Определение слова «цивилизация»; социальное развитие имеет два источника

Здесь мы сделаем небольшое, но необходимое отступ­ление. Автор часто пользуется словом, которое вмеща­ет в себя целую систему идей, нуждающуюся в опреде­лении. Я часто говорю о цивилизации, потому что спо­собности рас можно оценить только через относительное наличие или абсолютное отсутствие этого существен­ного феномена. Я веду речь о европейской цивилизации и провожу различие между ней и другими цивилизация­ми. Мне не хочется оставлять даже малейшей неяснос­ти на сей счет, тем более, что я не согласен с известным писателем Франции, который специально занимался природой и сферой приложения данного термина.

Свою книгу «История цивилизации в Европе» гос­подин Гизо — да будет мне позволено поколебать его выдающийся авторитет — начинает с путаницы слов, откуда проистекают серьезные ошибки: автор утверж­дает, что цивилизация есть факт.

Однако либо слово «факт» следует здесь понимать в более конкретном и позитивном смысле, который отсут­ствует в обычном его употреблении, в широком и несколь­ко расплывчатом, я бы сказал, гибком смысле, которого в этом слове никогда не было, либо оно не годится для характеристики такого понятия, как «цивилизация». Ци­вилизация — это не факт; это ряд, сцепление фактов, бо­лее или менее логически соединенных друг с другом и выз­ванных столкновением идей, зачастую довольно много­численных, а идеи и факты непрерывно оплодотворяют друг друга. Иногда такой непрерывный круговорот яв­ляется следствием первостепенных принципов, иногда это следствие представляет собой стагнацию, но в любом слу­чае цивилизация не есть факт — это пучок фактов и идей; это состояние, в котором находится человеческое обще­ство, это среда, в которой ему довелось оказаться, кото­рую оно создало, которая из него происходит и в свою очередь на него воздействует.

Это состояние обладает сильным характером обоб­щения, которым факт никогда не отличается; оно пре­терпевает множество вариаций, которых факт не мог бы выдержать без того, чтобы не исчезнуть, и вместе с тем оно совершенно не зависит от форм правления, т. к. существует и развивается и при деспотизме и при либе­ральном режиме и не перестает существовать даже тог­да, когда гражданские потрясения изменяют или вооб­ще трансформируют условия политической жизни.

Однако это не означает, что формы правления не иг­рают большой роли. Их выбор неразрывно связан с про­цветанием социального организма: будучи ошибочной, форма правления мешает ему или убивает его, справедливое правление служит ему и способствует его разви­тию. Вопрос здесь более серьезный: речь идет о самом существовании народа и цивилизации, о феномене, тес­но связанном с некоторыми элементарными условиями, не зависящими от политического состояния; эти условия имеют свои причины, мотивы своего курса, своего рас­ширения, своей основательности или слабости — словом, все, что их составляет — в более глубоких источниках. Поэтому перед лицом таких фундаментальных сообра­жений на второй план отодвигаются вопросы политичес­кого устройства, процветания или нищеты, а на первый план всегда и везде выходит знаменитая гамлетовская проблема: быть или не быть. Как для народов, так и для отдельных людей весь вопрос заключается именно в этом. Господин Гизо не задается этим вопросом, и цивилиза­ция для него — не состояние, не среда, но всего лишь факт, а генерирующим принципом факта является дру­гой факт сугубо политической природы.

Давайте откроем книгу красноречивого профессора и обратимся к гипотезам, которые он представил, чтобы выделить главную свою мысль. Обозначив несколько си­туаций, в которых может оказаться то или иное обще­ство, автор спрашивает: «можно ли вообще распознать состояние народа, который находится в стадии станов­ления цивилизации»; в этом ли заключается смысл, ко­торый род человеческий придает слову «цивилизация»?

Далее следует первая гипотеза: «Возьмем народ, вне­шняя жизнь которого протекает гладко: он платит мало налогов и почти не знает страданий, все его отноше­ния устроены справедливо, одним словом, материаль­ное и моральное существование этого народа напоми­нает состояние оцепенения, инертности и зажатости – я не могу употребить здесь слово "угнетение", пото­му что угнетения он не ощущает. Примеров тому не­мало. Были в истории аристократические республики, где с подданными обращались как со стадом, держали их в материальном благополучии, но подавляли вся­кую умственную и моральную активность. Так неуже­ли это и есть цивилизация? Разве это и есть народ, на­ходящийся на стадии становления цивилизации?»

