Последствия становления новой экономики

Развитие рыночной экономики в 1820–1860 годах привело к обогащению нации со всеми вытекающими последствиями. Уровень жизни американцев заметно повысился, достаточно сказать, что доход на душу населения вырос вдвое. Земля стала более доступной, а следовательно, увеличилось число землевладельцев (т. е. более или менее обеспеченных людей). Транспорт и связь стали работать быстрее и эффективнее. И в промышленности, и в сельском хозяйстве повысилась продуктивность, теперь государство могло само себя обеспечивать необходимыми товарами и продуктами. Расширялся торгово-экономический обмен внутри страны.

Однако, наряду со всеми преимуществами, новый экономический курс имел и негативные последствия. К ним прежде всего относилась неустойчивость национальной экономики. Соединенные Штаты неоднократно переживали спады и депрессии (или «паники», как называли их американцы) – в 1819-1825-х, затем в 1837–1843 годах и наконец в 1857–1858 годах. Депрессии сопровождались безработицей: всякий раз до трети трудящегося населения лишалось рабочих мест, а следовательно, и средств к существованию. Цены на землю (а вместе с ними и объемы продаж) стремительно падали, зато долги неуклонно росли. В такие периоды резко повышался уровень банкротств отдельных лиц и предприятий. Короче, рыночная экономика открывала большие перспективы для роста, но делала их весьма опасными и непредсказуемыми.

В качестве второго негативного следствия следует назвать усиление экономического неравенства. В этот период американской истории, который часто называли «эпохой всеобщего равенства», большая часть материальных ценностей фактически принадлежала десятку-другому самых влиятельных семейств. Если в 1800 году десятипроцентная прослойка населения концентрировала в своих руках примерно половину богатства страны, то в 1860 году 20 % контролировали уже две трети национального достояния, а в крупных городах эта цифра достигала 85–90 %. Причем лишь немногие из этих богачей поднялись на верхушку общественной лестницы из низов. Увы, пресловутые «люди, сделавшие себя сами», являлись, скорее, исключением из правила.

Еще одной проблемой, проистекавшей из нового курса, стала экономическая зависимость трудящихся. Неквалифицированные и финансово незащищенные рабочие не могли рассчитывать на значительное повышение своего общественного статуса. Особенно трудно приходилось безземельным фабричным рабочим в периоды депрессий. Процесс производства переместился из стен родного дома в безликие производственные помещения, в результате людские судьбы все больше зависели от таких непонятных и пугающих сил, как рыночные цены, капиталовложения, кредиты. Надежды на демократическую власть, социальную мобильность и безграничные возможности все еще будоражили воображение многих, однако на практике получалось, что от человека почти ничего не зависело. Кем ты родился, тем тебе и суждено помереть. Границы между классами становились все более непроницаемыми, и клеймо нищеты сохранялось на протяжении всей жизни.

Четвертым важным фактором стало то, что рыночная экономика диктовала новые условия труда. В этом отношении Америка повторяла путь Западной Европы: развитие промышленности неизбежно меняло привычки и ритм жизни. Конечно, в аграрном секторе тоже приходилось тяжело трудиться, но там – в силу сезонного характера труда, неизбежного его смешения с дружеским, добрососедским общением – работа носила нерегулярный характер. Промышленное производство предполагало ужесточение дисциплины – труд носил более устойчивый, регулярный и пунктуальный характер. В фабричных цехах от рабочего требовалось меньше творчества и личного мастерства, но гораздо больше напряженной, однообразной работы. Историк Уильям Л. Барни подсчитал, что в XIX веке среднестатистический американский фермер трудился примерно 2 тыс. часов в год, в то время как трудовые затраты для фабричного рабочего составляли ежегодно 3 тыс. часов.

И наконец, хотя рыночная экономика способствовала укреплению коммерческих и финансовых связей внутри нации, в региональном плане страна все же оставалась разделенной. Благодаря широкому распространению хлопковой культуры можно было говорить об экономическом росте южных штатов (плантаторы получали неплохие прибыли), однако они явно отставали от северо-восточных и северозападных штатов – здесь наблюдался не только количественный рост, но и качественное развитие. Помимо того, что производство на Севере расширялось, оно становилось более разнообразным. И очень скоро северные штаты уже превзошли южных соседей по всем экономическим параметрам. Здесь производилось свыше 90 % всего текстиля, угля, железа и огнестрельного оружия, здесь же была сконцентрирована основная масса (90 %) фабрично-заводских рабочих. Свыше 75 % всего национального богатства Америки производилось на севере страны.

