Невидимые граждане незримого общества 7 страница

Глава 4. Модернити и ясность: история неудачного романа

кризисе». В данном случае мир hoi polloi (народа) был потря­сен до оснований. Скептики эпохи ранней модернити приходили в ужас от хаоса, все более проступающего сквозь прохудившуюся завесу традиционного порядка; они были потрясены и до потери сознания напуганы собственным оза­рением, они клялись не успокаиваться до тех пор, пока не будут найдены и построены прочные основания четкого и недвусмысленного знания о мире. Лейбниц, к примеру, трак­товал «временную отсрочку принятия решения как 'сомне­ние', а сомнение - как вынужденное состояние невежества, отдающее нас на милость импульсов, порожденных страстя­ми; человек же, являющийся жертвой страсти, явно обеспо­коен, а попытки сохранить невозмутимость с помощью бес­покойства выглядят нелепостью» [3].

Для античных философов-скептиков признание непозна­ваемости мира и отказ смириться с ничем не обоснованной (просто привычной) каждодневной рутиной оказывались дей­ственным стимулом интеллектуальных усилий, поднимавших их над обыденной суетой hoi polloi доплатоновского мира со­зерцания и рефлексии. Но философы ранней модернити ина­че видели (или вынуждены были видеть) свою роль и призва­ние. Они старались принять участие в великом порыве пост­роить [ новый] порядок в мире, усеянном развалинами старого режима. Этот новый порядок должен был стать делом разума, единственного надежного орудия в распоряжении людей, и пе­ревод умозаключений на язык действий был их призванием. Философы модернити с самого начала стремились строить мо­сты, [соединяющие теорию] с земной жизнью, а не сжигатьих. Скептические предчувствия были поэтому запретными, скеп­тические аргументы - докучными, нечеткость мира - раздра­жающей, а колебания становились знаком невежества, побуж­дающим добиваться определенности, опирающейся на знание.

Имело место и родство душ (Wahlverwandschaft) - в неко­тором смысле единство роли, принятой философами модер­нити, и стоявшей перед властями того времени задачи «на­чать сначала», создать «искусственный» порядок на месте ос­колков вневременного, когда-то самовоспроизводящегося, са­моподдерживающегося, но уже более не жизнеспособного

Часть I. Как мы живяи

«естественного» порядка. Это единство было понятно разу­му, присягнувшему, казалось, законам непротиворечивости и исключенного среднего; появилась надежда, что он-то и станет неуязвимым врагом двойственности и нерешительно­сти. Философы выступали от имени разума по природе их навыков и роду деятельности.

«Идеологи», ученые, вошедшие в состав Национального института, учрежденного в 1795 году для изучения путей и ме­тодов формирования нужного типа человека и гражданина и упорядочения его желаний, стремились придать моральным и политическим наукам ту же четкость, какая отличает мате­матические науки («добрые и злые наклонности нашей воли, -разъяснялось в «Мемуарах» Дестюта де Траси, основателя Института, - всегда остаются прямо пропорциональны диа­пазону и точности наших знаний; задачей же идеологов явля­ется создание сознательного, рационального, основанного на идеологии порядка») [4]. Один из самых ярких членов Ин­ститута, Кондорсе, утверждал, что человеческие общества представляются величественными геометрическими конст­рукциями, в которых все определяется «заданными и посто­янными причинами; поэтому возможно создать социальную математику, призванную геометрически просчитать все буду­щие движения человеческих обществ... так же, как вычисля­ются солнечные затмения или возвращение комет» [5].

