Сущность демократия. Разные трактовки.

Данная глава посвящена сравнительному анализу разных концептов в их связи с концептом "терроризм". Исследование может быть проведено сразу в нескольких плоскостях, однако для наглядности рассмотрим когнитивную схему понятия "терроризм", предложенную К.Е. Петровым (см. выше тема 2 "Концепт терроризма"), и то, как другие концепты могут в нее войти. Кроме того, целесообразным представляется отдельное обращение к концептам свободы, героизма, государственности, деспотии и демократии в их историческом становлении и развитии, что на современном этапе может способствовать более глубокому анализу их взаимодействия с концептом терроризма.

ТЕРРОРИЗМ И СВОБОДА

Свобода – одно из фундаментальнейших понятий не только политики, но и человеческого существования вообще.

Существует спор об онтологических характеристиках свободы, который заключается в том, что свобода либо уникальна / изобретена, либо она универсальна / извечна.

В пользу уникальности и изобретенности свободы говорит тот факт, что об этом писали еще древние греки, считающие себя, как и многие другие народы, свободными, то есть своими собственными, кто вместо слов раб и невольник использовали просто названия соседних племен.

Однако можно привести аргументы и в пользу того, что свобода универсальна и извечна. Действительно, если свобода исключительна и была открыта недавно, например, только цивилизацией Запада, то она оказывается не более, чем аномалией, а потому не имеет шансов ни на повсеместное распространение, ни на достаточно долгое существование, как на этом настаивают те же пропагандисты западного идеала свободы. Если свобода универсальна и вековечна, то чем объяснить ее нехватку, постоянное стремление обрести и открыть ее?

В этом споре, по мнению М.В. Ильина (1997), можно найти некий компромисс. Так, свобода не дана нам изначально в завершенном виде ни как нечто уникальное, ни как нечто универсальное, а представляет собой одновременно условие и способ очеловечивания, точнее, меняющиеся и как бы сменяющие (дополняющие) друг друга условия и способы быть людьми, то есть существами, самостоятельно решающими, что и как им делать, а не следовать слепым импульсам, требованиям стихий или какому-либо внечеловеческому диктату. Свобода в принципе незавершена и развивается вместе с человеком и его природой (извечна, но подлежит дальнейшему изобретению, а тем самым и обретению), то она концептуализируется как обширный и открытый класс фундаментально связанных, но вполне самостоятельных в развертывании своего содержания понятий.

Одно совершенно бесспорно: для человеческого существования, для того, чтобы стать и быть человеком, необходимо нечто, что мы зовем свободой на разных языках.

Интересно, что в некоторых языках нет слова "свобода", а иногда считается, что если нет слова, то нет и понятия, а значит и реальности.

Япония: нынешнее японское слово для свободы получило это значение в течение XIX века с открытием страны Западу. Показательно, что слово ими избранное для свободы – jiyu – до этого имело своим главным значением самовольство.

Корея: здесь термин, заимствованный из китайского, впервые был использован в XIX веке под языковым давлением Запада.

Китай: Собственный, дозападный термин, примерно равнозначный в некоторых отношениях нашему представлению о свободе, существовал ранее, но обычно использовался в уничижительном смысле вольности, или только весьма случайно в немного менее негативном смысле существования для себя (едва ли добродетель в Китае) и редко в смутном позитивном смысле, эстетическом или конфуцианском, избегания эгоистических грехов.

Что же такое свобода в сущностном понимании? Этот сложный вопрос требует всестороннего анализа разных внутренних и внешних аспектов понятия свобода, рассмотрения множественных связей этого концепта с другими явлениями жизни и т.д.

Качественное понимание свободы сводится к тому, что это нечто жизненное, естественное, благоприятное и для отдельного человека и для сообщества людей, рода, без которого этот человек немыслим, и для породившей и хранящей людей природы. Это указывает на гармоничность, непротиворечивость взаимодействия человеческого рода и его окружения, что подводит нас к концепту мир.

Напротив, болезни, стихийные бедствия, собственные позывы звериной агрессивности – все это уничтожает свободу, сводит возможности человека и всего рода к одномерной, или двуценностной ориентации: либо уничтожай врага, либо погибай сам. Торжествует принцип войны всех против всех, который можно преодолеть за счет очеловечивания себя и среды, упорядочивания (политизации) человеческих отношений, а тем самым утверждения свободы.

