Невидимые граждане незримого общества 6 страница

Единственное преимущество, которое может дать пребы­вание в сообществе других страдальцев, состоит в убеждении каждого » том, что преодоление неприятностей в одиночку есть то, чем все остальные занимаются повседневно, поэто­му для оживления слабеющей решимости следует продолжать делать то же самое: сражаться в одиночку. Кто-то, быть мо­жет, способен научиться на чужом опыте, как пережить сле­дующий раунд испытаний, как вести себя с детьми, считаю­щими, что они уже выросли, и с подростками, которые отка­зываются становиться взрослыми, как освободиться от жира и других шлаков в своем организме, как избавиться от при­страстий, более не приносящих радости, или от партнеров, от которых уже не получаешь никакого удовольствия. Но глав­ное, что познается в компании других людей, - это то, что единственная услуга, которую они способны оказать, заклю­чается в совете, как можно выжить в собственном безысход­ном одиночестве, и в утверждении того, что жизнь каждого человека полна рисков, которым надо противостоять и с ко­торыми следует бороться, рассчитывая только на свои силы.

И это указывает еще на одну загвоздку: как давным-давно подозревал Токвиль, обретение людьми свободы может сде­лать их безразличными. Индивидуальность есть худший враг гражданина, считал он. Личность имеет склонность быть не горячей и не холодной - еле теплой, скептической или подо­зрительной в отношении «общего блага», «хорошего», или «справедливого» общества. Каков смысл общих интересов, если они не позволяют каждому индивиду реализовывать его соб ственныё? Что бы ни делали индивиды, собираясь вместе, все это подразумевает ограничение их свободы заниматься тем, что они считают для себя необходимым и, следовательно, не способствует достижению их целей. Двумя вещами, которых

Часть I. Как мы живем

Глава 3, Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза

только и можно ждать и желать от «публичной власти», явля­ются соблюдение прав человека, то есть предоставление каж­дому возможности идти своим путем, и поддержание мира -условий сохранения в целости самого человека и его собствен­ности, что достигается заточением преступников в тюрьмы, освобождением улиц от грабителей, извращенцев и нищих, а также от отвратительных и злобных чужаков.

В своей обычной неподражаемой манере Вуди Аллен безошибочно изображает причуды и увлечения этих личнос-тей-по-установлению, населивших эпоху поздней модернити, листающих воображаемые рекламные проспекты «летних курсов для взрослых», охотно посещаемых американцами: так, курс экономической теории включал бы тему «Инфля­ция и депрессия - как одеваться во время одной и другой»; курс этики рассматривал бы «Категорический императив и шесть способов заставить его работать на вас»; а буклет курса астрономии мог бы содержать информацию, что «Солнце, состоящее из газов, может в любой момент взорваться, выз­вав гибель всей нашей планетной системы: студентов учат, как следует вести себя в подобных обстоятельствах».

Подытожим: оборотной стороной индивидуализации яв­ляется, судя по всему, эрозия и постепенная дезинтеграция идеи гражданства. Жоэль Роман, соредактор «Esprit», отмеча­ет в своей недавно вышедшей книге «Демократия индивида» [8], что «бдительность деградировала до уровня надзора за вещами, тогда как общий интерес является не более чем со­вокупностью эгоизмов, порождающих коллективные эмоции и страх перед соседом», и это побуждает людей к поискам «об­новленной способности к совместным решениям», ныне при­мечательной разве что по причине своего отсутствия.

Если индивидуальность и является злейшим врагом граж­данина, а индивидуализация внушаетбеспокойство относи­тельно судеб гражданства и опирающейся на гражданство по­литики, то только потому, что заботы и хлопоты индивидов, заполняющих в этом своем качестве социальное простран­ство и считающих себя его единственными законными оби­тателями, вытесняют из сферы публичных дебатов все про­чие вопросы. «Общественное» колонизируется «частным»;

«публичный интерес» деградирует до любопытства к частной жизни «общественных деятелей», сводя искусство жить в об­ществе к копанию в чужом белье и публичным излияниям ча­стных эмоций (чем более интимных, тем лучше). «Общест­венные проблемы», которые не могут быть подвергнуты по­добной редукции, и вовсе перестают быть понятными.