Однако, как известно, все имеет свою цену. Северянам тоже пришлось расплачиваться за лидирующие позиции в развитии промышленности и транспорта, а также в урбанизации и иммиграции. И если одни рассматривали быстрые изменения в составе общества и географии расселения, в условиях работы и способах передвижения приметы прогресса, то другие видели в этом путаницу и беспорядок. По мере того как северяне формировали новый экономический порядок в стране, стали раздаваться голоса протеста, призывающие к сохранению общественных, культурных и духовных ценностей.

Тяга к реформам на Севере

Возможно, сторонники рыночной экономики были правы, когда утверждали, что она стала началом великой эры «экспансии», «модернизации», «прогресса» (можно перечислить множество красивых слов, которые во все времена ласкают слух). Но многим простым американцам все виделось совсем в ином, куда более мрачном свете. Им казалось, что эти новшества представляют собой ряд общественных потрясений, в результате которых их привычный, налаженный уклад полетел вверх тормашками. Конечно, Америка не была в этом отношении уникальна; многие страны проходили через подобные испытания, сопряженные с ростом и изменением. Но, как справедливо заметил историк Дэвид Брион Дэвис, там процессы роста, индустриализации и общественного расслоения протекали «в человеческих сообществах с уходящей в глубь веков историей, с богатыми традициями и обычаями, со сложившимися классовыми интересами – все это вместе, с одной стороны, препятствовало чересчур резким изменениям, а с другой – служило стабилизирующим фактором для общества». В Америке же с ее слишком короткой историей подобные общественные амортизаторы практически отсутствовали. Слишком мало было общественных или институционных инстанций, которые могли бы взять на себя смягчение негативных последствий, вызванных стремительными изменениями повседневной жизни. Неудивительно, что сотни тысяч американцев болезненно отреагировали на кардинальные перемены в жизни. Все эти люди объединились в небывалой вспышке реформаторской деятельности, которая развилась в Америке в 1810–1860 годах.

Реформаторские группы возникали в стране и прежде, но не в таком количестве, и действовали они не с таким размахом и энтузиазмом. Если раньше их возглавляли высокопоставленные политики – так сказать, элита общества, то теперь инициатива перешла к представителям среднего класса. Как правило, реформисты ставили своей целью не частные, а тотальные перемены в обществе; требовали покончить с каким-либо социальным злом не путем постепенных перемен, а немедленно. Они нередко связывали свои кампании с аналогичными выступлениями по другим вопросам, но почти все выступления носили не общенациональный, а региональный характер, и территориально привязывались к Северу.

Хотя реформаторские группы делали упор на многие вопросы – пьянство, рабовладение, война, неравенство, рыночная конкуренция и безбожие, – тем не менее прослеживалась некая тема, которая присутствовала во всех выступлениях. Обычно сторонники реформ не рассматривали свою деятельность как стремление к чему-то новому и не приветствовали перемены. Напротив, большинство реформ было направлено на то, чтобы препятствовать тенденции к изменениям, создать более управляемое общество, остановить хаос и вернуть обществу приемлемую форму, смысл и цель. Реформисты обращались к миру, утратившему порядок, и пытались его в буквальном смысле реформировать.

Наверное, именно поэтому реформаторство не получило широкого распространения на Юге: этот регион был значительно меньше подвержен разрушительным переменам, чем Север. И экономические реформы, и урбанизация, и европейская иммиграция – все практически обошло стороной южные штаты с их рабовладельческим аграрным типом хозяйства. Южане, которые испокон веков были независимыми и самодостаточными, осуществляли экономическое взаимодействие либо с ближайшими соседями-штатами, либо с зарубежными партнерами, не стремились включаться во внутригосударственный торговый обмен. Установившийся на Юге общественный порядок – незыблемый, вполне устраивавший самих южан, – сводил к минимуму необходимость в реформах.