Первобытное понимание свободы – это адвербиальное качество жизненного процесса: существовать, жить (как?) – свободно.

Тут намечается противоречие: как качественная характеристика свобода либо есть, либо ее нет, но как доопределяющая характеристика она может обладать разной степенью полноты и интенсивности.

Фундаментальное единство свободы-любви, мира-приязни и мира-общности позволяет концептуализировать социальные и политические аспекты свободы с двух основных позиций, которые прослеживаются в этимологии слова "свобода".

Значение слова "свобода" более позднее, это результат нового словообразовательного акта, сравним ударение свобóда, соответствующее этому значению в русском. Однако известна древняя особенность в ударении – русс. свободá, болг. свободá.

Итак, обозначим этимологическое и смысловое развитие понятия "свобода".

Во-первых, смыслу свобода предшествует смысл свой и сообщество своих: см. слав. svoboda, ст.слав. свобода, словенск. svoboda, sloboda, болг. свобода, сербск. слобода, чешск. svoboda, польск. swoboda, ст.польск. swieboda. В слове правильно выделяют основу своб- (ср. ст.слав. свобьство), которая идет от и.-е. слова, производного от местоименной основы со значением свой исуффикса –bh-, нередкое в значении род, свои, родичи (см. например, основанное на таком терминологическом значении племенное название герм. Swiebjos свевы, нем. Schwaben, etc).

Во-вторых, при попытке реконструировать логику смыслового развития понятия открываются сразу несколько возможностей, две из которых, безусловно, были использованы. Первая касается самоназвания (швабы, шведы, сабиняне ит.п.), вторая – самореференции (возвратные местоимения свой и т.п.).

Весьма вероятно, что почти одновременно соединение двух полученных смыслов дало еще один – свойствó как собирательное обозначение свойственников, людей ставших своими благодаря породнению, а это уже вполне политический способ (наряду с гостеприимством) замирения, преодоления межродовой и межплеменной войны всех против всех, то есть распространения пространства мира.

Очередное метафорическое раздвоение смыслов позволило выразить понимание основного свойства и сущностной характеристики замиренной общности и мирной общинной жизни – свободу.

Но были и другие развилки смысла от двух вышеупомянутых.

В Индии этимон *sųo был соединен с другим базовым корнем *dhe – класть, располагать. В результате были образованы слова svadhina (свободный) и svdha (обычай, нрав), которые имплицитно указывают на то, что на индийской почве развивалась смысловая связь свободы и принадлежности к закрытой политической системе этнокультуры, объединяемой своим этосом.

Еще отчетливее эта связь прослеживается на греческом материале, который свидетельствует о крайне важном смысловом развитии. Так, от корня *sųo с помощью суффикса -d- появляются слова со значением особенный, своеобразный, индивид сам по себе, самодостаточное, отделенное от общей жизни лицо, а также целое гнездо слов, интерпретирующих смысл своего как отдельного, со значением, например, частная жизнь, особенность, своеобразие, свойственный частному лицу, снаряженный за собственный счет, быть частным человеком, невеждой, вести самостоятельное дело и т.п.

Важно, что на этапе местоименного развития этимон *sųo дает возможность энантиосемичного[51] раздвоения, когда свой может осмысляться и как принадлежащий роду (присоединенный, инклюзивный – мы оба свои), и как самостоятельный (обособленный, эксклюзивный – я сам свой по себе). Так же, русские слова особа, обособление, особенность, как и более древние особь, собье свидетельствуют о переосмыслении свободы-принадлежности в свободу-обособленность.

Но это могло произойти только тогда, когда отдельная семья способна была обеспечить свое выживание и уверенное существование.

Замиренное пространство должно было не только охватить несколько прежде изолированных родов и племен (закрытых политических систем этнокультур), но и создать своего рода зазоры между ними, в которых отдельные индивиды и семьи могли открыть принципиально новую свободу, создать возможности целедостижения уже не экстенсивно через соединение со свойственниками, а интенсивно, обнаруживая их в самих себе.

Отсюда, отношения дополнительности между двумя казалось бы взаимоисключающими свободами: свободой в некой общности и благодаря ей и свободой вне соответствующей общности и вопреки ей. Но это не столкновение древней и новой свободы, как думают некоторые исследователи (см. М.В. Ильин 1997). Уже у древних греков, а позже и у славян, отчетливо выявилось сосуществование и противоречие между свободой полисной или даже этнической (родовой) и свободой индивидуальной.