Просвещение было программой, адресованной разным социальным группам, и прокладывание пути к правлению ра­зума требовало двояких мер и разнонаправленных стратегий. Одна стратегия адресовалась обладателям и стражам истин­ного знания; для Спинозы, например, как указывает Попкин,

«не существует самой проблемы скепсиса, поскольку или чело­век знает, и тогда он знает, что он знает, или же он невеже­ствен. Скептик, желающий оспорить Спинозу, сразу отсылает­ся поразмыслить, а знает ли он хоть что-нибудь и понимает ли он хотя бы что-то (то есть обладает ли он чем-то, что может быть отнесено к ясному и определенному знанию). Если скеп­тик усомнится в том, что обладает таким знанием, от него сле­дует отмахнуться как от невежды, не имеющего представления о вещах, наиболее существенных при ведении спора» [6].

Глава 4. Модернити и ясность: история неудачного романа

Добавим, что спинозовское противопоставление свиде­тельствовало не только о философском размежевании, но и о социальном расколе. «Совершенное знание» не было дос­тупным и не предлагалось всякому; фактически оно было уде­лом лишь избранного меньшинства, Мерсенн, Гассенди и даже Декарт неоднократно указывали, что многие вещи, со­мнительные для философского ума, могут оставаться незыб­лемыми для простых смертных. Они прекрасно могут справ­ляться со своими повседневными делами, которые тем более просты и понятны, чем меньше в них сомневаешься. Рацио­нальной стратегией было бы в таком случае не столько понуж­дение hoi polloi к критическому мышлению и рефлексии по поводу явно недвусмысленных свидетельств их опыта, сколь­ко такое оформление этого опыта, которое делает его поис­тине безоговорочным и тем самым отрицающим потребность во всякой рефлексии. С точки зрения Гельвеция, например, в силу того что обычные (и невежественные) мужчины и жен­щины лишены критических дарований, задача отделения доб­ра от зла всецело должна отдаваться в руки законодателей, способных следовать доводам разума и придавать среде, ок­ружающей человека, форму, содействующую добру и борющу­юся со злом. Как подытоживает Эрик Вогелин,

«с позиций аналитика, функция переосмысления преобразует­ся в задачу для законодателя, который извне формирует обще­ственную ситуацию, а она, в свою очередь, должна посредством игры на психологических импульсах дезориентированного человека преобразовать конформизм поведения людей в сле­дование нормам морали...

Короче говоря, аналитик-законодатель высокомерно про­возглашает свое обладание истинным пониманием смысла доб­ра в обществе, откалывая в таком понимании остальным лю­дям. Человечество раскалывается на множество 'винтиков', воспринимающих удовольствия и боль, и Одного, кто должен манипулировать этими 'винтиками' на благо общества. Род че­ловеческий r соответствии с неким разделением труда распа­дается на массы и их лидеров, так что лишь общество в целом может считаться неким интегральным человеком» [7].

«Жаловаться следует не на изъяны людей, а на невеже­ство законодателей», - таково заключение Гельвеция. При

Часть I. Как мы живем

Глава 4. Модернити и ясность: история неудачного романа

этом Кабаннсуказывал, что «медицина и мораль, две облас­ти единой науки о человеке, основываются на общем бази­се». Структура окружающей среды определяет и видоизменя­ет «физическую чувствительность», а через нее также «идеи, чувства, страсти, добродетели и пороки». «Именно посред­ством изучения неизменных отношений между физическим и моральным состояниями можно направлять людей навстре­чу счастью, выработать привычку к доброте и потребность в морали» |8|. Дестют де Траси хвалил Пинеля, одного из ос­нователей как современной психиатрии, так и современно­го образования, «за доказательство того, что искусство исце­ления людей, потерявших рассудок, не отличается от искус­ства обуздания страстей и управления мнениями обычного человека; и то, и другое заключается в формировании при­вычек», а также за вывод, следующий из этого же принципа, что моральное воспитание масс должно строиться на основе внимательного наблюдения за дикарями, крестьянами, насе­ляющими отдаленные деревни, детьми и животными [9]. Что ж, даже Кант, основывавший свои надежды на моральное преображение человечества на рациональных способностях простых людей, сокрушался по поводу недоверчивой позиции, занятой властями предержащими в отношении просветителей, хотя последние «не обращаются в понятных терминах к наро­ду (который почти или вообще не замечает ни их, ни их писа­нины) , но уважительно относится к государству»; поэтому имен­но задачей государства, утверждал Кант, является создание условий, в которых могут развиться и процветать диктуемые разумом суждения о морали; прогресс может идти лишь «сверху вниз» [10].