Вообще тяга к реформам проистекала не только из-за негативных перемен в жизни людей, но и из их уверенности в том, что эти реформы осуществимы. Отчасти подобная уверенность базировалась на светских принципах Просвещения, которые утверждали, будто человеку вполне по силам изменить окружающий мир – надо только осмыслить действительность и выявить причины общественных зол. То же внушали и религиозные постулаты Второго Великого Пробуждения: все люди, и мужчины, и женщины, наделены духовной способностью к совершенствованию самих себя и окружающего мира. Тем, кто, заглянув внутрь себя, не находил следов греховности, следовало обратить взор наружу и приложить старания, дабы искоренить беспорядок в обществе и подготовить его к новому пришествию Спасителя. Итак, и светская, и религиозная доктрины утверждали одно и то же: внешний мир податлив, человечество может, а следовательно, обязано его изменить.

Сторонники «возрожденческого» движения создали широкую коалицию реформаторских групп различной религиозной принадлежности, получившую название «Империя доброй воли». Всех членов коалиции объединяло принципиальное осознание того факта, что в американском обществе наблюдается кризис власти и расстройство общественного порядка. Их деятельность сводилась к распространению экземпляров Библии и научно-просветительских трактатов, организации воскресных школ и миссионерской работе. «Империя» вела упорную борьбу с пьянством и проституцией. В организационном плане американские активисты (как и их британские единомышленники) образовывали большие связанные между собой группы, опиравшиеся на широкую кампанию по сбору денежных средств и заявлявшие о себе через те же многочисленные трактаты, памфлеты и газеты. В 1820-х и 1830-х годах «Империя доброй воли» оказала большую поддержку реформаторскому движению, щедро делясь своими организаторскими навыками и наработанным опытом по руководству массами.

Движение трезвенников

Наиболее значительным «отпочкованием» реформистской коалиции явилось движение за трезвый образ жизни. Хотя сторонники движения не пользовались популярностью в народе – их частенько изображали в виде этаких «сухарей» с вечно кислой физиономией, – следует признать, что они героически сражались с одной из серьезнейших проблем американской жизни. Потребление дистиллированного спирта в Америке начала XIX века достигало угрожающих размеров (в 3 раза выше, чем в конце XX века, на душу населения) и влекло за собой такие беды, как алкоголизм, нищету, преступность, домашнее насилие и социальную нестабильность. Для многих алкоголь стал символом беспорядка, который царил в американской жизни.

К середине 1830-х годов движение трезвенников объединяло свыше миллиона американцев (что составляло около 8 % всего населения), причем в равной степени и южан, и северян. Их усилия принесли видимые результаты: потребление алкоголя упало с 7 галлонов на душу населения в 1830-х годах до менее 2 галлонов в 1844 году. Некоторые реформаторы выступали за ограничение потребления, другие – за полный запрет алкоголя; одни полагались на моральное убеждение, другие – на политические акции. Несмотря на эти различия в подходах и методах, в 1850-х годах производство и продажа алкоголя были запрещены уже в двенадцати штатах.

Подобно многим довоенным реформам, движение трезвенников объединяло в себе «консервативный» и «либеральный» посылы. С одной стороны, реформаторы пытались контролировать поведение общества, насаждая в нем строгие моральные нормы. Они верили, что призывы к самодисциплине принесут плоды в виде экономических выгод, поскольку увеличат число здоровых и работоспособных тружеников. А с другой стороны, они объявили войну серьезной проблеме, которая имела тяжелые социальные последствия. Особую тревогу у них вызывало положение женщин, страдавших от пьянства мужей и не имевших возможности (по крайней мере, узаконенной) себя защитить. В конце концов реформаторы выработали совместную программу, носившую как сочувствующий, так и принудительный характер: одновременно строгая и заботливая, она перекликалась с понятием «суровой любви», столь популярным в XIX веке.

