Возрождение идеологии тэнноизма

С конца 70-х годов в истории тэнноизма наступает качественно новый этап, когда японское правительство пытается сконструировать в русле традиционных ценностей целостную идеологическую платформу национального единства. При этом в новых идеологических построениях можно проследить возрождение некоторых идейно-мифологических комплексов довоенного тэнноизма, но под­вергшихся переработке в соответствии с сегодняшними задачами японского буржуазного общества.

В послевоенный период, до 80-х годов, правящие круги обходились социальной мифологией, в основном заимство­ванной у западных идеологов консерватизма. Они лишь добавляли определенные элементы японской специфики к распространенным в западных капиталистических странах духовным фикциям, предназначенным для обработки массо­вого сознания в духе «социальной гармонии». С 60-х годов в японской буржуазной идеологии получили хождение консервативные концепции «общества средних классов», «качества жизни», «участия в управлении» и т.п. Они содержали в себе и элементы «умеренного» национализма, поскольку, как правило, служили доказательству преиму­ществ характера общественных отношений в Японии перед «западной» традицией. Разработкой же традиционных ми­фологических конструкций, рассчитанных преимущественно на психологические методы воздействия, занимались обычно неофициальные консервативные идеологи. Иными словами, реальная официальная политика по возрождению тэнноизма не подкреплялась развернутым идеологическим обоснова­нием.

Впервые на официальном уровне идеологически целостную систему национального единства, базирующуюся на тен-ноистских традициях, попыталась дать «теория японской культуры». Свое название эта теория получила в связи с тем, что в докладе Комиссии по изучению политических проблем при кабинете премьер-министра Охира (1980 г.) ([52]; см. также [157, с. 52—64; 70, с. 24—29]) содержался призыв возродить «непреходящие ценности традиционной японской культуры» и тем самым превратить остававшиеся 20 лет XX в. в «эпоху культуры». Причины духовного и морального кризиса нации авторы правительственного доклада видели в стремлении заимствовать у развитых капиталистических стран Запада несвойственные японской культуре ценностные ориентации. В результате в японском обществе стали проявляться такие «современные тенденции, как индивидуализм, автономизация личности», что разрушает якобы традиционно существовавшие в Японии гармонич­ные отношения «из-сякай» («общества-семьи»), «накама-сякай» («общества, построенного на духе товарищества»). К положительным чертам духовной культуры, отражающим существенные отличительные особенности японского этноса, отнесена также традиционная государственная система с ее принципами «ва» («гармонии») и «исин-дэнсин»⁴. Широкое распространение этих принципов среди японцев, согласно докладу, обеспечивало бесконфликтность процесса принятия решений на базе формирования консенсуса.

Правительство консервативной Либерально-демократиче­ской партии, таким образом, впервые в послевоенные годы в официальном документе попыталось выделить в культуре страны тот комплекс ценностных установок, который в конечном счете явно копирует в несколько осовремененном и завуалированном виде многие компоненты тэнноистской идеологии. С довоенным «японизмом» «теорию японской культуры» роднит также стремление придать этим цен­ностным установкам неправомерно преувеличенное значение как отражающим суть национального характера и куль­туры.

С приходом в 1982 г. на пост премьер-министра Ясухиро Накасонэ, отстаивавшего каноны традиционализ­ма, националистические тенденции в общественной жизни усились, интенсифицировалась идеологическая обработка населения при помощи официальных националистических стереотипов, с тем чтобы добиться единства масс на национа­листической платформе. Подъем официальной пропаган­дистской активности сопровождался централизованными шагами, направленными на формирование идеологической базы проводившейся политики. По существу, основой идеологической платформы правительства стала право-консервативная концепция Я. Накасонэ.

Ясухиро Накасонэ относился к тем политическим лидерам, которые давно не скрывали своих промонархических взглядов. Еще более 30 лет тому назад он заявил во время выборов в органы местного самоуправления: «Уста­новление императорской системы и семейного государства — это порождение мудрости японской нации, которым можно гордиться перед всем миром» (цит. по [80, с. 268]).