Я не знаю, идет ли здесь речь о народе, который ци­вилизуется, но этот народ, по-моему, очень цивилизо­ванный, иначе следовало отнести к категории дикарей и варваров все аристократические республики древно­сти и современности, которые, как отмечает сам Гизо, заключены в рамки его гипотезы; общественный ин­стинкт и здравый смысл не могут оскорбиться таким методом, который выбрасывает из лона цивилизации финикийцев, карфагенян, лакедемонян, а вместе с ними венецианцев, генуэзцев, пизанцев, жителей всех свобод­ных имперских городов Германии — одним словом, все мощные муниципальные образования прошлых веков. Помимо того, что этот вывод сам по себе слишком па­радоксален, чтобы его мог принять здравый смысл, к которому он и обращен в конечном счете, мне кажется, что он создает еще одну проблему: эти маленькие арис­тократические государства, которым Гизо, ссылаясь на их форму правления, отказывает в способности к циви­лизации, большей частью никогда не обладали своей, только им принадлежащей культурой. Многие из них были почти всемогущи, и, может быть, поэтому их на­селение часто смешивалось с народами, имеющими дру­гую форму правления, но очень близкой расы, и сообща участвовали в процессе цивилизации. Так, карфагеня­не и финикийцы, разделенные большим расстоянием, тем не менее были объединены в культурный мир, прото­тип которого находился в Ассирии. Итальянские рес­публики объединялись в движении идей и мнений, пре­обладавших в лоне соседних монархий. Суабские и тюрингские имперские города, независимые в политическом отношении, были вовлечены и в прогресс и в упадок немецкой расы. Судя по высказываниям господина Гизо, который расставляет народы по ранжиру их достоинств в зависимости от степени их свобод, между ними долж­ны существовать несуществующие различия и сход­ства. Здесь не место для широкой дискуссии по этому вопросу, но я все-таки отмечу мимоходом, что в таком случае следовало поставить Пизу, Геную, Венецию и другие республики ниже Милана, Неаполя и Рима.

Но господин Гизо не обращает внимания на такие не­суразности. Если он не видит цивилизации у народа, имеющего мягкую форму правления, но находящегося в «состоянии зажатости», тем более он отказывает в этом тому народу, у которого «материальное положе­ние далеко не блестящее, но в общем терпимое, зато ко­торый не пренебрегает моральными и интеллектуальными потребностями..., который культивирует возвы­шенные и чистые чувства, у которого в определенной степени развита религиозная вера, но у которого по­давлен принцип свободы, а отсюда ни одному члену об­щества не позволено искать истину в одиночку. В та­ком состоянии пребывает большая часть народов Азии, где человеческие принципы придавлены теократичес­кой властью. Примером служит государство индусов».

Таким образом, в ту же категорию, в какую попали аристократические республики, следует отнести инду­сов, египтян, этрусков, перуанцев, тибетцев, японцев и даже нынешний Рим и подвластные ему земли.

Я не буду касаться двух последних гипотез по той причине, что две первые уже настолько ограничивают и сужают состояние цивилизации, что на земле нет ни одной нации, имеющей право называться цивилизован­ной. Потому что для обладания таким правом необхо­димо иметь институты, умеренные с точки зрения и вла­сти и свободы, а материальное развитие и моральный прогресс должны сочетаться именно таким образом и ни­каким иным; правление, как и религия, должны укла­дываться в четко очерченные границы, а подданные дол­жны обладать точно определенными правами. Я же по­лагаю, что цивилизованными можно назвать только те народы, у которых есть конституционные и представи­тельские политические институты. Если, следуя такой логике и постоянно измеряя степень цивилизации по меркам одной-единственной политической формы, я отброшу те конституционные государства, которые плохо используют парламентский инструмент, предпо­читая методы, более удобные для себя, мне придется признать истинно цивилизованной, как в прошлом, так и в настоящем, только английскую нацию.