Общественные институты

Все ту же смесь гуманизма и строгого контроля мы видим в первых попытках создания новых институтов для зависимых членов общества и тех, кто представлял собой «отклонение от нормы». В воспитании и образовании молодежи, наказании преступников и уходе за психически больными людьми американцы традиционно придерживались жестких, но несистематических методов. Школы, пользующиеся поддержкой государства, являлись своеобразным исключением в стране, где образование, как правило, являлось прерогативой семьи и церкви. Американские тюрьмы представляли собой суровое и негостеприимное место, имевшее целью скорее наказание, чем исправление. Очень часто в одной камере оказывались и закоренелые преступники, и впервые оступившиеся, и вовсе невинные жертвы. Психически ненормальные люди обычно содержались в приютах (фактически тюрьмах), где их специфическим потребностям уделялось мало внимания. Условия содержания во всех этих заведениях – и для детей, и для преступников, и для душевнобольных – были произвольными, деспотичными и плохо организованными, как и состояние нации в целом на тот момент. Подобное положение не устраивало реформаторов. Решение проблемы напрашивалось само собой: требовалось устранить беспорядок, придать ему форму через изменение условий содержания, режима, то есть собственно среды обитания подопечных. А изменившееся окружение, рассуждали реформисты, повлияет на человеческое поведение. Несмотря на различные потребности и жизненные обстоятельства, весь человеческий материал – дети, преступники и больные люди – нуждался в строго структурированных условиях жизни с использованием систематических методик.

В школах активисты делали упор на «официальное» образование с государственным финансированием; требовалась стандартная программа обучения, жесткое расписание, обязательное посещение, устойчивая оценочная система, позволяющая регулировать прогресс учащихся, опытные преподаватели и ориентация на запоминание большого учебного материала. В пенитенциарной системе предлагалось создать такие государственные институты, которые бы надежно исключали правонарушителей (и все то зло, которое они могут причинить) из общественной жизни. Основная идея заключалась в том, чтобы лишить преступников свободы. Дополнительно предлагались такие меры как ношение стандартной униформы, строгая дисциплина и регулярный труд. В психлечебницах реформаторы стремились насадить строго регламентированный режим и повторяющиеся изо дня в день мероприятия. Предполагалось, что подобная жизнь будет благотворно влиять на расстроенную психику. Во всех трех случаях ставка делалась на то, чтобы исключить элементы нестабильности и непредсказуемости из повседневной жизни подопечных, которые рассматривались как «группы риска». Требовалось сделать их жизнь стандартной, структурированной и поднадзорной. Это позволит, считали сторонники реформ, исправить и упорядочить поведение недисциплинированных человеческих индивидов, а может быть, и преподать окружающему миру полезные уроки по наведению порядка в обществе.

Движение за отмену рабства

Инициаторы перестройки важнейших общественных институтов (школ, тюрем и лечебниц) связывали бедственное положение в республике с отсутствием системы социального обеспечения населения. Однако в массовом движении за реформы существовало еще два направления, сторонники которых видели корень зла в величайшей социальной несправедливости. Речь идет о глубокой, разлагающей, опасной несправедливости, которую на протяжении десятилетий чинили в отношении двух больших групп американцев – женщин и чернокожих рабов.

На рубеже веков противников рабства больше всего волновало то губительное воздействие, которое система рабовладения оказывает на белых членов общества. В качестве решения проблемы Американское общество колонизации предлагало поэтапное освобождение рабов с выплатой компенсации их владельцам и дальнейшим выселением освобожденных за границы Соединенных Штатов. Однако свободные чернокожие американцы отвергали подобный путь, настаивая на немедленном освобождении рабов и предоставлении им равных прав в пределах американского государства. В начале 1830-х годов аболиционистские призывы афроамериканцев были подхвачены белыми реформистами. Особую активность проявлял Уильям Ллойд Гаррисон, который в 1831 году для борьбы с рабовладением начал выпускать газету «Либерейтор» («Освободитель»). Двумя годами позже он основал Американское антирабовладельческое общество.

Гаррисон, Лидия Мария Чайлд, Фредерик Дуглас, Анджелина Гримке и другие призывали соотечественников проявить сочувствие к «чернокожим братьям», покончить с абсолютным всевластием рабовладельцев и искоренить это страшное зло американской жизни. Соединенные Штаты должны наконец превратиться в государство всеобщего равенства и свободы. Это единственно верный путь, логически вытекающий из борьбы американцев за свою независимость. Проявить слабость и свернуть с намеченного пути равносильно предательству демократических принципов. Это означало бы, что нация потерпела поражение в войне с тиранией, коррупцией и бесчеловечностью. Аболиционисты особо подчеркивали связь своей борьбы с революционными идеалами прошлого, зародившимися еще в эпоху основания американского государства.