В статье Накасонэ, опубликованной в газете «Санди майнити» в 1973 г., в бытность его министром внешней торговли и промышленности, раскрываются главные тезисы его «концепции императора». Накасонэ пытается возродить мифологемы, подобные довоенной тэнноистской идеологии об уникальном государственном строе Японии. Но в противовес довоенным идеологам, игравшим ведущую роль в выработке массовых социально-психологических и поли­тических стереотипов императора — «живого бога» и высшего правителя, Накасонэ утверждает, что «на протя­жении более двух тысяч лет император был главным фактором управления страной, являясь, по существу, сим­волической экзистенцией» [206, 24.06.1973].

В отличие от позиции членов специального Комитета по изучению конституции при ЛДП, отстаивающих идею превращения императора в реального главу государства, Накасонэ являлся сторонником более тонко рассчитанного курса на преимущественно идеологическое использование института императорской власти. Он проводил мысль о том, что «император-символ» искони существовал в Япо­нии, не обладая реальной властью, «он сиял, возвышаясь над всеми силами», будучи «духовным центростремитель­ным стержнем», скреплявшим общество [206, 24.06.1973]. Такие статус и роль императора, согласно Накасонэ, обеспечивали неизменную стабильность государства как «живого организма» на протяжении двух тысяч лет (цит. по [138, с. 11]).

Кроме того, Накасонэ утверждал, что «изменение статуса императора как символа было ошибкой конституции Мэйдзи», а после поражения в войне и создания новой конституции император «отошел от власти, лишился богатст­ва... именно такой император более всего соответствует облику, характерному для японских императоров с древней­ших времен». По мнению Накасонэ, это восстановило его статус «традиционного харизматического духовного стержня», который позволит Японии «существовать вечно и в будущем, независимо от того, что кабинет Сато сменится кабинетом Танака» [206, 24.06.1973]. Обеспечивае­мую сохранением института императорской власти «пре­емственность» истинных японских традиций Накасонэ опре­делял как главное условие «духовного прогресса симво­лической императорской системы».

Еще один тезис теории Накасонэ — это в разных вариантах муссируемое им утверждение, что император «всегда был объектом любви и почитания со стороны народа — и до реставрации Мэйдзи, и во времена действия конституции Мэйдзи, и теперь» и что сам «народ всегда бережно охранял императора как духовную основу нации» (цит. по [138, с. 11, 12]).

Уже тогда, в начале 70-х годов, Накасонэ стремился создать миф о социальной гармонии и уникальности Японии, прибегая к глубоко укоренившейся в стране привычке трактовать введение нового как возврат к исконно самобытному. Это был очень хитроумный прием, во-первых, делавший положения Накасонэ более привле­кательными для масс как не имеющими ничего общего с узколобым национализмом прошлого, во-вторых, дававший возможность мобилизовать многие символы и функции довоенного тэнноизма, объявив на словах отказ от них как ошибочных.

Накасонэ пытался вновь использовать императора как средство социальной интеграции, сплачивающее и вооду­шевляющее людей, вновь приучить к «самоотречению во имя интересов нации», но концентрируя на этот раз социальные мифы своей идеологии вокруг императора-символа, императора — хранителя национальных традиций, национального духа японцев. Содержание же этого символа во многом напоминало идеалы довоенного тэнноиз-ма, но только имело десакрализованный, светский вид. Другими словами, подчеркивалась роль императора как первоисточника «национальной самобытности», как символа, благодаря которому вновь должно возникнуть чувство уникальности японской этничности, но уже не на основе религиозного поклонения императору — «живому богу», а на базе консолидации вокруг пассивного монарха-символа. Накасонэ упрощал и искажал факты японской истории. Говоря же о двухтысячелетней истории императорского правления и о «вечно существовавших» у японского народа чувстве благоговения перед престолом и традиции почитания императора, он попросту возрождал мифы довоенной тэнноистской пропаганды.

В 1983 г. Накасонэ, став премьер-министром, дал свое определение японского государства, назвав его «националь­ной общиной» (миндзоку кёдотай). Высказывая свое беспо­койство по поводу отсутствия у многих жителей страны реального представления о размерах кризисных явлений в сегодняшнем японском обществе, премьер-министр указал на главную причину этого — плюрализм и разнородность ценностных ориентации японцев. Необходимо, считал премьер, культивировать у них единую ценность — «ин­тересы государства», а для этого надо «воспитывать у японцев сознание того, что Япония — это государство-нация, имеющая двухтысячелетние традиции» [207, 1983, N 1, с. 6].