Перспективы индивидуализированных личностей, зано­во ищущих себе места в республиканских институтах граж­данства, неясны. Вновь выходить на публичную арену их зас­тавляет не столько поиск совместных проектов и способов определить понятие общего блага и принципов совместного существования, сколько отчаянная потребность участия в «сети»: обмен интимными подробностями, как не перестает указывать Ричард Сеннетт, становится предпочтительным и чуть ли не единственным оставшимся способом построения сообщества. В результате они оказываются столь же хрупки­ми и недолговечными, как и несвязанные и блуждающие эмо­ции, беспорядочно мечущиеся от одной цели к другой и дрей­фующие в вечном безрезультатном поиске безопасной гава­ни; сообщества коллективного беспокойства, волнения или ненависти, - но в любом случае они останутся сообщества­ми, сконцентрированными вокруг «крючка», на который мно­гие одинокие личности вешают свои неразделенные индиви­дуальные страхи. Как выразился Ульрих Бек в очерке «О смер­тном характере индустриального общества», «из постепенно исчезающих социальных норм проступает обнаженное, пе­репуганное, агрессивное 'эго\ ищущее любви и помощи. В поисках самого себя и любящей общности оно легко теряет­ся в джунглях собственного Я... И каждый, кто блуждает в тумане собственного Я, более не способен замечать, что эта изолированность, эта 'одиночная камера для эго', отражает приговор, вынесенный всем» [9].

Единение на индивидуальныйманер

Индивидуализация пришла надолго; все, кто задумывал­ся о том, как относиться к ее влиянию на образ жизни каждо­го из нас, должен исходить из признания этого факта. Инди-

Часть I. Как мы живим

Глава 3. Свобода и безопасность: неоконченная историяттримиримого союза

видуализация несет все более широкому кругу людей беспре­цедентную свободу экспериментирования, но (бойтесь данай­цев, дары приносящих...) она ставит на повестку дня и бес­прецедентную задачу борьбы с ее последствиями. Зияющая пропасть между правом на самоутверждение и способностью контролировать социальные условия, делающие такое само­утверждение осуществимым или нереальным, является, судя по всему, основным противоречием «второй модернити», того состояния, которое методом проб и ошибок, критичес кого осмысления и смелых экспериментов нам потребуется коллективно изучить и коллективно использовать.

В книге «Время побочных последствий и политизации индустриального общества» Ульрих Бек высказывает пред­положение, что [сегодня] требуется нечто не менее значи­тельное, чем новая Реформация, «призывающая к 'радикали­зации модернити'»- Он говорит, что «это предполагает соци­альные нововведения и коллективное мужество в политиче­ских экспериментах», сразу же добавляя, что все это - «на­клонности и качества, встречающиеся нечасто и, наверное, уже неспособные привлечь к себе большинство». И вот к чему мы пришли: у нас нет иных условий, в которых мы можем действовать, и мы будем действовать в существующих усло­виях, нравится нам это или нет, испытывая па себе вес по следствия своих действий или своей неспособности к ним.

Движение от одного риска к другому само по себе требу-ет нервных затрат, порождает множество неподдельных и неослабевающих волнений, страхов и взывает к постоянной бдительности; вот уж действительно жирная муха в сладкой подливке свободы. Но этим, однако, не исчерпывается весь причиняемый урон.

Пьер Бурдье напомнил недавно об одном старом универ­сальном правиле:

«Способность к прогнозированию будущего является ус­ловием любого поведения, которое может считаться рацио­нальным... Для выработки революционного проекта, предпо­лагающего хорошо продуманное намерение изменить настоя­щее в соответствии с запроектированным будущим, требуется некая толика влияния на существующее положение вещей» [ 10].