Шапка газеты «Либерейтор» и издатель У. Гаррисон

Движение за отмену рабства объединило в своих рядах почти четверть миллиона жителей северных штатов. Для пропаганды своих идей они использовали различные методы: распространение многочисленных памфлетов и трактатов, публичные выступления, экономические бойкоты и обращения в Конгресс. Однако далеко не все северяне разделяли взгляды аболиционистов. Их упорная борьба столкнулась с не менее упорным сопротивлением в тех же северных штатах. Им противостояли разъяренные толпы антиаболиционистов, во главе которых нередко стояли «высокопоставленные, состоятельные джентльмены». Южане же попросту запретили у себя распространение аболиционистской литературы по почте и другим каналам. В 1836 году палата представителей одобрила политику затыкания ртов: прения по данному вопросу были запрещены, а все петиции борцов с рабством спрятаны под сукно.

Со временем в лагере аболиционистов наметились внутренние противоречия, сильно затруднявшие их деятельность. Чернокожие активисты обвиняли белых единомышленников в расизме; женщины крайне неохотно допускались к участию в движении. Сторонники Гаррисона порицали конституцию, трактуя ее как соглашательский договор с рабовладельцами. Аболиционистам нередко приходилось выслушивать обвинения в пацифизме, пассивном непротивлении и попытке разрушить единство американской республики. К тому же они никак не могли прийти к единому мнению относительно методов: кто-то ратовал за политические акции, другие уповали на моральное убеждение. В конце концов в движении борцов за права американских негров наметилось два раздельных лагеря: аболиционисты призывали к немедленному запрету рабства в масштабах всей страны, сторонники более умеренного направления ставили целью не полную отмену, а скорее, ограничение рабства на Юге и ориентацию новых западных земель на использование свободного труда белых фермеров.

Права женщин

Наибольшие споры среди противников рабства вызывал вопрос о так называемом женском статусе. Допустимо ли, чтобы женщины влились в движение на правах полноправных участников, а возможно, даже и лидеров? Правы ли те аболиционисты, которые призывают покончить со всяким неравенством – как по расовому, так и по половому признаку? Дебаты по этим животрепещущим вопросам привели к окончательному расколу организации в 1840 году Но это было только начало. Дискуссия, зародившаяся в рамках аболиционистского движения, распространилась на всю страну. На протяжении десятилетий довоенная Америка спорила по поводу роли, прав и ответственности женщин в американском обществе.

Со временем выявилось несколько четко очерченных позиций. Сторонники одной из них утверждали, что женская деятельность допустима в пределах ограниченной сферы, а именно дома и семьи. Именно здесь природное моральное превосходство женщин будет служить очищению и совершенствованию человеческой натуры. В своем «Трактате по домашнему хозяйству» (1842) Кэтрин Бичер писала, что «успех демократических институтов, зависит от интеллектуального и морального уровня народных масс». Наивысшее социальное предназначение женщины заключается в том, чтобы распространить свое «благословенное влияние» на «деградировавшего мужчину» и повсюду насаждать прекрасное – «облечь все уголки земли красотой». Пропагандисты «культа домоводства» настаивали, что женщине отводится самая важная из всех возможных ролей в процессе реформирования общества.

Представители другой точки зрения с возмущением отрицали разглагольствования об «ограниченных сферах». Они утверждали, что женщинам предназначено решать важнейшие общественные задачи. Но если уж установлено моральное и духовное превосходство женщин над мужчинами, то они просто обязаны приложить свои способности к исправлению испорченного, хаотического мира, который их окружает. Именно на таких предпосылках базировалась организация под названием Американское женское общество реформы морали, которая пыталась привнести порядок и моральное очищение в жизнь фабричных работниц, прислуги, проституток и других женщин, вынужденных самостоятельно пробиваться в жизни. Не удовлетворяясь простым «очищением дома», о котором писала Кэтрин Бичер, члены общества придали своей деятельности гораздо больший социальный масштаб.