Программа «окончательного подведения итогов после­военной политики», о начале осуществления которой Накасо­нэ объявил летом 1983 г., нацелена была прежде всего на выработку новых основ государственного национализма. Об этом не раз недвусмысленно заявлял сам премьер-министр. Выступая 27 июля 1985 г. перед функционе­рами ЛДП с речью на семинаре в г. Каруидзава, Накасонэ подчеркнул необходимость еще раз «проанализировать и определить, в чем же самобытность, сущность Японии», обратив внимание, что Япония — самая стабильная в политическом отношении страна в мире.

Говоря о том, что «теперь, когда отмечается 60-летие правления императора (Хирохито) и 40-летие окончания войны, пришло время воссоздать сущность Японии», премьер призывал обратиться к сокровищницам «Кодзики» и «Нихон секи», чтобы «прославить свою родину и оставить славу потомкам». Именно с этой целью Накасонэ считал «необходимым учредить Международный центр по изучению японской культуры, сотрудники которого будут трудиться над разработкой положений новой науки, именуемой „нихонгаку" — „наукой о Японии"» [200, 1985, № 9, с. 36]. По представлению Накасонэ, эта «наука» призвана «утвердить сущность Японии исходя из самых научных основ, подобно тому как составители „Кодзики" и „Нихон секи" создали сущность древней Японии» [200,1985, N 9, с. 37]. Каким же образом, по мнению Накасонэ, должна утверждаться «сущность Японии исходя из самых научных основ»? Как явствовало из последующих высказываний премьер-министра, работникам планировавшегося Между­народного центра по изучению японской культуры надлежа­ло, опираясь на достижения современной археологии и этнографии, доказать, что все изложенные в «Кодзики» и «Нихон секи» события имеют вполне реальный исто­рический смысл. Кроме того, Накасонэ многозначительно подчеркивал, что успехи правящей ЛДП за послевоенное время можно объяснить «покровительством духов предков и духов 2 млн. 600 тыс. героев, погибших в войне на Тихом океане» [198, 1986, N 2, с. 294—295].

В своей речи в г. Каруидзава Накасонэ откровенно говорил также о целях создания такой «науки»: «От эко­номики, базирующейся на удовлетворении ненасытных желаний в 40-е годы Сева⁵, мы за последние пять лет перешли к сдержанному бюджету, к жизни с терпением. Сознание народа должно измениться от стремления к удов­летворению желаний к экономности, к жизни с заботой о будущем страны, с заботой о потомках. Поэтому встает проблема морали и дисциплины. Решение ее обеспе­чивает реформа образования... Специальный совет по вопросам образования должен перейти... к организованной, планомерной, систематической деятельности по формиро­ванию определенного духовного облика человека» [200, 1985, N 9, с. 36].

Премьер-министр выделил из предполагаемых будущих сотрудников Международного центра по изучению японской культуры Сюмпэй Уэяма, Киндзи Иманиси, Такэо Кувахара (все трое — почетные профессора Киотоского университета), Такэси Умэхара (бывший ректор Универ­ситета Гэйдай в г. Киото), Нобуо Умэтаку (директор этнографического музея в г. Осака), Сигэки Кайдзука и Тиэ Наканэ (социоантрополог и автор известной теории «вертикального общества»). Первые пять ученых — это наибо­лее видные фигуры из группы, сложившейся при исследовательском центре гуманитарного факультета Киотоского университета и получившей в японской печати название «новой Киотоской школы». По мнению профессора Уни­верситета Кансай Макото Адзисака, указанная группа до сих пор держалась на определенном расстоянии от политики и в идеологическом плане слыла либеральной. Многие из названных Накасонэ ученых были связаны с Научно-исследовательским обществом по идеологии и были против возобновления «договора безопасности» в 1960 г. [199, 1986, № 5, с. 103]. Они начинали свои научные карьеры с критики идей старой «Киотоской школы» относительно «японского духа» и «моральной жизненной энергии», но в дальнейшем в их трактовке многих исторических вопросов, проблем государства явственно стали прослеживаться националистические моменты и обнаружи­лась идеологическая близость к таким довоенным фило­софам, как Китаро Нисида и Тэцуро Вацудзи.

В современных условиях наблюдается стремление исполь­зовать эти концепции как основу новых идеологических принципов единства народа на националистической платфор­ме, связав их с положениями великодержавной концепции о роли Японии как «международного государства».