Гармония между философами и правителями эпохи мо­дернити никогда не была полной; диссонансы, то и дело пе­реходившие в открытые конфликты, были столь же очевид­ны, как и показушность консенсуса между стремлением фи­лософов к безоговорочной истине и погоней политиков за бесспорным порядком. Кант, возможно, наиболее проница­тельный из просветителей и самый последовательный защит­ник концепции человека как свободной личности, загляды­вал очень далеко, предостерегая, что философы могут забла-

говременно указывать людям, что им следует делать, но не способны предсказать, что они сделают на самом деле. Прави­телям, естественно, хотелось большего; для них имели зна­чение результаты, а не принципы, приводящие к их дости­жению. В этом причина обвинения в абстрактности, непрак­тичности, житии-в сказочной стране, которые слишком час­то поступали в адрес интеллектуальных мечтателей, несмот­ря на их политические симпатии и стиль. И все же существо­вало единство цели, которое, невзирая на взаимные претен­зии и трения, делало созвучными и взаимодополняющими усилия представителей разума, устанавливающего законы, и политических исполнителей этих законов. То была война, объявленная опасности, проистекающей как из неоднознач­ности мыслей, так и из непредсказуемости действий. Коро­че, то была война против двойственности.

Встреча с неясным, непроницаемым, неожиданным ни в коем случае не была отличительной чертой модернити. Но­вой оказалась беспомощность древних и средневековых ме­тодов, позволявших скорее уклоняться от тяжелых психо­логических и прагматических последствий неопределеннос­ти человеческой судьбы и перспектив, чем преодолевать их. Новое время отвергало предлагавшееся античностью реше­ние - как в его радикальной, скептически/цинически/сто­ической версии возвышенного смирения, так и в виде уме­ренной аристотелевской версии компромисса, основанного на фронезисе (phronesis); оно отвергало также и христианс­кую идею безусловной веры в Бога и причащения высших таинств Провидения. Первое решение было неприемлемым, потому что, в отличие от классической античности, перед модернити стояла четкая задача: создание порядка, который в ином случае не возник бы, построение будущего, которое иначе обрело бы неприемлемую форму. Для достижения цели требовалось точное знание причинно-следственных связей, настолько определенное, что к нему могли бы апеллировать архитектор или врач. Второе, христианское, решение также не подходило миру модернити, в котором не все, пожалуй, было подвластно человеку, и потому лишь вещи, которые уже были поставлены под его контроль либо могли быть постав-

*-

Часть 1. Как мы живем

Глава 4. Модернити и ясность: история неудачного романа

лены, провозглашались достойными дум и забот. Модернити не отрицала таинственности фундаментальных причин бы­тия, а если и делала это, то не слишком усердно; она сочла этот вопрос не стоящим времени, затрачиваемого на его ре­шение, и просто вывела его за пределы повестки дня, предо­ставив в распоряжение заведомо непрактичных людей, по­этов, сосредоточив свои усилия на прояснении и уточнении запутанных и искаженных свидетельств о состоянии дел, ко­торые были под рукой и находились в пределах ее потенци­ального контроля.

Но установление и поддержание порядка - структуриро­вание условий жизни - теперь, после краха предшествовав­шей модернити самовоспроизводящейся рутины, станови­лось одним из дел, требующих постоянного человеческого контроля. Идея «структуры» восходит к манипуляции возмож­ностями; нечто «структурируется», если одни события более вероятны, чем другие, если третьи крайне маловероятны, и иерархия вероятностей остается относительно устойчивой. Поддержание порядка в человеческих отношениях сводится в конечном счете к повышению вероятности одного вида поведения и снижению (либо даже полному исключению) других его видов. Если усилия в этом направлении успешны, развитие событий становится предсказуемым, а последствия действий - просчитываемыми; в этом случае может возник­нуть возможность влиять на будущее.