Третья группа реформистов благополучно исключала из своего лексикона такие понятия, как всяческие «сферы» и «моральное превосходство», они апеллировали – ни много, ни мало – к «природным правам». Вместо того чтобы претендовать на особые женские качества, писала в 1837 году Сара Гримке, надо помнить, что «мужчины и женщины созданы равными». А раз и тем и другим в равной степени дарованы ум, способности и обязанности, отсюда следует: «то, что хорошо и правильно для мужчины, точно так же хорошо и правильно для женщины».

Достаточно установить сей простой факт, писала сестра Сары Анджелина, и становится очевидным, что «нынешние установления общества… не что иное, как насилие над правами женщин, типичная узурпация власти, жестокий захват и конфискация того, что является священной и неотчуждаемой собственностью женщины». Таким образом, признание прав женщин не требует ни специальных условий, ни новых открытий – только восстановления того, что от природы им принадлежит.

Слева: Элизабет Кэйди Стэнтон (1815–1902); справа: Лукреция Мотт (1793–1880)

Десять лет спустя после того, как сестры Гримке выступили в защиту прав женщины, их доводы повторили Лукреция Мотт и Элизабет Кэйди Стэнтон. Сделали они это на первой американской конференции по правам женщин, которая состоялась в июле 1848 года в поселке Сенека-Фоллс, неподалеку от Нью-Йорка. Пользуясь языком революционных постулатов и Декларации независимости, женский конвент утвердил свою платформу. Программным документом стала «Декларация чувств». Его авторы объявляли «самоочевидной» истину о равенстве мужчин и женщин и осуждали «долгую вереницу злоупотреблений и неправомерных присвоений прав», которые принижали женщин и «заставляли их подчиняться». Участницы конференции потребовали, чтобы женщинам предоставили «немедленный доступ ко всем правам и привилегиям, которые принадлежат им как гражданкам Соединенных Штатов». Прошли десятилетия, прежде чем их требования были услышаны: лишь в 1920 году Девятнадцатая поправка к конституции гарантировала женщинам равные избирательные права с мужчинами. Однако это не умаляет смелости тех, кто собрался в Сенека-Фоллс, дабы заявить о своих правах. Именно они сделали первые шаги на долгом пути преобразований и реформ – пути, который в конце концов видоизменил республиканский порядок, устранил несправедливость, даровал свободу и независимость доброй половине населения Америки.

Утопические сообщества

Самые грандиозные социальные эксперименты были предложены мыслителями-утопистами. Не довольствуясь частными реформами – там подлатать прорехи в морали, здесь подправить поведенческие отклонения, – они пытались заново воссоздать общественный строй целиком, глобально изменив человеческое существование. На протяжении XIX столетия в Америке возникло свыше 100 утопических сообществ, к которым на пике движения (1840–1860 гг.) присоединилось свыше 100 тыс. мужчин и женщин. Идеологи утопических экспериментов отрицали традиционную культуру собственнического индивидуализма и рыночной конкуренции, которые вели к неизбежному разъединению членов общества; предупреждали об опасности деградации в условиях тяжелого труда, низводящего человека до положения рабочего скота. Они мечтали возродить в своих общинах равенство и чувство товарищества, вернуть радость от созидательного труда и восстановить социальную общность. В результате люди – и мужчины, и женщины – должны были обрести свое истинное, самой природой и Богом предназначенное место.

Множество коммун было создано на религиозной основе. Наиболее удачным можно считать эксперимент братьев-шейкеров из числа наиболее энергичных и преданных квакеров, которые под воздействием откровения своей основательницы, «Матери» Энн Ли, в 1774 году прибыли в Америку. Они заложили около двадцати поселений на северо-востоке и на северо-западных территориях, где обосновалось свыше 6 тыс. членов этой секты. Тщательно расписанная жизнь шейкерских колоний была подчинена религиозным догматам их веры. Любопытно, что бог шейкеров объединял в себе как мужские, так и женские качества, что неизбежно отразилось на жизненных стереотипах сектантов: им удалось в известной степени нивелировать положение членов общины, независимо от полового признака. Женщины у шейкеров были облечены гораздо большей властью, чем во всей остальной Америке. Поставив во главу духовное богатство, члены секты отказывались от накопления материальных благ, вели простую и скудную жизнь аскетов. Их культ простоты отразился и на архитектуре построек – тщательно сбалансированных, чистых и аскетических по стилю. Свидетельством тому служат отреставрированные в наши дни шейкерские поселки, например Плезант-Хилл в штате Кентукки.