Необходимо отметить ради объективности картины, что этот центр будет прежде всего выполнять такую важную задачу, как координация японоведческих исследований в странах всего мира, но все же явно прослеживается тенденция использовать центр и для ненавязчивой, завуали­рованной пропаганды японского национализма.

Идею создания Международного центра по изучению японской культуры в 1978 г. выдвинули Такэо Кувахара и Такэси Умэхара. Подробности, связанные с деятельностью центра, обсуждались осенью 1984 г. и весной 1985 г. на двух встречах ученых с премьер-министром Накасонэ, на которую были приглашены Т. Кувахара, Т. Умэхара, К. Иманиси, С. Уэяма, Н. Умэтаку. В марте 1985 г. был опубликован проект Международного центра по изу­чению японской культуры, подготовленный Т. Умэхара, и премьер-министр дал указание рассмотреть этот проект соответствующим министерствам и ведомствам. Министерст­во культуры выделило 20 млн. иен на «проработку» проблемы и учредило вскоре после этого Совет по вопросам Международного центра по изучению японской культуры и Совет по изучению вопроса о центре. ЛДП также сформировала Подкомиссию по обсуждению результатов изучения японской культуры.

При составлении государственного бюджета на 1986/ 87 фин.г. на организацию Международного центра по изу­чению японской культуры было ассигновано 64 млн.иен. В апреле 1986 г. из четырех человек была создана подготовительная палата, президентом которой стал Т. Умэ­хара, подавший в отставку с поста ректора Университета Гэйдай [197, 18.03.1986, веч. вып.]. В том же году было решено сделать открытие центра, намеченное на 1987 г., одним из мероприятий празднования 1200-летия основания древней столицы Японии — г. Киото.

Среди семи ученых, названных Накасонэ в речи в г. Каруидзава, своими попытками усилить идеологически модер­низированную «символическую императорскую систему» выделяются Т. Умэхара и С. Уэяма. Рассмотрим подробнее главные положения их концепций.

Такэси Умэхара выдвинул «теорию японской культуры» еще во второй половине 60-х годов. В этот период, основываясь на изучении Японии VII—VIII вв., он сформули­ровал концепцию, получившую название «идеологии жизни» (сэймэй-но сисо) и опиравшуюся на его фундаментальный тезис о том, что синто «как почитание природы» представ­ляет собой «центральное звено мировоззрения японцев» [139, с. 19, 20]. Позднее Умэхара разработал такое «новое» понятие, как «идеология умиротворения мстительных духов» (онрё тинкон-но сисо). Во «Введении в науку о Японии» он пишет: «Представления о мстительных духах и заупо­койная служба для их умиротворения являются самыми древними, а также самыми фундаментальными в японской мысли. И если не пролить свет на эти идеи, то нельзя судить о японских концепциях вообще» [140, с. 135]. Умэхара в своем восхищении «идеологией умиротворения мстительных духов» доходит даже до того, что считает ее совершенно необходимой для высокодуховного образа жизни современных людей на всей планете. Мотивируя призыв к отказу от достижений цивилизации во имя возврата к примитивной анимистической вере, Умэхара заявляет: «Мо­жет ли человечество вести высокодуховное существование без веры в такого рода духов? И большим вопросом, на который должна ответить современная цивилизация, представляется вопрос о том, не скатывается ли человек к грубому алчному существованию, когда у него теряется вера в духов?» [140, с. 147].

Стремление выявить единую глубинную сущность сегод­няшней и древней культуры Японии, возвеличить японскую культуру, представить ее в качестве образца для подражания, «пути спасения» человечества, «пораженного не­дугом» цивилизации, с особой силой проявляется в твор­честве Умэхара после того, как в конце 70-х годов он обращается к исследованию культуры «дзёмон»⁶. (Не рас­полагая достаточным материалом для научного анализа культуры такого древнего периода, он ограничился изучением культуры района Тохоку. а также культуры айнов.) «Сейчас нельзя не чувствовать, — пишет Умэхара, — что чрезмерная индустриализация завела культуру человечества в тупик... Стало ясно, что есть предел европейскому образу мышления, четко разделяющему человека и живот­ных... и появилась необходимость рассмотреть глубинные принципы, лежащие в основе различных мировых культур. А для анализа культурных принципов в Японии лучше всего подходит район Тохоку, так как он хранит древнюю культурную традицию эпохи дзёмон» [141, с. 199]. По мнению Умэхара, именно район Тохоку «для японцев чаще всего олицетворяет образ родины», «бессознательное воспоминание о высокой культуре прошлого коренится внутри сердца каждого жителя района Тохоку» [141, с. 22, 21].