Ранняя модернити отмечена обилием утопической лите­ратуры, публиковавшейся, читавшейся и обсуждавшейся. Уто­пии того времени были чем угодно, но не свободным поле­том фантазии или побочным продуктом разыгравшегося во­ображения. Они представляли собой наброски к картине гря­дущего мира, поставленного под контроль человека, декла­рацией о намерениях создать такой мир, а также серьезным подсчетом средств, позволяющих этого достичь. Они были своего рода пробирками, где смешивались основные компо­ненты мышления того времени, а суть честолюбивых наме­рений модернити выпадала в виде осадка и принимала необ­ходимые формы. Примечательной чертой утопий модерни­ти было внимание к кропотливому планированию условий, в

которых должна проходить повседневная жизнь людей, - оп­ределению и упорядочению городского пространства, в кото­ром, как предполагалось, поселятся если не все, то большин­ство обитателей будущих миров. Считалось, что четкость и единообразие внешнего окружения обеспечат такую же чет­кость и единообразие человеческого поведения, не оставляя места для колебаний, неопределенности и двойственности.

Проблемы, занимавшие писателей и читателей утопий времен ранней модернити, были недавно проницательно ис­следованы и тщательно задокументированы Брониславом Бажко [И]. Сопоставив десятки популярных утопических трактатов того времени, он обнаружил, что «на протяжении столетия все, чем они занимались, представляет собой посто­янное придумывание заново одного и того же города». Изоб­ретения утопистов оказывались поразительно похожими друг на друга, будучи живым свидетельством породившей их всех навязчивой идеи о прозрачности и недвусмысленности усло­вий, способных излечить либо избавить человека от мучи­тельности рискованного выбора. «R этих городах нет ничего хаотичного: всюду царит совершенный и удивительный по­рядок... Здесь легко ориентироваться. Все функционально. Здесь преобладает полная соразмерность; улицы широки и настолько прямы, что создают впечатление проведенных по линейке. Почти все элементы города взаимозаменяемы...» Города «похожи один на другой до такой степени, что если ты посетил хотя бы один из них, то можно считать, что ты видел их все». «Чужестранцу нет нужды обращаться с вопро­сами... архитектура объясняет все на универсальном языке». Следует отметить еще одну важную черту: утопические про­екты навевали мысль об абсолютном начале, которому сужде­но было стать обиходной предпосылкой любых поступков эпохи модернити. Никакой совершенный порядок не может возникнуть из внутренне противоречивых, хаотичных изви­вов [в последовательности] исторических случайностей. Поэтому «планировка города воображается и осмысливает­ся как отрицание всего исторического». Города, которые уто­пические пионеры духа модернити желали построить и на строительстве которых настаивали, «не несли на себе ника-

Часть 1. Как мы живем

Глава 4. Модернити и ясность: история неудачного романа

кого отпечатка прошлого»; они воплощали «суровый приго­вор любому следу истории».