Поскольку в основе их веры лежали принципы любви и братства, шейкеры проповедовали пацифизм и культ семьи, который распространяли на всю коммуну. Они служили Создателю через труд, а посему очень бережно относились ко всем продуктам, которые выращивали на полях, как и к ремесленным изделиям, которые производили собственными руками. Будучи глубоко религиозными людьми, в повседневной жизни шейкеры практиковали целибат. Отказ от сексуальной жизни служил средством очищения души и путем к единению с Богом.

Помимо религиозных коммун, существовало и большое количество мирских объединений, которые основывались не на вере, а на здравом смысле и общих представлениях о жизни. Один из подобных экспериментов связан с именем шотландского фабриканта Роберта Оуэна. Начав с реорганизации своих хлопчатобумажных фабрик в Нью-Ланарке (Шотландия), он вплотную подошел к идее перестройки общества. Оуэн верил, что правильная окружающая среда способна благотворно влиять на жизнь человека. Исходя из этого убеждения, он организовал коммуну под названием «Новая гармония», ориентированную на равенство, кооперацию, образование и экономическое разнообразие. Ее открытие произошло в 1824 году в штате Индиана – при большом стечении народа, под фанфары и ликование толпы. Увы, триумф длился недолго – всего несколько лет, а затем социальная гармония сгинула в котле внутренних склок и противоречий.

Раунд-Стоун-Барн, шейкерская деревня в Хэнкоке, штат Массачусетс, 1826 г.

Прочие светские утопии разделили печальную судьбу «Новой гармонии». В Америке существовало несколько десятков коммун, базировавшихся на учении французского философа Шарля Фурье, популяризацией идей которого в Штатах занимался Альберт Брисбейн. Он призывал жителей коммун преодолеть «недоверие, изоляцию, разъединение, конфликты и антагонизмы», которые на тот момент царили в обществе. Сделать это Брисбейн рассчитывал, изъяв людей из большого, чуждого, погрязшего в непонимании мира и поместив их в небольшие, хорошо организованные (в социальном и экономическом плане) общины – «фаланстеры», по определению Фурье. Оптимальный размер и конфигурация общин вычислялись математически – чтобы обеспечить их членам «привлекательную деятельность» в соответствии с пожеланиями и наклонностями. Фурье, как и Оуэн, надеялся, что подобные условия сумеют восстановить внутренний и внешний баланс, безнадежно разрушенный в современном мире.

Другие коммуны демонстрировали в той или иной мере смешение религиозных и светских принципов. В общине с названием «Ферма Брука», основанной в 1814 году священником-унитарием Джорджем Рипли неподалеку от Бостона, практиковались религиозные размышления в сочетании с активным физическим трудом. Рипли стремился к максимальному развитию всего диапазона человеческих способностей. С этой целью он собрал различных людей и поместил их в обстановку, где необходимо было работать и руками, и головой, и сердцем. К несчастью, попытка построить прочные общественные связи внутри коммуны потерпела неудачу. Против ожидания, лишь незначительное количество рабочих, ремесленников и фермеров изъявили желание принять участие в эксперименте. Зато он привлек множество представителей творческой интеллигенции. В их числе оказались такие литературные знаменитости, как Ральф Уолдо Эмерсон, Маргарет Фуллер, Бронсон Олкотт и Натаниэль Готорн. Эмерсон, правда, высказывал сомнения по поводу целесообразности вступления в коммуну. Он боялся, что в результате просто-напросто сменит «нынешнюю тюрьму на иную, меньшего размера». Готорн скоро разочаровался в коммуне и подверг ее резкой критике в своем романе «Блайтдейл». К 1846 году стало ясно, что, несмотря на все старания участников, эксперимент провалился.