Неприятнее всего то, что по причине неистребимой не­уверенности (Unsicherheit), «владение ситуацией» является той чертой, отсутствие которой у наших современников осо­бенно бросается в глаза. Под их юрисдикцией не находится ни один из важнейших рычагов влияния на существующее по­ложение дел, а о контроле над ним, преходящем или постоян­ном, говорить вообще не приходится. Множество людей уже непосредственно столкнулось с таинственными и по-разному называемыми силами, такими, как «конкурентоспособность», «рецессия», «рационализация», «сокращение рыночного спроса» или «снижение объема производства»; каждый из нас легко может припомнить своих знакомых, вдруг потерявших почву под ногами... Но эхо подобных ударов отзывается даже далеко в стороне от непосредственно пораженных целей, и речь идет не просто о тех, кто был за один день уволен, пони­жен в должности, унижен или лишен средств существования. Каждый удар - это и предупреждение тем, кто {пока еще) уце­лел, заставляющее их оценивать свое будущее скорее в кон­тексте строгости выносимого приговора, чем с учетом про­должительности (пока еще неизвестной) его временной от­срочки. Смысл этого послания прост: каждый человек явля­ется потенциально излишним или заменимым, и поэтому каж­дый уязвим, причем любое социальное положение, каким бы высоким и влиятельным оно ни казалось, в конечном счете условно, даже привилегии хрупки и находятся под угрозой.

Удары могут быть направленными, в отличие от порож­даемой ими психологической и политической опустошенно­сти. Страх, который они генерируют, распространяется и проникает повсюду. Как выразился Бурдье, этому страху «до­ступны как сознание, так и подсознательный уровень». Что­бы достичь высот, человек должен ощущать твердую почву под ногами. Но [сегодня] почва сама все более неустойчива, нестабильна, ненадежна - это уже не прочная скала, на кото­рой можно дать ногам отдохнуть перед рывком вверх. Дове­рие, это незаменимое условие всякого рационального плани­рования и осознанных поступков, плывет по течению в тщет­ных поисках дна, пригодного для того, чтобы бросить якорь. Состояние неуверенности, замечает Бурдье,

5 Индивидуализированное общество

Часть I. Как мы живем

Глава 3. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза

«делает все будущее неопределенным и тем самым препятству­ет любым рациональным ожиданиям, в частности, не форми­рует даже тех минимальных надежд на будущее, которые нуж­ны человеку, чтобы восстать, и особенно восстать коллектив­но, против даже самого непереносимого настоящего».

Сегодня принято и даже модно сожалеть о нарастании нигилизма и цинизма среди современных мужчин и женщин, критиковать их недальновидность, безразличие к долгосроч­ным жизненным планам, приземленность и своекорыстие их желаний, их склонность разделять жизнь на эпизоды и прожи­вать каждый из них без оглядки на последствия. Все такие об­винения достаточно обоснованны, чтобы быть поддержанны­ми. Но большинство нравственных проповедников, обрушива­ющихся на упадок морали, забывают, однако, упомянуть, что очевидная тенденция, осуждаемая ими, сильна тем, что явля­ется разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к будущему как к угрозе, а не как к прибежищу или земле обетованной. Большинство критиков не в состоянии также принять в расчет и то, что этот мир, подобно любому человеческому миру, построен самими людьми; отнюдь не бу­дучи продуктом ни безупречных и неоспоримых естественных законов, ни грешной и неисправимой человеческой природы, он в немалой мере является продуктом того, что можно назвать политической экономией неопределенности [11].