Умэхара формулирует «глубинные принципы» японской культуры, называемые им общим термином «дух дзёмон» (сокращенно — «дзёкон»). В качестве первого принципа он выдвигает «целостное восприятие жизни» (сэймэй-но иттай-кан), лежащее в основе отношений человека и природы в Японии. Для раскрытия содержания этого понятия Умэхара привлекает современные материалы, характеризующие ду­ховную культуру айнов, поскольку не видит различия между их образом жизни и охотничье-собирательской культурой «дзёмон». «У айнов, — пишет он, — не говоря о животных, даже растения рассматриваются наравне с человеком. Их дух первоначально витал где-то в безбрежном небе, поэтому и животные, и растения ведут такую же жизнь, как и люди. Их дух, придя в тот мир, где мы живем, лишь случайно принял вид животных и растений. Думается, что это удивительная идеология. И может быть, ее надо назвать не пантеизмом, а пангуманизмом» [141, с. 166].

Именно «идеология пангуманизма» и оказывается важ­нейшим принципом японской культуры. Этот принцип, характерный для культуры периода «дзёмон», по утвержде­нию Умэхара, «сохраняется в духе японцев и впоследст­вии», составляя его «самобытную» черту, не имеющую аналогий в мировой истории [205, 1985, № 5, с. 31].

Тесно связанным с «целостным восприятием жизни» предстает из рассуждений Умэхара второй компонент «духа дзёмон» — взгляд на мир как на «вечное повторение кругов жизни и смерти» (сэйси дзюнкан), или «космический круговорот» (утю-но дзюнкан). Такой взгляд, характерный, по мнению Умэхара, для мировоззрения японцев эпохи «дзёмон», также оказывается существенным элементом «глубинного слоя» современной японской культуры.

Представление о «космическом круговороте» на деле означает, как можно судить по работам Умэхара, вечную циркуляцию духов между миром живых и миром мертвых, а заупокойная служба призвана обеспечить благополучное общение между этими мирами. Такое представление коренит­ся в синтоистских верованиях, и сам Умэхара указывает на это в беседе с Ситихэй Ямамото, опубликованной на страницах журнала «Войс»: «В основе синто лежит мышление, согласно которому потусторонний мир находится на небе, сюда и возносятся духи умерших. Духи наших предков живут на небе так же, как мы живем в этом мире. Время от времени они нисходят к нам, защищают нас. И мы после смерти отправимся туда же. Не только мы, но и все живое, подобно человеку после смерти, попадает на небо. Все туда уходят, а потом возвращаются. Я думаю, что такая теория природного круговорота — сердцевина синто» [218, 1985, № 4, спец. вып., с. 160].

Подобные построения нужны Умэхара для выдвижения концепции «гармонии» (ва), достаточно стандартной для теорий самобытности японской социопсихологической тра­диции. Прототипом этой концепции Умэхара считает «целостное восприятие жизни», свойственное «духу дзёмон» и определяющее отношения между людьми и природой в Японии. Он пишет: «Из мировоззрения целостного восприя­тия жизни родилась концепция „ва", которая означает, что все совершается согласованно, в гармонии» [205, 1985, N 5, с. 31].

Умэхара доказывает, что свобода в ее буржуазно-де­мократическом понимании не стала в японском обществе высшей ценностью, так как ее утверждение подорвало бы «гармоничные» отношения между правителями и управ­ляемыми, якобы присущие Японии с незапамятных времен. Он рисует идиллическую картину человеческих взаимо­отношений в стране, имеющую мало общего с истори­ческой реальностью. Для Умэхара принцип «гармонии» — структурообразующий для японского общества с периода правления Сётоку-тайси (572—622), воплотившего этот принцип в известном «Уложении Сётоку». Умэхара подчер­кивает, что именно мораль «ва пронизывает историю Япо­нии» и «проявляется то как моно-но аварэ⁷ эпохи Хэйан, то как гири-ниндзё⁸ эпохи Эдо», а также «в моральных построениях таких известных в Японии ученых, как Тэцуро Вацудзи» [205, 1985, N 5, с. 29]. Это утверждение Умэхара согласуется с высказыванием Накасонэ, что как раз «гармоничность и стремление к симбиозу, или, другими словами, философия сосуществования, — основа образа жизни, сформированного японской нацией за ее длительную историю» (цит. по [199, 1986, № 4, с. 119]).