Хочется упомянуть еще одну известную (причем не с лучшей стороны) коммуну, в основе которой лежала странная смесь перфекционизма, социализма и некоторых скандальных сексуальных теорий. Джон Хамфри Нойес и его единомышленники основали коммуну «Онейда» в 1848 году неподалеку от города Сиракьюз, штат Нью-Йорк. Веря, что тысячелетнее царство Божье уже не за горами, Нойес призывал своих последователей очиститься от греха, а заодно и от развращающей власти светского правительства и эгоистических привилегированных институтов «собственности», имея в виду не только частную собственность, но и моногамный брак. Последний пункт вызывал особенные сомнения у пуританского американского общества. В отличие от милых и добродетельных шейкеров, практиковавших коллективный отказ от сексуальной жизни, Нойес, напротив, призывал всемерно активизировать эту жизнь. Он пропагандировал теорию «коллективного брака»: все члены коммуны являются между собой супругами. Подобные крайности выглядели особо подозрительными – какими-то уж слишком европейскими – в глазах сторонних наблюдателей. Для американских обывателей они ассоциировались с пьяным разгулом и свальным грехом. Местные власти также выражали неудовольствие, но не могли изыскать официальных поводов для закрытия коммуны. На самом же деле члены «Онейды» не столько высвободили сексуальность, сколько ее систематизировали: в рамках коммуны от мужчин требовалось воздержание, все коммунары подвергались тщательному отбору на предмет составления родительских пар, и лишь немногие выдержавшие испытания допускались к процессу воспроизводства потомства. Но даже такая система оказалась неприемлемой для окружения. В 1879 году Нойесу пришлось покинуть коммуну и уехать в Канаду. Его последователи забросили брачные эксперименты и переключились на производство: они изготавливали изделия из серебра и охотничьи капканы.

Напоследок отметим, что все утопические сообщества, независимо от срока их существования и степени успешности, исповедовали принципы кооперации и совместной жизни. Они не только сами им следовали, но и пытались привнести эти принципы в окружающее общество, на тот момент погрязшее в индивидуализме, конкуренции и эгоистических амбициях. Коммунары, подобно другим северянам-реформаторам, испытывали тревогу по поводу социального и экономического разлада в своем регионе. Ирония заключалась в том, что подобную точку зрения разделяли и критики из южных штатов.

Рабовладельческий Юг

Об американском Юге написано множество книг, и все они – и исторические романы, и дешевые сентиментальные драмы – сходились в одном: в основе повседневной жизни «Старого Юга» лежал институт рабства. Именно он определял судьбы большинства чернокожих американцев, формировал экономику всего региона, а также расовые взаимоотношения и поведенческие нормы южан. Достаточно лишь упомянуть южные штаты, какими те были до Гражданской войны, и в памяти сразу же всплывают картинки, так или иначе связанные с системой рабского труда.

Однако в конце XVIII века ситуация на Юге выглядела несколько иначе. Многим институт рабства тогда не казался ни особенно прочным, ни жизнестойким. Томас Джефферсон, к примеру, признавал ущерб, который наносят южным почвам табачные плантации. Он также осознавал, что возделывание риса и длинноволокнистого хлопка имеет существенные ограничения географического порядка. Он прозревал начальные ростки аболиционистского движения в северных штатах, размышлял над загадкой существования рабства в «стране свободы» и предвидел, что в грядущие десятилетия в Виргинии – да и во всей Америке – установится иной порядок. Будущее Американской республики он связывал не с миром южных плантаторов, а с классом независимых фермеров средней руки. Джефферсон считал, что именно их энергия – через труд, свободу и изначальную добродетель – поможет окончательно сформировать Соединенные Штаты. Свои идеи президент воплотил в ордонансе 1784 года, посвященному территории к северу от реки Огайо: по мнению президента, на этих землях не должно быть рабства. С первой попытки предложение не прошло, но три года спустя запрет на рабство стал частью Северо-западного ордонанса 1787 года. Джефферсон был не одинок в своих убеждениях. Такие процветающие рабовладельцы, как Джордж Вашингтон, Патрик Генри и Джеймс Мэдисон, разделяли его озабоченнос<