Первоначальная русская и, шире, славянская свобода естественного гармоничного состояния и безопасного самовоспроизводства осмыслялась, вероятно, как мир.

Концептуализация свободы в терминах своего, освоенного позволяла противопоставить милый мир человеческой свободы окружающим его враждебным человеку стихиям, а также перенести акцент с состояния на действие – порождение, освоение, превращение в свое.

Здесь особенно важным было регулирование отношений с чужими (гостями, немцами и т.п.), например, через процедуры гостеприимства и породнения, делавших их своими, а также геополитическое освоение колонизуемых пространств. Отсюда вполне логично развивалось дополнительное по отношению к миру-состоянию понятие свободы как сферы действия: освоения, а тем самым уверенного политического контроля и организации.

Славянская свобода реконструируется как процесс и качество (свойство!) жизни человека (особи – будущей особы) в рамках протополитической организации (собины).

Если рассматривать концепт "терроризма", то здесь можно вести рассуждения в следующих плоскостях: 1) восприятие свободы от "других" людьми, входящими в террористические организации (см. их психологические характеристики); 2) борьба за свободу кого-то или освобождение от чего-то, что зачастую декларируют террористы в качестве своих целей; 3) действия легального субъекта по защите прав и свобод граждан. Все эти отношения коренятся в концепте "свобода".

ТЕРРОРИЗМ И ГЕРОИЗМ

В своем восприятии героизма современный человек постоянно сталкивается с некими внутренними препятствиями (иронией, цинизмом, неверием в чужое благородство и пр.), задающими определенную тональность (актуальную или отсроченную) восприятия феномена. В этом плане очень схоже, например, контекстуальное опознание и отношение к феноменам героизма и патриотизма, а потому актуально исследование социодинамики феномена героизма во взаимодействии с самыми различными явлениями социальной действительности.

Одним из таких явлений можно назвать и терроризм, тем более, что сам концепт терроризма еще недостаточно изучен, а потому исследование связей этого понятия и других аспектов жизни позволит улучшить наше представление о действительности вообще.

Однако, говоря о понятиях героизма и терроризма, следует отметить, что речь в основном может идти о субъекте терроризма[52] (см. К.Е. Петров 2003), то есть террористе (или организации) и его психологических характеристиках, мотивации его поведения и в его восприятии других участников террористических групп.

При рассмотрении концепта героизма в рамках террористической деятельности необходимо помнить, что с одной стороны, сама дескриптивная метафорическая модель феномена героизма сейчас расширяется и поляризуется. Действительно, мифологические и исторические сведения о героях, хранящиеся в памяти общества, а также циркулирующие в средствах массовой информации, поднимают самооценку социума и служат тонизирующим средством, но в то же время являются и индикатором кризисной ситуации (Суравнева 2006)[53]. С другой стороны, здесь мы говорим о "героическом" в восприятии террористов самих себя и своих действий, что несколько меняет вектор наших рассуждений и сужает понятия "героя" и "героизма".

Кроме того, очевидно, что и об этом не всегда можно говорить в современных условиях, так как и мотивы террористов (см. ниже) могут быть совершенно разными. В этой связи интересным представляется тот факт, что террористов-камикадзе, то есть тех, кто идет на верную смерть за правое дело и знает, что погибнет, не более 1-2 % от общего числа террористов (см. М.И. Дзлиев 2002). Гораздо больше террористов, которые готовы умереть "за дело", но вовсе не стремятся к красивой смерти. Это фанатики, их в общей структуре терроризма примерно 30 %. Самое большое число террористов – наемники, около 50 %. И они вовсе не хотят умирать, для них главное – получить за террористический акт деньги, так как, рискуя, они надеются, что все обойдется.

Считается, что существуют личные и групповые мотивы обращения к террористической деятельности[54]. Обратимся к личным, так как групповые в основном носят материально-денежный характер и не представляют в рамках данного сравнения большой ценности.

Так, личная модель выбора террористического поведения определяется четырьмя элементами: ранняя социализация индивида в насильственной окружающей среде; отрицательная самоидентификация индивида; личные связи индивида с террористическими группами; конверсионный жизненный опыт индивида (эскалация терроризма). Последнее предполагает наличие "события-катализатора": конкретное драматическое происшествие, связанное с вопиющим злоупотреблением, несправедливостью, безнаказанным злодейством, потерпевшим, участником или свидетелем которого был будущий террорист. Кроме того, сюда же можно отнести и стремление к самоутверждению, молодежная романтика и героизм, придание своей деятельности особой значимости, преодоление отчуждения, конформизма, стандартизации, маргинальности, пресыщения, и т.д.