Конечно, я преисполнен уважения и восхищения к ве­ликому народу, чьи победы, индустрия, торговля свиде­тельствуют о могуществе и успехах. Но мое уважение и восхищение не ограничивается Англией: мне кажется унизительным и обидным для человечества признать, что в течение многих веков оно смогло сотворить цивилиза­цию только на небольшом острове западного океана и воп­лотить свои законы, только начиная с эпохи царствования Вильгельма и Марии. Нельзя не признать узость этой кон­цепции. И нельзя забывать об ее опасности. Если привязать идею цивилизации к политической форме, рассужде­ния, наблюдения, науки тотчас утратят возможность ска­зать свое слово в этом вопросе, и решающая роль должна отводиться страстям. Разумеется, найдутся люди, кото­рые в силу своих вкусов не считают британские институ­ты верхом совершенства и предпочитают им систему, ус­тановленную в Санкт-Петербурге или Вене. А многие -и возможно их будет большинство между Рейном и Пире­неями — скажут, что, несмотря на некоторые недостатки, самой совершенной страной в мире с точки зрения поли­тического устройства является Франция. Поскольку оп­ределение степени культуры — это дело вкуса или чув­ства, согласие здесь невозможно. Для каждого из нас са­мым развитым и благородным человеком будет тот, кто разделяет наши взгляды на обязанности правителей и под­данных, тогда как несчастные, осмеливающие думать иначе, перейдут в категорию дикарей и варваров. Я счи­таю, что никто не станет оспаривать это мнение, и все согласятся с тем, что система суждений по меньшей мере недостаточно разработана.

Что касается меня, я нахожу ее даже менее совер­шенной, чем следующее определение барона Гумбольд­та: «Цивилизация есть гуманизация народов в виде вне­шних институтов, нравов и во внутреннем чувстве, ко­торое к ним относится».

Я вижу здесь один недостаток, прямо противоположный тому, который я отметил в формуле Гизо. Связь слишком расплывчата, а очерченное поле слишком велико. Если ци­вилизация достигается за счет простого улучшения нра­вов, тогда любой дикарь остановит свой выбор на той ев­ропейской нации, в характере которой меньше суровости. На южных островах, например, живут совершенно безо­бидные племена с очень мягкими нравами, однако, при всем к ним уважении, за такие качества никому не придет в го­лову поставить их выше суровых и молчаливых норвеж­цев или рядом с жестокими малайцами, которые одевают­ся в яркие ткани, сделанные их руками, бороздят волны на искусно построенных барках и наводят ужас на морских торговцев в восточной части Индийского океана. Этот факт не ускользнул от внимания такого выдающегося мужа, как Гумбольдт, поэтому кроме цивилизации он подразумева­ет культуру и заявляет, что, по его мнению, народы, смяг­чившие свои нравы, стремятся к наукам и искусствам.

Согласно этой иерархии, мир «на второй ступени со­вершенства» населен приятными и симпатичными, любоз­нательными людьми, поэтами и артистами, но они в силу таких качеств не годятся для тяжелого труда, военного и других ремесел.

Если подумать, как мало досуга оставляют самые сча­стливые периоды своим современникам, чтобы те могли предаваться умственным упражнениям, и какую нескон­чаемую борьбу приходится вести с природой и законами вселенной хотя бы для того, чтобы выжить, сразу бро­сится в глаза, что берлинский мыслитель не претендовал на изображение реалий, а хотел извлечь из абстракций кое-какие сущности, которые казались ему точными и обобщающими и которые действительно таковыми яв­ляются, и заставить их действовать в сфере, такой же идеальной, как и они сами. Сомнения на этот счет исче­зают сразу, как только мы добираемся до высшей точки всей системы — речь идет о третьей и последней ступе­ни совершенства. Именно сюда он помещает человека сформировавшегося, т. е. человека, который по своей природе обладает «чем-то, более возвышенным и более интимным одновременно, т. е. пониманием, которое гар­моничным образом распространяется на чувственность и характер впечатлений, получаемых от интеллектуаль­ной и моральной деятельности в ее совокупности».

Итак, эта несколько сложная цепочка ведет от циви­лизованного (имеющего смягченные нравы) и гуманизи­рованного человека к человеку окультуренному, учено­му, поэту и артисту и доходит, наконец, до высшего уровня развития, на котором человек может называться сформировавшимся; насколько я понимаю, таким чело­веком был Гете в своем олимпийском спокойствии. Идея, послужившая основой для этой теории, не что иное, как глубокое различие, подмеченное Гумбольдтом, между ци­вилизацией народа и относительным уровнем совершен­ствования крупных личностей; это различие состоит в том, что чуждые нам цивилизации, по всей очевидности, смогли дать миру личностей, в некоторых отношениях стоящих выше людей, которыми мы больше всего вос­хищаемся — например, брахманская цивилизация.