В беседе с Накасонэ, озаглавленной «Развитие мировой цивилизации и роль Японии. Встречая 61-й год Сева» (1986 г.) и опубликованной на страницах журнала «Бунгэй сюндзю», Умэхара раскрывает социальный смысл своей теории «гармонии». Он прямо говорит, что главной задачей на ближайшие 50—100 лет для новой «науки о Японии» будет изучение исторических хроник «Кодзики» и «Нихон секи», с тем чтобы «пересмотреть мнение о том, что история до императора Одзин — это мифы» [198, 1986, № 2, с. 294—295].

Умэхара призывает оживить принцип «гармоничных взаимоотношений» в японском обществе и сконструировать на его основе мировую, универсальную мораль, которую он предлагает внедрить в современных японских школах в качестве подготовки будущих граждан страны к новой культуротворческой миссии Японии в международном масштабе.

Умэхара в некоторых своих работах откровенно подчерки­вает значение традиционных культурных ценностей Японии для «спасения» всей современной цивилизации. В статье «Воскресающая дзёмон» Умэхара пишет: «Европейская культура господствует в современном мире. Если она придет в упадок, разрушится, что будет с миром в целом?.. Надо немедленно искать спасения от такого кризиса циви­лизации. И разве не существует лекарства для цивилизации среди принципов, коренящихся в традиционной культуре Японии?» [213, 1985, N 11, с. 156]. По его мнению, в Японии сохраняются дух и многие обычаи первобытной эпохи, главным из которых он считает институт импера­торской власти, символизирующий «японскую культурную сущность» [218, 1985, N 4, с. 164]. При этом Умэхара особо оговаривает, что смысл этой «культурной сущности» нельзя познать разумом, но он «таит в себе важные моменты для всего человечества» как «символический принцип единения», как «символическая экзистенция» великой миссии Японии по спасению всего мира в будущем [218, 1985, N 4, с. 164].

Таким образом, Умэхара трактует японскую культуру как некую исключительно устойчивую, изначально сущест­вовавшую, внеисторическую категорию, обнаруживая чисто идеалистический подход, во многом опирающийся на синтоистские представления о роли духовных факторов в развитии японского общества.

Выдвинутая этим идеологом концепция «гармонии» не­посредственно указывает, что он проповедует идеи традицион­ного тэнноизма, умело приспособленные к нынешним услови­ям развитого капитализма, когда император выступает не как объект религиозного почитания, а как носитель «культурной непрерывности» японской нации, ее исключи­тельных свойств. Умэхара выстраивает принципы японской культуры на фундаменте сугубо субъективных интерпре­таций, использующих эмоциональную символику.

В своих попытках представить выдвинутые им принципы японской культуры как имеющие интернациональное зна­чение для спасения от кризиса мировой капиталистической системы Умэхара отражает новые тенденции в эволюции японского национализма, выступающего за распространение ценностей японской культуры в других странах. Эта теория обосновывает особую способность японской культуры к выживанию в современных условиях духовного кризиса мировой цивилизации, ее миссию стать тем спаситель­ным источником духовности, которая изменит судьбы всего мира.

Некоторые тезисы «теории японской культуры» Сюмпэй Уэяма перекликаются с центральными положениями Умэха­ра. Уэяма также подчеркивает особенности и превосходство путей исторического развития Японии, которые, как и Умэхара, он прослеживает вплоть до древней охотничье-собирательской культуры «дзёмон». «Внутри такой культу­ры, — пишет Уэяма, — развилась самобытная религия природы, и следы ее сохранились в синтоистских храмах и императорской системе. Как раз эта очень глубокая идеологическая тенденция, обеспечившая сохранение культа природы, стала, вероятно, тем источником энергии, который возвращал к простой природности пришлые теории» [148, с. 104].