Мотивационно-ценностной и идейной основой терроризма являются внутренняя субъективная убежденность в служении абсолютной, высшей, единственной истине и, как следствие, фанатизм и готовность утверждать эту истину любыми средствами. Радикализм (иногда начинают с него) связан с идеями и представлениями о необходимости кардинального и решительного переустройства существующих социально-политических отношений в обществе.

Таким образом, в основе принятия личного решения будущего террориста лежат такие понятия как:

1) сила, мощь;

2) высокий статус;

3) чувство товарищества и надежной самоидентификации;

4) наслаждение, "кайф", почти наркотический, сопровождающий радостное возбуждение от принятия новой роли и новой жизни;

5) обожание и благоговение более широкого, чем до вступления, поддерживающего сообщества;

6) в отдельных случаях, прекращение забот о личном финансовом благополучии.

Все это учитывается "идеологами" терроризма, которые составляют до 30 % всех участников террористической деятельности, при мотивации и вербовке новых членов. В этом смысле чрезвычайно эффективной может оказаться и мотивация героического поведения. Применительно и к индивиду и к коллективному субъекту, по сути, это означает: а) снижение способности логически мыслить, понимать и мотивировать собственное поведение; б) возврат к примитивным методам единения душ и сердец на основе преимущественно мифосимволического мировосприятия.

Мотивация героического поведения определяется сложным, постоянно меняющимся соотношением разных побуждений, входящих в мотивационную сферу. И в этом аспекте следует подчеркнуть мотивационную продуктивность феномена героизма, подающего пример и помогающего широким массам увидеть свое предназначение в новом свете, новые возможности развития и пр., то есть как раз то, что необходимо будущим террористам.

Любая деятельность приобретает особую эффективность при наличии личностного смысла, то есть наличия оснований для оценки значимости лично для себя, рождающих пристрастное личностно опосредованное индивидуальным опытом отношение человека к ней, стремление получить социальную поддержку и признание, добиться успеха и определенного социального статуса. Сила и характер проявления потребностей зависят от устойчивых личностных черт, склонностей, притязаний и ожиданий. Причем в самой сильной степени различаются психогенные потребности, степень и форма выражения которых зависит от социального окружения, уровня социализации, микросреды и пр., то есть потребность в добром отношении со стороны окружающих, самоутверждения, привязанности и др.

Реальной социально обусловленной формой проявления потребностей являются притязания и ожидания. Заниженные притязания и ожидания ведут человека к смирению и покорности, завышенные – к экстремальным, героическим формам поведения.

Образ героя чрезвычайно действенен в сложные, переходные периоды, но не обладает продолжительным действием. В спокойной стадии бытия харизма героя довольно быстро лишается магического действия, поскольку собственное эго субъекта, связанное с его личной идентичностью, сохранением личности, достаточно быстро освобождает его от захватывающего влияния образа героя. Ценность этого образа заключается в его внутрипсихическом функционировании.

Опасность и абсурдность самоидентификации с образом героя становится очевидной, когда теряется юмор и чувство соразмерности. Герой всегда отдает предпочтение цели перед путем (целенаправленно идет навстречу опасности), перед средствами ее достижения, что может быть и приемлемо, но только в чрезвычайных обстоятельствах, при наличии очевидной угрозы.

Можно говорить, что проявлениям героизма присущи инфицирующие (самореплицирующиеся, "вирусные") свойства. В частности, огромное количество людей считает преисполненными значения для себя лично проявления героизма даже в тех случаях, когда имеют о них весьма поверхностное, приблизительное представление, чем и пользуются "идеологи" террористической деятельности. В самом феномене героизма (скорее, в его образе массового восприятия) имплицитно присутствуют аналитически невоспроизводимые суггестивные мотивационные структуры. По крайней мере, эмпирическое, критическое и конструктивное обсуждение многообразных проявлений феномена героизма неизменно присутствует в жизни любой цивилизации. В рамках этой традиции, длящейся уже тысячелетия, постоянно воспроизводится миф героического (циркулируют писаные истории, почитаемые рассказы, жизнеописания), выступающий не только в качестве средства постижения сути происходящего, но и модели построения собственной жизни.