Я безоговорочно разделяю мнение человека, чьи мысли здесь излагаются. Нет ничего более близкого к истине: наше европейское социальное состояние не порождает ни самых блестящих мыслителей, ни са­мых больших поэтов, ни самых искусных художни­ков. Тем не менее я позволю себе заметить, в проти­воположность мнению знаменитого филолога, что для того, чтобы составить общее суждение о цивилиза­ции и дать ее определение, необходимо избавиться, хотя бы на минуту, от предубеждений и суждений ка­сательно той или иной цивилизации.

Впрочем, в системе господина Гумбольдта на самом почетном месте стоит утонченность, которая была глав­ной чертой этого благородного ума; это можно сравнить с хрупкими мирами, рожденными в недрах индуистской философии. Рожденные в мозгу уснувшего бога, они ра­створяются в воздухе, наподобие мыльных радужных пу­зырей, которые пускает ребенок, и разбиваются, стал­киваясь, и вновь появляются по воле сновидений в голо­ве спящего небожителя.

По характеру своих исследований я стою на сугубо позитивной почве, и мне надо получить результаты, кото­рые можно «пощупать» практикой и опытом. Мой взор должен охватить не уровень процветания общества г-на Гизо и не отдельный взлет отдельных умов г-на Гумболь­дта, а всю совокупность могущества, как материально­го, так и морального, которым обладают массы. Признать­ся, я озадачен зрелищем заблуждений, в которых оказа­лись два светлых ума нашего столетия, и мне необходимо собраться с духом и найти самые убедительные аргумен­ты для того, чтобы дойти до моей цели. Поэтому я прошу читателя терпеливо следовать за мной по извилистым тро­пам, по которым я собираюсь пройти, а я попытаюсь в меру своих сил прояснить данный вопрос.

Нет на свете ни одного народа, в котором бы не со­четались два инстинкта: материальные потребности и духовная жизнь. Степень их развития определяет пер­вое и самое очевидное различие между расами. Нигде, ни в одном племени эти два инстинкта не уравновеши­вают друг друга. У одних явно преобладает физичес­кая потребность, у других верх берут созерцательные тенденции. Так, например, народы желтой расы нахо­дятся, как нам кажется, под влиянием материальных ощущений, хотя и они не лишены интереса к вещам выс­шего порядка. Напротив, у большинства негритянских племен, стоящих на соответствующей ступени, больше развита привычка к действиям, чем к размышлениям, а воображение направлено скорее к тому, чего нельзя уви­деть, нежели к вещам осязаемым. Я не собираюсь из это­го делать вывод о превосходстве последних упомяну­тых мною дикарей над первыми с точки зрения цивили­зованности, потому что, как показывает вековой опыт,, они в равной степени неспособны к ней. Прошло дос­таточно много времени, но эти народы ничего не пред­приняли, чтобы изменить свою участь к лучшему, и остаются в прежнем состоянии невозможности что-нибудь придумать и предпринять, чтобы выйти из оце­пенения. Добавлю еще одно замечание: на самой низ­шей ступени человеческих обществ мы наблюдаем эту двойственную тенденцию, которую я приму за исходную точку в своем восхождении по лестнице рас и народов, живущих на земле.

Выше самоедов и негров, народности фидас и пелагийцев следует поместить племена, которые не довольству­ются тростниковыми хижинами и социальными отноше­ниями, основанными на голой силе, но которые осознают возможность лучшей жизни и хотят ее. Они стоят на сту­пень выше примитивных варваров. Если они принадле­жат к расам, более активным, чем размышляющим, они будут совершенствовать свои рабочие инструменты, ору­жие, снаряжение; они создадут систему правления, где воины будут иметь превосходство над жрецами, где по­лучит развитие элементарный обмен, как материальный, так и духовный, где появится коммерческий дух. Войны, конечно, по-прежнему будут очень жестокими, но у вои­нов будет проявляться стремление к грабежу, а не просто убийству; одним словом, главной целью людей будет бла­гополучие и физические удовольствия. Такую картину можно наблюдать у некоторых монгольских народностей; это встречается, хотя и с некоторыми различиями, у кичуасов и аймарасов в Перу, а в качестве антитезы, т. е. примера отхода от материальных интересов, можно на­звать дагомеев Западной Африки и кафров.