Основным движителем этой особой, присущей нашему времени политической экономии является бегство власти от политики, тайно поддерживаемое традиционными института­ми политического контроля, прежде всего правительствами, зачастую - в форме проведения курса на дерегулирование и приватизацию. Конечным результатом этого процесса являет­ся, как выразился Мануэль Кастельс [12], мир, в котором власть непрерывно перемещается, а политика стоит на месте; власть становится все более глобальной и экстерриториальной, тог­да как существующие политические институты остаются лока­лизованными и находят затруднительным и даже невозмож­ным подняться над местным уровнем. На протяжении двух сто­летий люди пытались укротить и приручить слепые и беспо­рядочные силы природы, заменить их рационально постро-

енным, предсказуемым и управляемым человеческим поряд­ком, но сегодня уже результаты человеческих действий противо­стоят нам в качестве эксцентричных и капризных, своеволь­ных и непроницаемых и, что особенно важно, необузданных и неконтролируемых «естественных» сил. Общества, некогда боровшиеся за то, чтобы их мир стал прозрачным, неуязви­мым для опасностей и избавленным от сюрпризов, теперь об­наруживают, что их возможности целиком зависят от перемен­чивых и непредсказуемых таинственных сил, таких, как миро­вые финансы и биржи, и вынуждены беспомощно наблюдать, как сокращается рынок труда, растет нищета, деградируют почвы, исчезают леса, повышается содержание углекислого газа в атмосфере и приближается глобальное потепление кли­мата. Вещи - и прежде всего наиболее важные - «выходят из-под контроля». По мере роста способности человека справлять­ся с его повседневными проблемами растут риски и опаснос­ти, непосредственно привносимые каждым его шагом либо вытекающие из этих шагов в более отдаленной перспективе. В результате возникает всепроникающее ощущение «ут­раты контроля над настоящим», что, в свою очередь, ведет к параличу политической воли; к утрате веры в то, что коллек­тивным образом можно достичь чего-либо существенного, а солидарные действия способны внести решительные пере­мены в состояние человеческих дел. Существующая ситуация все чаще расценивается как должное, как высшая необходи­мость, в которую люди могут вмешаться лишь во вред себе самим. Мы то и дело слышим, что единственным лекарством от болезненных побочных эффектов все более жесткой кон­куренции является еще большая дерегуляция, нарастание гибкости и решительный отказ от любого вмешательства. Если же это кого-то не убеждает, последним аргументом ста­новится слишком очевидное отсутствие института, достаточ­но могущественного, чтобы выполнить решения, которые могли бы родиться в совместных обсуждениях и поиске ком­промисса. Даже те, кто думает, что им известно, как действо­вать в этом направлении, «выбрасывают на ринг полотенце», как только наступает момент решать, кто именно - какой эф­фективный институт - должен все это сделать.

Часть I. Как мы живем

Глава 3. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза

Вот почему, как заметил Корнелиус Касториадис, «наша цивилизация перестала задавать вопросы самой себе». В этом, добавляет он, заключена наша главная беда. Когда люди сми­ряются со своей неспособностью контролировать условия соб­ственной жизни, когда они капитулируют перед тем, что счи­тают необходимым и неизбежным, - общество перестает быть автономным, то есть самоопределяющимся и самоуправляе­мым; или же, скорее, люди не верят в его автономность и пото­му утрачивают мужество и волю к самоопределению и самоуп­равлению. Общество вследствие этого становится неуправля­емым, подталкиваемым, а не руководимым, планктоноподоб-ным, дрейфующим, а не следующим заданным курсом. Находя­щиеся на борту корабля смиряются со своей участью и остав­ляют все надежды на определение пути, которым движется ко­рабль. На заключительной стадии модернистской авантюры по построению самоуправляющегося автономного мира людей мы вступаем в «эпоху универсального конформизма» {13].

Как обезопасить демократию в условиях индивидуализированного общества

Многие историки и политические философы не без осно­ваний относят начало современной демократии к моменту, ког­да люди отказались подвергаться налогообложению без их предварительного согласия. В этом отказе было заключено нечто большее, чем забота о собственном кармане, - на карту был поставлен (пусть и не напрямую, а лишь косвенно) важ­ный принцип, сама идея субъекта как гражданина и граждани­на как члена политического организма, человека, обладающе­го голосом, наряду с другими гражданами, во всех делах, каса­ющихся их прав и обязанностей, привилегий и обязательств. Именно эта идея легла в фундамент современной демократии и современного видения республики - res publica - как полити­ческого организма, члены которого коллективно решают, как оформить условия своего сосуществования, сотрудничества и солидарности.