Описаниям героических поступков часто свойственны яркость и образность повествования, высокая эмоциональная тональность, распирающая изнутри напряженность и насыщенность, очень запоминающиеся, драматические, даже грозные и пугающие образы.

То, что предстает как обыденная вещь в военное время, в мирные годы – экстраординарное явление. Иначе говоря, на восприятие оказывают очень значительное влияние ожидания, задаваемые контекстом. Такое "знание героизма" облегчает идентификацию феномена в знакомых контекстах и мешает их идентификации в неподходящих контекстах. Точность опознания в различных ситуациях и требуемое для идентификации время зависят от соответствия объекта восприятия и контекста, то есть общей среды, в которую вкраплено явление (в нашем случае – акт героизма). Воспринимаемое должно получить свою адресную локализацию, свое место в существующих семантических системах индивида (у каждого свое представление о героизме). Герой вне контекста – изолированный конструкт, который может быть целенаправленно встроен в систему социальных представлений и смыслов, но только в результате активной работы по пропаганде, атрибуции или фальсификации обстоятельств. Так, например, действия партизан во время Второй мировой войны по подрыву мостов расцениваются как героические поступки, в то время как сейчас это рассматривалось бы как экстраординарный, скорее всего, террористический акт.

Наличие мотивационно продуктивных "сюжетоподобных" структур героических мифов ставит задачу их операциональной идентификации. Целесообразность анализа феномена героизма одновременно в социокультурной и мифологической проекциях обусловлена необходимостью одновременного сосредоточения внимания: а) на динамических качествах социальной реальности (то есть на восприятии происходящего в движении, на "процессуальном образе"); б) на относительной статике межличностной реальности, в которой существует сеть связей, привязанностей, зависимостей, отношений преданности. Эти аспекты феномена героизма представляют собой специфическое, принципиально важное для жизни общества сплетение социальных отношений (идей, правил, действий и интересов).

Таким образом, общество (в том числе и террористическое сообщество) заинтересовано выявляет в структуре повседневности потребности, установки, мотивы разноуровневых субъектов. Особое значение в его глазах приобретает тот, кто проявляет себя в согласованной активности, в готовности предпочесть собственным интересам интересы общества. Но члены современного общества в целом уже не способны безоговорочно понять и принять исключительные свойства героической личности. В отличие от архаического мифа современные героические (главным образом – политические) мифы образуются не только эмоциональным переживанием, но и рационально утверждаемым содержанием, зачастую целенаправленно формируются элитой / террористическими идеологами, владеющими технологиями их создания и объяснения. Поэтому актуально и целесообразно рассмотрение содержания, структуры и функций различных социальных феноменов (включая героизм и терроризм) и в мифологической проекции, раскрывающей характерные черты современной фазы социокультурного развития общества.

ТЕРРОРИЗМ И ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

В отечественном политическом дискурсе существует представление о том, что государство возникает с классами и является аппаратом насилия одного класса над другим, равно как существует представление и о зависимости государственных структур от экономической, и более узко хозяйственной (политика – концентрированная экономика), системы. Другая точка зрения на государство опирается на его духовные (богоданные, коренящиеся в "духе народа") предпосылки. Однако в любом случае возникновение и существование государственности обусловлено извне – экономикой, социетальным сообществом, культурой. В свете интересующего нас вопроса о понятийном пересечении концептов терроризма и государственности, целесообразно прежде всего сосредоточить внимание на внутрисистемных, собственно политических аспектах государственности и, особенно, на идентификации и самоидентификации различных эволюционных форм государственности в словах и понятиях.

Вообще для совокупного осмысления как государства (современного, территориального, суверенного, конституционного и т.п.), так и предшествующих ему эволюционных форм разумно использовать понятие "государственность" – относительно жестко закрепленные институциональные основы политических систем, обеспечивающие структурное единство и целостность несравненно более широкой, разнообразной и подвижной политии (см. М.В. Ильин 1997). Ведь возникновению государства, классов и духа народа (что есть мораль, или морально-политическое единство нации) предшествовали: 1) структурные каркасы политических систем (полисы, империи, теократии, феодальные иерархии и т.п.), разного рода членения и группировки (варны, касты, кланы, сословия и т.п.); 2) системы морально-этических ориентиров (родовой этос, религиозные верования и т.п.).