Общество, доросшее до высокого уровня приверженнос­ти истории, провозглашало войну истории; вот к чему в ко­нечном счете свелась борьба против двойственности. Усло­вия человеческой жизни более не могут быть отданы в веде­ние случайности, способной стать исходом игры враждующих и несогласуемых сил. Границы, в пределах которых люди при­нимают свои решения, должны быть тщательно очерчены и четко обозначены заметными и недвусмысленными знаками. Как нечеткость, так и излишек смысла, как недостаточность, так и избыток возможных толкований (Auslegungen) пред­ставляют собой отклонения от нормы, с которыми рациональ­ная организация мира людей не может в итоге смириться и которые трактует лишь в качестве временных источников раз­дражения. Модернити стремилась к совпадению слов и смыс­ла, к совершенным названиям, адекватным обозначаемым ве­щам; к набору правил, не знающих исключений, к инструкци­ям на все случаи жизни; к систематике, в которой для каждо­го явления заведена своя папка, но не более чем одна на лю­бое из них; к пошаговому решению задач, когда для каждого шага предназначен соответствующий оператор, но не более одного для любого из них; короче говоря, к миру, где суще­ствуют конкретные (скорее алгоритмические, чем стохасти­ческие) рецепты для каждой ситуации и не существует ситуа­ции, для выхода из которой не было бы рецепта. Но для созда­ния мира, отвечающего таким строгим стандартам, следовало прежде всего очистить строительную площадку от разбросан­ных обломков старых конструкций, далеких, естественно, от идеала. Модернити была поэтому эрой творческого разрушения, непрекращающегося демонтажа и уничтожения; «абсолютное начало*стало символом мгновенного устаревания всех сме­няющих друг друга состоянийи тем самым никогда не прекра­щающихся попыток избавиться от вчерашней истории.

Иными словами, сознание эпохи модернити вынашива­ло проекты замены истории законодательством; замещения неконтролируемых и, возможно, неподконтрольных «зако­нов истории» логически связанными правовыми нормами

(разум того времени мог воспринимать историю лишь как зер­кальное отражение собственной прагматики, как институт, устанавливающий правила, - хотя и не очень совершенный, на­ходящийся под излишним влиянием страстей и предрассуд­ков). Разум модернити - это законодательный разум, а прак­тика модернити - это практика законодательства.

Если теперь вернуться к антиномии человеческой воли [12], то вполне можно предположить, что в основе законодатель­ных усилий Нового времени (или попыток борьбы против двойственности с помощью недвусмысленных правовых норм) лежало стремление утвердить гармонию между двумя потенциально диссонирующими аспектами воли: возможнос­тями и желаниями. Согласно старой, но пока еще непревзой­денной формулировке Фрейда, «порядок представляет собой разновидность побуждения к повторению, которое в услови­ях единого для всех регулирования определяет, когда, где и как то или иное будет сделано, чтобы при каждом аналогич­ном случае у человека исчезали бы колебания и нерешитель­ность» [13], а способ, с помощью которого модернити надея­лась установить такой порядок, заключался в замене, «под вли­янием внешнего мира», «принципа удовольствия» «на более скромный принцип реальности», который, по сути, означа­ет сведение желаний к масштабу возможностей.

Как бы следуя гегелевскому предписанию, модернити оп­ределила свободу как понятую и осознанную необходимость. Дюркгейм указывал на социальные ограничения, постоянное давление коллективного сознания и на карательные меры, уг­рожающие идиосинкратическому, отрицающему правила по­ведению, как на необходимые условия «подлинной свободы»; альтернативой, по его мнению, была не большая свобода, а рабство - несдерживаемый обществом индивид мог бы быть лишь жалкой жертвой сумасбродных инстинктов и желаний. Тайна личного освобождения скрывается в насильственной власти социально устанавливаемого Закона. Быть свободным -значит хотеть того, что ты можешь, желать того, что ты дол­жен,и никогда не стремиться к тому, чего ты не можешь до­биться. Должным образом социализированная личность (ко­торую можно также назвать «счастливой» и «истинно свобод-

Часть I. Как мы живем

ной») не испытывает никакого разлада и конфликта между желаниями и возможностями, не стремится сделать того, чего не может сделать, но хочет сделать то, что должна; лишь та­кая личность не сочтет реальность сетью навязанных и обре­менительных ограничений и потому будет ощущать себя сво­бодной и счастливой.