Подобная модель демократии так и не была полностью воплощена в жизнь. Есть основания полагать, что это и не-

возможно; что ее подлинная сила заключена в ее постоянной и непреодолимой «незавершенности». Как предполагает Жак рансьер {14], демократия представляет собой не институт, а прежде всего аитиииституционалъную силу, не позволяю­щую жестокому стремлению власти предержащей сдержи­вать перемены, заставлять людей молчать, а потом и отстра­нять от политического процесса всех, кто не был «рожден» во власти или претендовал на право участвовать в управле­нии только на основании своей уникальной к этому подго­товленности. В то время как власть предержащая утвержда­ет правление меньшинства, демократия постоянно выступа­ет от имени всех, требуя доступа к власти на основаниях граж­данства, то есть качества, принадлежащего всем в одинако­вой мере. Демократия выражает себя в непрерывной и без­жалостной критике институтов; это анархический и разру­шительный элемент, встроенный внутрь политической сис­темы; по самой своей сути это сила несогласия и перемен. Де­мократическое общество легче всего распознать по его по­стоянным сожалениям, что оно еще недостаточно демокра­тично.

Сила влияния демократического давления на политичес­кую систему, успех либо неудача попыток достичь идеала ав­тономного общества зависят от баланса между свободой и бе­зопасностью. Давление демократического подхода, если не в теории, то на практике, блекнет и снижается, когда равно­весие нарушается в пользу одного из двух важнейших усло­вий политического участия и ответственного гражданства: когда или свобода, или безопасность оказываются в дефици­те. Вся политическая история эпохи модернити может рас­сматриваться как неустанные поиски верного баланса между ними - ради достижения постулированной, но ни разу еще не найденной «точки равновесия» между свободой и безопас­ностью, - двумя аспектами положения человека, одновремен­но противоборствующими и взаимодополняющими. До сего дня этот поиск остается незавершенным. Вероятнее всего, он никогда не будет закончен. Поиск продолжается. Его про­должение само по себе выступает необходимым условием борьбы современного общества за автономию.

Часть I. Как мы живем

Но на протяжении большей части современной истории главная опасность для демократии справедливо усматрива­лась в ограничениях, навязываемых свободе человека поли­тической властью институтов, ответственных за «коллектив­но гарантированную безопасность». Похоже, что в наши дни угроза демократии исходит с противоположной стороны; именно коллективно гарантированная безопасность стано­вится все более желанной, в то время как она подвергается нападкам, поскольку стоит на пути публичной политики, ею пренебрегают как достойной защиты ценностью. Дефицит свободы обусловливает неспособность самоутверждаться, со­противляться, «подняться во весь рост и заставить с собой считаться». Дефицит безопасности приводит к большей сме­лости в поиске убедительных причин для сопротивления и выступлений в защиту общества, более чуткого к нуждам и потребностям человека. В обоих случаях результат порази­тельно одинаков: ослабление демократических рычагов, ра­стущая неспособность к политическим действиям, массовый отход от политики и ответственного гражданства.

Теперь у нас есть все основания полагать, что полное при­мирение и бесконфликтное сосуществование свободы и бе­зопасности - это недостижимая цель. Но не менее серьезны основания считать, что главная угроза как свободе, так и бе­зопасности заключается в отказе от самого поиска условий их сосуществования или в ослаблении энергии, с которой ве­дется этот поиск. В нынешней ситуации основное внимание следует сосредоточить на той стороне искомого союза, где располагается безопасность. Поскольку автономное общество немыслимо без автономности граждан, а автономность граж­дан немыслима вне автономного общества, то усилия, имею­щие шанс на успех, нужно прилагать одновременно как на макро-, так и на микроуровне. Необходимо что-то сделать, чтобы или упрочить способность существующего политичес­кого организма к самоуправлению, или расширить возмож­ности последнего, вернув власть под политический контроль, от которого она уклонилась в недавнем прошлом. Необходи­мо также сделать что-то для усиления влияния индивидов на существующее положение дел, для того чтобы они могли вер-

Глава .3. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза

путь утраченное мужество и возобновить исполнение обязан­ностей ответственных граждан.