Первые довольно последовательные попытки концептуализации ранних форм государственности связаны с проведенным уже древними греками противопоставлением государственной, политической, полисной организации (politeia) и негосударственного, варварского, "деспотического общения" (despoteia). В современной науке этому соответствует различение государственности и потестарности[55] как ее прафеномена. Государственность возникает, коль скоро взаимное выполнение обязательств закреплено с помощью формализованной структуры, а не покоится исключительно на непосредственном использовании властной мощи вождем или племенем в целом.

Для ранних этапов развития понятия политической организации характерны отождествление и взаимозамена таких его смысловых аспектов, как качественно определенное пространство(земля чья-то, сторона или страна чего-то и т.п.), этноидентификация (язык, вера или закон, правда, принадлежность к сакральной державе и т.п.), общее происхождение (род, народ, nation, gens, etc.) и, наконец, войско (полк, Volk, laos, etc.).

В эволюции самоназвания русского государства в X-XVIII вв. последовательно появляются слова: язык, земля, страна, государство, царство, держава, империя. К исходу средневековья на Руси вызревает конкурирующее с царством название отечественной политической системы – государство. Концептуализация рамки политической организации как государства совпадает со становлением новой государственности в России путем усвоения политической модели нации-государства. Однако следует говорить, скорее, о последовательности не появления, а доминирования отдельных словопонятий, поскольку они не сменяют, а лишь оттесняют, как бы по ранжиру, друг друга.

В результате можно говорить о трех этапах развития понятия государственности в русском языке и культуре.

Сначала это земля со своими синонимами: архаичным – язык; ориентированным на внешние взаимодействия – полк; державой, связанной с выражением сакрально санкционированной сути системы. Общего понятия нет.

Следующий, имперский этап дал такие синонимы, как царство, государство и снова держава, слова, пережившего уже смысловую мутацию. Внешней опыт знакомства с нациями-государствами, возникновение европейской международной системы – все это заставляет использовать слово "государство" в более широком значения – статуарного политического образования вообще.

Новый этап возникает с присвоением международного имени "империя" прежнему царству-государству-державе. Слова царство и империя делятся в виде обозначений качественно отличных друг от друга поколений имперской организации. Понятие и слово государство оказалось как бы зажатым между еще не отпускающим на свободу царством и уже успевшей возобладать империей. В результате не получилось развития, аналогичного европейской концептуализации статуса-состояния территориальной политии, что объясняется особенностями трансформации российской политической системы: утверждение романовского абсолютного государства, напоминающего, а то и копирующего некоторые европейские формы, в условиях форсированной и однобокой модернизации преимущество военно-бюрократических аспектов системы делало эту структуру скорее империей, чем нацией-государством.

В целом, однако, за словом "государство" закрепляется родовое значение, а слово "держава" переводится преимущество в план внешнеполитический. Это окончательно происходит лишь в XIX в. Тогда же возникает абстракция более высокого ранга и появляется понятие государственности. Только к концу века устанавливается понятие "режима" как образа государственного правления, формы государственного.

К началу XVIII в. на европейской, а к середине XIX в. и на российской почве понятие государства обрело вполне современные контуры. Однако история его развития не завершилась. Взаимодействие родовых концептов (статус-состояние – для романо-германских народов, государство – для русских) и лишь частично совпадающих национальных серий видовых понятий – империя, республика, союз, доминион и т.п. – задает модель развития, аналогичную семасиологической дифференциации отдельных смысловых аспектов и видовых версий родового понятия.

Концептуализация суверенного государства естественно и закономерно предполагает его антропоморфизм, отождествление с личностью – пусть и искусственной. Отсюда логично возникает появление государственной юридической личности как субъекта международного права и самого такого права как нормативной системы отношений между подобными личностями. Возникает концепт государственного расчета, впоследствии развитый в учения государственных, национальных и частных (общественных) интересах, отсюда и противопоставление государства и гражданского общества, что предполагает трактовку национальных интересов как соединения целостного личностно-государственного интереса с множественностью частных интересов гражданского общества.

Действительной же опасностью является редукция рациональной политики к мифу о Левиафане. Подобная мифологизация когнитивной схемы государства как личности регулярно воспроизводится в недостаточно рационализированном (то есть юридически дисциплинированном и политизированном) сознании масс и индивидов, с чем приходится сталкиваться сейчас повседневно, слыша, например, апелляции к России, Грузии, Чечне и прочим чудодейственным суверенам, нередко персонифицированным всенародноизбранными, а то и самоназначенными вождями.