Можно сказать, что присущий модернити способ преодо­ления врожденной двойственности «социально не адаптиро­ванной» и «свободной от обязанностей» личности, приведен­ный в действие самой кончиной самовоспроизводящихся ус­ловий предшествующей эпохи, должен был приблизить лич­ные желания к тому, что изобретенная, социально оформлен­ная среда считала «реалистичным». В эту стратегию, пусть и неявно, уходят своими корнями пресловутые тоталитаристс­кие склонности модернити: в рамках такой стратегии гармо­ния между желаниями и возможностями может быть достиг­нута (если может вообще) лишь в условиях концентрации за­конодательной власти, вездесущего и всестороннего норма­тивного регулирования и лишения полномочий (а затем и уп­разднения) всех противодействующих власти элементов (как коллективных, так и тех, что скрыты в благословенных глу­бинах еще не полностью укрощенной индивидуальности).

В наше время становятся все более очевидными два мо­мента: во-первых, что эта стратегия не смогла достичь своей цели и, во-вторых, что от нее в общем и целом отказались, а возможно, сменили даже на противоположную. При этом от нее отказались, следует добавить, не вследствие ее банкрот­ства; сначала был отказ, и лишь потом, ретроспективным взглядом, стало возможно полностью и ясно оценить неиз­бежность ее провала.

[Избранная] модернити стратегия борьбы с двойствен­ностью потерпела неудачу прежде всего из-за ее консерватив­ного, запретительного воздействия, которое противоречило другим, внутренне динамичным аспектам Нового времени -постоянным «новым началам» и «творческому разрушению» как образу жизни. «Стабильное», или «сбалансированное», состояние, состояние «равновесия», состояние полного удов­летворения всех (предположительно неизменных) человечес-

Глава 4. Модернити и ясность: история неудачного романа

ких потребностей - это идеальное для человечества, с точки зрения экономистов ранней модернити, состояние, к кото­рому вела «невидимая рука» рынка, оказалось постоянно уп­лывающим горизонтом, все дальше отодвигавшимся неослаб­ной силой потребностей, растущихбыстрее, нежели возмож­ности их удовлетворения. Эта стратегия борьбы с двойствен­ностью могла быть применена, да и то с ничтожными шанса­ми на успех, только если бы нуждам/потребностям/желани­ям настойчиво предписывалась роль, подчиненная по отно­шению к объективным возможностям их удовлетворения.

Эта стратегия применяется и сегодня, но исключительно к «андерклассу», «новым бедным», получателям социальных пособий - к людям, которые, по общему мнению, не способ­ны справиться с характерным для них конфликтом между их желаниями и возможностями; лишь в этом случае соображе­ние о том, что «нам это не по карману», задевает чувствитель­ную струну. Что же касается остальных - большинства, основ­ной массы граждан, устанавливающей правила, - то именно потребностям приданы незаслуженный приоритет и роль инициирующей и ведущей силы, если дело касается оценки потенциальных возможностей общества. Мы измеряем хозяй­ственный рост и общее «здоровье» экономики растущим спро­сом на товары, а экономические достижения - «растущей по­купательной способностью». В периоды спада и падения про­изводства мы слышим речи об оздоровлении, порождаемом растущим спросом. Как показал Пьер Бурдье в своей книге «Индивидуальность», исследовании, проливающем новый свет на современную культуру, создание потребностей заме­щает сегодня нормативное регулирование, реклама занима­ет место идеологической индоктринации, а соблазны заме­няют надсмотр и принуждение. Можно сказать, что большая часть населения интегрирована в современное общество в качестве потребителей, а не производителей; между тем ин­теграция такого типа может быть прочной лишь до тех пор, пока потребности превосходят текущий уровень их удовлет-ьорения.