Что именно следует сделать, должно быть решено в ходе политического процесса. Представляется, однако, что на мак­роуровне поиск нужно было бы сосредоточить на способах возвышения политических институтов до тех глобальных вы­сот, где сегодня перемещается реальная власть, и, таким об­разом, открыть для политического действия пространство, которое в настоящий момент остается свободным. На мик­роуровне, в обстановке нынешних «структурных излишеств», задача, к решению которой в конечном счете должны вести предпринимаемые поиски, будет, по-видимому, заключаться в [обеспечении того], что Клаус Оффе и его коллеги [15] име­нуют «базовым доходом», или «отделением права на доход от занятости»: в создании фундамента для индивидуальной жиз­недеятельности, не зависимого от капризов рынка и застра­хованного от рисков, которыми чреваты неизведанные пути технологических инноваций.

Второй вопрос, гораздо более головоломный, заключа­ется в том, кто сделает все то, что должно быть сделано... Путь к институту, способному ответить на этот вызов, подозритель­но напоминает порочный круг. Политическая власть, обла­дающая глобальной мощью, необходима для сдерживания и ограничения ныне неконтролируемых мировых сил, но имен­но то, что последние по сей день остаются бесконтрольны­ми, препятствует возвышению эффективных политических институтов до глобального уровня...

От нашей способности развязать или разрубить этот гор­диев узел и будут в обозримом будущем зависеть судьбы рес­публиканских институтов гражданства, демократии и свобо­ды человека.

Модернити и ясность: история неудачного романа

Двойственность, неопределенность, сомнительность... Эти слова передают ощущение тайны и загадки; они также, оповещают о беде, имя которой - неуверенность; свидетель­ствуют об угнетенном состоянии ума, называемом нереши­тельностью или сомнениями. Когда мы говорим, что вещи или ситуация оказались двойственными, это значит, что у нас нет уверенности в том, чего следует ожидать, что мы не зна­ем ни как себя вести, ни какими окажутся последствия наших действий. Инстинктивно или на основании опыта мы опаса­емся двойственности, этого врага безопасности и увереннос­ти в себе. Мы склонны верить, что чувствовали бы себя в го­раздо большей безопасности и комфорте, если положение оказалось бы определенным - если бы мы знали, что следует делать, и были уверены в последствиях наших поступков.

Сомнения рассудка и нерешительность воли, эти наибо­лее заметные изъяны двух составных частей человеческого ума, встречаются друг с другом и сливаются воедино в фено­мене двойственности. Мир - сфера приложения разума - ока­зывается неясным (и подает нечеткие, даже противоречивые сигналы), когда у воли нет уверенности, какой выбор следует сделать; нечеткость картины мира, какой ее рисует разум, и неопределенность, от которой страдает воля, нарастают и преодолеваются лишь вместе. Мир кажется твердым, как ска­ла, и не порождает никаких сомнений,пока наши действия остаются привычными и рутинными. Мир предстает неяс­ным, как только мы начинаем сомневаться, когда рутинные действия перестают быть эффективными и мы не можем бо-

Глава 4. Модерпити и ясность: история неудачного романа

лее полагаться на подсказку опыта. Тогда нерешительность воли проецируется на какой-то иной мир и возвращается в облике ощущения неясности. То, что в конечном счете под­разумевает рассудок, говоря о «не вполне определенной» или отчего-то неясной картине мира, есть лишь констатация не­достатка уверенности воли в себе самой.