Развитие современной государственности опирается на конструктивное использование контрапункта государства и гражданского общества, гармонизацию их взаимоотношений с помощью компромиссного прагматизма, предполагающего выработку институтов посредования между политической и социальной сферами, в частности, партийных систем, механизма лоббирования, институционализацию социальных движений, профессиональных союзов, гражданских инициатив, т.д.

Рассмотрение концепта государственности с разных точек зрения, безусловно, проясняет многое, в том числе и в понятии "терроризма". Если мы вернемся к когнитивной схеме понятия "терроризм" К.Е. Петрова (2003; см. Глава "Концепт терроризма") и попытаемся вписать в нее концепт "государственности", то получается следующее.

С одной стороны в схеме обозначен субъект терроризма, а с другой стороны – реципиенты терроризма и легальный субъект. При допущении, что государственность – это контрапункт государства и гражданского общества[56] (см. выше), то получается, что правая часть схемы (реципиенты и легальный субъект) и представляет государственность. Рассуждая в данном ключе, очевидной оказывается мысль о борьбе субъекта терроризма (проще говоря, террористов и их организаций) против государственности вообще. При этом, на самом деле, террористы чаще всего заявляют, что борются против государства (его политики), путем терроризирования, угнетения и нападения на отдельных людей (например, видных деятелей), на группы людей (например, религиозные сообщества) и просто на общество. Значит, можно сделать вывод, что с одной стороны, терроризмом должно считаться такое явление, при котором идет борьба именно с государственностью, а все остальные насильственные действия признавать криминальными преступлениями. С другой стороны, очень сложно это признать или обнаружить в реальных террористических действиях, а потому возникает путаница в самом определении терроризма на всех уровнях общества, начиная с простых людей, и заканчивая государственными структурами.

Кроме того, если встать на позицию объекта террора (то есть жертв террора), или более широко реципиентов, то понятие государственности, как атрибута государства, к которому они принадлежат, для них будет означать некую силу, способную наказать субъект террора, некую гарантию того, что это нелегитимное насилие больше не повториться. Именно в этой идеи и отражается архаическое отождествление и взаимозамена таких смысловых аспектов политической организации как пространство, этноидентификация, происхождение и войско.

ТЕРРОРИЗМ И ДЕСПОТИЯ

Понятие деспотия (греч. despotéia – неограниченная власть),исходно связанное с потестарностью, негосударственностью, в дальнейшем получило политическую трактовку благодаря формализации и институционализации принципа неограниченного применения непосредственной мощи. Парадоксальным образом потестарность стала структурной и породила особый тип деспотической государственности.

Идея деспотии связана с непосредственной дополитической властью-потестарностью. Отсюда фундаментальное противопоставление деспотической и политической власти. Однако не менее принципиальна и связь между ними, ибо основой и источником политической организации как раз и оказывается потестарность. Иными словами, деспотическая стихия становится источником и антитезой полисного, а с ним и политического начала. Деспотия справедливо оценивается как нечто недостаточное и даже враждебное правильному (вполне проявившему свою сущность) политическому устройству.

Для концептуализации деспотии принципиально важно отождествление политической организации с войском, а тем самым с непосредственно и ярко выраженной потестарностью. Характерно, что форсированное огосударствление деспотий нередко осуществлялось как раз деспотиями-полками, способными захватить и удержать легко проходимые войском пространства.

В любом случае для завоевательных образований верно правило: чем ярче проявляется их военное, насильственное возникновение и последующее воспроизведение, тем в меньшей мере проявлено в деспотиях-полках политическое начало. Нередко они практически не обладают никакими существенными институциональными признаками государственности.

В современном словоупотреблении синонимом деспотии является тирания. Эллины, четко различали эти понятия. Тирания концептуализировалась по типу получения власти: не по закону и не по наследию. Деспотия – по характеру власти, типу обращения с нею. Единственное, что их сближает, – это непосредственность, произвольность, а значит, скорее потестарность, чем полисность обретения власти в одном случае и ее осуществления – в другом.

Способ управления – еще более политически рационализированная категория. В свою очередь, каждая из этих ступеней очищения от потестарности может соотноситься с классической моделью власт