Именно поэтому рожденная Новым временем стратегия борьбы с двойственностью почти заброшена (за исключени-

Часть I, Как мы живем

Глава 4. Мо'дернити и ясность: история неудачного романа

ем, повторим, отношения к маргинальным слоям, чья марги-нальность заключается именно в их практической и отчасти органической неспособности совладать с двойственностью, порожденной разрывом между желаниями и возможностя­ми). Постоянный диссонанс между «я хочу» и «я могу», а точ­нее - между превышением желаниями наличествующих воз­можностей их удовлетворения, становится ведущим принци­пом социализации на всех его «аналитических уровнях»: фор­мирования собственного «я», социальной интеграции и сис­темного воспроизводства. Но такой диссонанс порождает двойственность, причем постоянно возрастающую; можно сказать, что постмодернистское/потребительское/дерегули-рованное общество серьезно зависит от поддержания высо­кого уровня двойственности в жизни отдельных людей. Не­ясность жизненного контекста, если мне позволено будет употребить этот откровенно модернистский термин, являет­ся «функциональной» для состояния постмодернити.

Существует еще одна причина, по которой стратегия мо­дернити не могла быть успешной. Не используя внутренне присущей этой стратегии предрасположенности к тоталита­ризму (к счастью, соответствующие примеры в истории Но­вого времени немногочисленны), общества модернити мог­ли эксплуатировать эту предрасположенность лишь локаль­но, «от случая к случаю», «по мере возникновения проблем», скорее, как форму кризисного управления, чем как всесторон­ний и всеобъемлющий план действий. Между тем любая [ча­стичная] попытка упорядочить слишком досадную неразбе­риху порождала новые «белые пятна», ничейные территории и неопределенные ситуации - особенно там, где рискован­ные и, как правило, несоотносящиеся друг с другом местные порядки сталкивались между собой или, что еще хуже, накла­дывались друг на друга.

Как блестяще показал Ульрих Бек в своем описании «об­щества риска», этот характер «архипелага», присущий обще­ственным порядкам модернити,а также относительная авто­номность каждого отдельного островка такого архипелага привели к искусственной беспорядочности, ныне сменяю­щейся «естественной беспорядочностью», которую модерни-

ти уже объявляла однажды замененной ясностью и прозрач­ностью строгого законодательного порядка. Мы рассуждаем о рисках тогда, когда невозможно с точностью предсказать результат предпринимаемых мер, вследствие чего всякое ре­шение становится неочевидным, а каждое побуждение к дей­ствию - двусмысленным; иначе говоря, «риск» тождественен неустранимой неясности ситуации. Современная неясность сама по себе является продуктом желания прояснить все и вся; большинство из остро ощущаемых ныне двусмысленнос­тей берет начало в совершенно несвязанных между собой по­пытках исключить таковые из выбранных, независимых друг от друга замкнутых сфер. Но, как убедительно показывает Бек, бесконечно нарастающая и внушающая опасения двой­ственность, управляющая этим нашим «обществом риска», имеет свое применение. Она смазывает колеса науки и тех­ники, этих двух главных двигателей современного развития. Сама по себе она становится, если воспользоваться еще од­ним дискредитированным модернистским понятием, впечат­ляющим фактором прогресса.

Можно сделать вывод, что сегодня двойственность быст­ро теряет свою социальную и системную остроту; она прак­тически уже не является «врагом общества». Это не значит, однако, что она перестает или может перестать быть «вра­гом личности»; напротив, она остается самой устрашающей из всех опасностей, встречающихся на пути человека в его непрекращающихся попытках обретения собственного лица. Как и многие другие аспекты современного общества, опас­ности, порождаемые двойственностью, пережили процесс дерегулирования, и задача противодействовать им была при­ватизирована (но не обязательно ресурсы, требующиеся для ее выполнения). Двойственность может, как и прежде, оста­ваться социальным феноменом, но каждый из нас сталкива­ется с ней обособленно, как с личной проблемой (и как с наши­ми собственными ошибками или неприятностями - могли бы язвительно предположить многие советчики в эпоху «кон­сультационного бума»). Мы, большинство из нас, свободны Услаждаться нашей свободой, но не свободны избегать по­следствий этого наслаждения. Чтобы противостоять им, мы