Иначе говоря, все это указывает на неразрывную связь между восприятием мира как чего-то непрочного и порожда­ющего сомнения и пределами человеческой свободы. Чем меньше я могу сделать и чем меньше могу захотеть (то есть чем более ограничен мой выбор), тем очевиднее «реалии жиз­ни». Чем шире становится мой выбор - воображаемый мир будущих возможностей, - тем менее очевидными и убедитель­ными оказываются сигналы, исходящие от мира, существую­щего здесь и сейчас.

Однако это лишь то, что лежит на поверхности. Более внимательный взгляд обнаруживает, что опыт свободы не столь уж неделим (как и сама воля, разрывающаяся между ре­альным и воображаемым); он раскалывается на части пони­манием того, «что я в силах сделать», и представлением о том, «что мне хочется увидеть сделанным». Способности и жела­ния могут совпасть и идеально слиться в твердой решимости действовать. Но слишком часто их пути не пересекаются, и двойственность становится первым интуитивным ощущени­ем этого несовпадения. Если диапазон возможностей превос­ходит силу воли, двойственность проявляется в форме вол­нения и обеспокоенности; если имеет место обратное и же­лаемые состояния не подкреплены способностью их достичь, двойственность приходит в форме сомнений, отрешенности и отчаянных позывов к самоотстраненности.

Размягчив любую твердь и осквернив все святыни, эпоха модернити открыла путь в эру постоянной дисгармонии меж­ду желаниями и возможностями. По этой же причине она ста­ла эпохой двойственности в обоих ее проявлениях. Разуме­ется, она стала также и эрой свободы. И это сделало необхо­димой и неизбежной присущую модернити скептическую кри­тику, уходящую корнями в гнетущее ощущение того, что вещи не таковы, какими кажутся, а мир, уже представлявшийся на-

Часть I. Как мы живем

шим, лишен достаточно прочных оснований, чтобы на него можно было опереться. Одновременное появление двой­ственности, свободы и скептицизма не было простым совпа­дением. И можно лишь гадать, мыслимо ли вообще существо­вание любого из элементов этой троицы без двух остальных. Скептицизм как таковой не был, разумеется, изобрете­нием Нового времени. Он распространился по Европе, ког­да там началась эрозия прежней определенности средневе­ковой христианской цивилизации, и, достигнув своего пика на пороге эры модернити, в XVII веке, принял форму новой интерпретации, перетасовки и пересмотра античных взгля­дов, задолго до этого выдвинутых Энесидемом или Секстом Эмпириком; он даже получил название «Пиррониева кризи­са» - в честь греческого философа, основателя скептицизма как философского учения. При этом между скептической мыслью античности и ее новым перевоплощением было глу­бокое, даже значительное различие. Для Секста Эмпирика всеобщее сомнение могло и должно было воплотиться в пси­хическом равновесии; для Монтеня и его последователей оно вело к помешательству. Античные пирронисты, по словам наиболее тонко изучившего их идеи Ричарда Попкина, «стре­мились достичь атараксии, умственного покоя и невозмути­мости» [1]. Однако в XVI-XVII веках для скептиков эпохи ранней модернити, придававших универсальное значение нравам и обычаям, которых они придерживались, «сомнения ведут не к успокоенности ума, а к кошмарам, в которых ре­альность исчезает, мы постоянно ошибаемся, Бог выглядит обманщиком, и все лишены какой бы то ни было истины и определенности» [2]. Античный скептицизм был жестом ари­стократизма. Добровольные скептики классической Греции надеялись, что если станет известно, что все в этом мире само по себе не является ни хорошим, ни плохим, и нет никакой возможности доказать, что вещи на самом деле имеют ту цен­ность, которую им приписывают, то страдания, порождаемые желаниями, уйдут вместе с агонией несбывшихся надежд и ужасом утраты; и поэтому они приветствовали радости успо­коенности, приходящие вслед за этим. Ничего добровольно­го и аристократического нельзя обнаружить в «Пиррониевом