Особенности охотничье-собирательской культуры «дзё­мон», или, как назвал ее Уэяма, «культуры глянцелиственных лесов», позволяют, по мнению ученого, отнести ее к культуре «вогнутого типа». Согласно Уэяма, в отличие от индийской, китайской, средиземноморской и европей­ской культур, которые активно воздействовали на ста­новление сельскохозяйственных или же промышленных цивилизаций (он определяет их как культуру «выпуклого типа»), японская культура играла пассивную роль, вследст­вие чего в Японии была «полая» цивилизация [148, с. 103]. Пассивная культура не покоряла природу, а реали­зовывалась в гармонии с ней. «Вогнутый» характер японской культуры предопределил ее особенности, среди которых Уэяма выделяет наивную готовность к восприятию чужих достижений, связанную с тем, что цивилизованность была чуждым принципом для Японии; высокую способность к поглощению иноземных культур; способность «восстанавли­вать чистый лист бумаги», т.е. «восстанавливать пришлую культуру до ее естественности» [146, с. 335]. Упомянутые особенности первобытной культуры сохранили, по мнению Уэяма, в несколько измененном виде свое значение и в дальнейшем, оставаясь в «глубинных слоях» и сегодняш­ней японской культуры. Как уже указывалось, Уэяма видит проявление упомянутых «глубинных слоев» прежде всего в синтоизме и императорской системе.

Исходя из этого положения, Уэяма строит свою теорию японского государства, в которой наиболее ярко просле­живается его стремление обосновать исключительность и необходимость существования «символического» монархи­ческого строя в стране. Он утверждает, что современное японское государство имеет «трехслойную структуру». «Нынешнее японское государство строится на более чем 1200-летних традициях государства системы законов ри-цурё и гармонично с ними сочетающимися более чем 100-летними традициями конституционного государства... Структура [государства] представляет собой толстый глубин­ный слой государства системы законов рицурё, который покрывается внешним слоем конституционного государства... Еще более глубоким слоем... является слой государства периода до системы рицурё» [145, с. 7, 8]. Теория трех­слойного государства Уэяма призвана доказать, что «прош­лая история кроется в глубинных слоях современности и обладает силой воздействия на современность» [145, с. 9]. Историю японского государства Уэяма рассматривает, исходя из своего центрального тезиса «о постоянстве императорской системы», пронизывающей все три слоя структуры государства. Этот тезис Уэяма все же далек от довоенной трактовки японской истории националистами, которые интерпретировали историю страны как историю императорского дома, считавшегося в официальной исто­риографии неотъемлемым и неизменным институтом высшей власти, принявшей в Японии уникальную форму «кокутай». Воздействие на современность «глубинных слоев» японской культуры (т.е. синто и императорской системы) Уэяма расценивает как предопределяющее влияние некой бесте­лесной «силы» на новые, более поверхностные слои. Он считает, что императорский строй — это «государственная система, вершиной которой является император» [149, с. 3], и подразделяет историю тэнноистской системы на три стадии, соответствующие трем слоям государства. Третью стадию Уэяма обозначает как «конституционную императорскую систему» и датирует ее, начиная с «рестав­рации Мэйдзи» (1867—1868) и до наших дней. Таким обра­зом, исходя из периодизации Уэяма, между довоенной структурой политической власти конституции Мэйдзи и послевоенной государственностью, когда, согласно консти­туции 1947 г., суверенитет принадлежит народу, нет качествен­ных различий. Этот тезис давно муссируется официальной тэнноистской пропагандой, особенно после празднования 100-летия «реставрации Мэйдзи» в 1968 г.

В речи в Сорбонне в 1985 г. Накасонэ также откровенно рассматривал историю Японии после эпохи Мэйдзи как непрерывное целое и качественно единый процесс. «Я обри­совал 120-летнюю историю современной Японии. В ней не так сложно проследить постоянный поток этноса. Это — ощущение отставания от развитых стран Европы и США, а также чувство нетерпения в стремлении ликвидировать отсталость, это — единое согласие в необходимости самоотверженности и усилий ради такой цели... Поистине японцы за эти 120 лет, говоря словами самого известного нашего писателя, пишущего на исторические темы, „завидев на вершине холма стайку облаков, с непоколебимым серд­цем взошли на этот холм"» [207, 1985, N 10].