Продолжим восхождение дальше. Оставим группы, у которых социальные отношения развиты недостаточ­но, чтобы кровопролитие было обусловлено более раз­нообразными причинами. Обратимся к тем, чей консти­тутивный принцип обладает настолько выраженной вир­туальностью, что может объединять и включать в себя все, что находится вокруг, а также осуществлять над другими народами безусловную власть идей и фактов, в какой-то мере скоординированных; короче говоря, этот принцип уже можно назвать цивилизацией. То же различие, та же самая классификация, которые я ис­пользовал в двух первых случаях, проявляются здесь в полной мере; более того, только здесь это различие дает настоящие плоды и имеет далеко идущие послед­ствия. С того момента, когда какая-то общность лю­дей, расширяя связи и сферу действия, от состояния народности переходит к состоянию народа, мы видим, что обе тенденции — материальная и духовная — на­бирают силу, а их соотношение зависит от того, какие составные группы преобладают. Таким образом, ког­да преобладает мыслительная способность, появляют­ся одни результаты, когда доминирует активная спо­собность, — другие. Нация проявляет различные ка­чества в зависимости от соотношения этих элементов. В качестве примера можно привести индуистский сим­волизм: то, что я назвал духовной или интеллектуаль­ной тенденцией, представлено мужским принципом (Пракрити), а материальную тенденцию представля­ет Пуруша, мужской принцип; разумеется, под этим надо понимать только идею взаимного оплодотворе­ния, оставив в стороне как хвалу, так и хулу.

Кроме того, отметим, что в различные эпохи жизни народа по причине неизбежного смешения крови соот­ношение между двумя принципами изменяется в раз­ной степени, и случаются моменты, когда один из них явно преобладает над другим. Такие колебания имеют очень важные последствия и значительно меняют ха­рактер цивилизации и ее стабильность.

В зависимости от преобладания той или иной тенден­ции все народы можно разделить на два класса, хотя сле­дует подчеркнуть, что такая классификация условна. Во главе «мужской» группы я бы поставил китайцев, а как прототип из противоположного класса — индусов.

За китайцами идут большинство народов древней Италии, первые жители римской республики, германс­кие племена. В противоположном лагере я вижу егип­тян и ассирийцев. Они стоят после жителей Индустана.

Почти все народы за многие века коренным образом изменили свою цивилизацию в результате изменений в соотношений двух принципов. Северные китайцы, кото­рые когда-то были в подавляющем большинстве материалистами, постепенно сблизились с племенами другой крови, особенно в Юнане, и это смешение сдела­ло их менталитет менее прагматичным. Медленное раз­витие этого процесса объясняется тем, что основная мас­са «мужского» населения намного превосходила приток противоположной крови.

Что касается Европы, прагматический элемент, ко­торый привносили самые активные германские племе­на, постоянно укреплялся на севере за счет притока кель­тов и славян. Но по мере того, как белые народы пере­мещались к югу, «мужское» влияние ощущалось все меньше и, наконец, потерялось в «женском» элементе (надо сделать несколько исключений, например, для Пьемонта и северной части Испании), и «женский» эле­мент одержал победу.

Теперь перейдем к другой группе. Здесь мы видим ин­дусов, в высокой степени наделенных тягой к сверхъес­тественному и скорее размышляющих, нежели действу­ющих. Поскольку в ходе своих ранних завоеваний они вступали в контакт с расами аналогичной организации, «мужской» принцип не получил особого развития. В та­кой среде цивилизация не могла достичь в прагматизме таких же успехов, как в другой области. Что же касает­ся Древнего Рима, который по своей природе был праг­матичным, здесь противоположная тенденция проявилась только после полного слияния с греками, африканцами и восточными народами; в результате первоначальная при­рода трансформировалась, и у римлян развился совер­шенно новый темперамент.

У греков внутренний процесс можно сравнить с тем, что имел место у индусов.

Исходя из этих фактов, можно сделать следующее заключение: вся человеческая деятельность, будь то ум­ственная или нравственная, берет начало в одной из двух упомянутых тенденций, мужской или женской, и только у рас, в большой степени наделенных одним из этих двух элементов — еще раз отметим, что ни один из них никогда не существовал без другого, -- соци­альное состояние может подняться до достаточного культурного уровня и, следовательно, прийти к циви­лизации.

ГЛАВА IX