Необычность действующей в Японии конституции Уэяма видит в сочетании не имеющей в мире аналогий император­ской системы, подобной древнему государству с монархом-священнослужителем (сайситэки кунсю), и 9-й статьи, про­возглашающей отказ от вооружений [147]. Уэяма искажает смысл 1-й статьи нынешней конституции, которая устанавли­вает, что император выступает лишь как символ нации, приписывая императору (как это было по конституции Мэйдзи) права религиозного главы государства. Согласно Уэяма, между 1-й статьей конституции 1947 г. и 9-й мирной демократической статьей нет никакого «логического противо­речия» [147, с. XV—XVI]. Иначе говоря, Уэяма провозглашает в отличие от воззрений консервативного лагеря («тэнноизм — милитаризм») и в противовес позиции прогрессивных сил («суверенитет народа — пацифизм») свою «реалистиче­скую» теорию — «императорская система — пацифизм». Уэяма указывает на длительную традицию своего рода конституционной монархии в Японии. Именно таким, по его мнению, было правление непрерывной императорской династии. Подчеркивая, что и в нынешней конституции сохраняется название императора — «тэнно», он делает вывод: наследие средневековых законов «рицурё», вошедшее в плоть конституции Мэйдзи, продолжается конституцией Сева [145, с. 152, 153].

Концепция Уэяма, утверждающая уникальность и превос­ходство японской «полой» цивилизации, имеющей в своей основе культуру «вогнутого типа», и его теория «трех­слойной структуры» государства, подчеркивающая тезис о «постоянстве императорской системы», вполне могут соста­вить в будущем тот комплекс националистических идей, который послужит модифицированным обоснованием «ново­го воплощения изначальной сущности Японии», с импе­ратором-символом в его центре. Теория императорской системы, которую отстаивает Уэяма, ведет к возрождению национализма, хотя и аранжированного на новый лад. Анализ концепций Умэхара и Уэяма, выдвигаемых на позиции ведущих идеологов Международного центра по изучению японской культуры, позволяет предположить, что одной из задач этого центра будет создание современ­ной националистической идеологии, в которой, по всей видимости, не последнюю роль будут играть не лишен­ные своей государственно-синтоистской оболочки положения тэнноизма.

Внимание, уделяемое разработке идеологии национализма, не означает пренебрежения правящих кругов к ритуальным средствам воздействия на массовое сознание. Государствен­ные праздники в 80-х годах приобретали все более откровенный националистический характер, в первую очередь это относится к «кэнкоку кинэмби».

Хотя официальные лица не раз заявляли, что цере­мония будет постепенно терять государственный и рели­гиозный характер, превращаясь в «народное торжество» (кокумин сикитэн), на деле официальная окраска праздно­вания год от года лишь усиливается. Об этом свиде­тельствует прежде всего состав участников празднования и содержание выступлений. Значительно расширилось пред­ставительство правительственных деятелей: если в 1985 г. в церемонии вместе с Накасонэ приняли участие лишь четыре министра, то в 1986 г. — 16 из 20 членов его кабинета. В 1986 г. слова приветствия произнесли премьер-министр Накасонэ, председатель палаты представителей Саката, председатель палаты советников Кимура. В ка­честве представителя дипломатического корпуса выступил посол США в Японии Мэнсфилд (присутствовали послы 57 стран). Наиболее показательна речь Накасонэ, в которой он говорил о 60-летнем правлении императора, патриотизме японского народа и предков нынешних японцев, стоявших у истоков нации. Он также подчеркнул, что «день основа­ния государства» символизирует благодарность гражданам Японии, которые с необыкновенной целеустремленностью способствовали успехам страны. Продолжением их дела он провозгласил усилия по реализации главной цели сегодняшней Японии — превращению ее в мировую державу [212, 08.02.1986]. В заключительных призывах церемонии процветание страны и счастье народа непосредственно свя­зывались с мудрым 60-летним правлением императора, которому все присутствовавшие пожелали долгих лет жизни.

Об усилении государственного контроля над церемониями национальных праздников, и прежде всего «дня основания государства» и «дня рождения императора», можно судить также по принятому в феврале 1986 г. решению прави­тельства и ЛДП об учреждении фонда юбилейных церемоний. На создаваемую в связи с этим группу будет возложена задача унификации проведения всевозможных церемоний и формирования за счет взносов предпринимательских, экономических и культурных организаций, в том числе женских и молодежных, а также отдельных лиц общего фонда в несколько сот миллионов иен, предназначенного для финансирования праздников. По оценкам японских журналистов, за этим скрывается стремление консерватив­ного правительства превратить праздничные и юбилейные церемонии в государственные, декларируя на словах «всеоб­щее народное участие» [212, 08.02.1986].

В больших масштабах была развернута тэнноистская пропаганда во время празднования 60-летия правления импе­ратора Хи