На финишной прямой (1881-1914) 266

Интеллектуальная нищета. Прав ли Бердяев? Три дороги. Тупик. "Россия под
надзором полиции". "Блестящий период". Приключения русского кредита.
Извивы славянофильской мысли. Три войны. Россия против еврейства.
Евангелие от Сергея. "Еврейский вопрос". Русский вопрос. Уроненное знамя.
Проблема "политического воспитания". Альтернатива большевизму?

Глава седьмая______________________________________

КАК УБИВАЛИ РОССИЮ 302

Глупость или измена? Предчувствия. Контрреформистская догма и Ричард
Пайпс. Геополитика Дурново и Витте. Столыпин и Розен. Версия Хатчинсона.
Версия Хоскинга. Версия Базарова. Версия Кожинова. "Патриотическая
истерия", XX век. Кто кого? Декабризм, несостоявшееся начало.
Фантасмагория Официальной Народности. Славянофильская фантасмагория.
"Молодые реформаторы". Второе поколение. Третье поколение. "Разрушение
цивилизации". Шаг за шагом. Последний парадокс.

Глава восьмая______________________________________

АГОНИЯ "БЕШЕНОГО" НАЦИОНАЛИЗМА 359

Тяжелый диагноз. Черносотенный соблазн. Судьба победившего большевизма.
Реакция "бешеных". "Еврейская революция" по Н.Е. Маркову. Эволюция "жидо-
масонского заговора". Эсхатологическая истерия. Что мы знаем и чего мы не
знаем. При чем здесь нечистая сила? Предчувствия.

А

лександр Янов многие годы разрабатывает ставшее
для него "коронным" направление: историческая
судьба России, ее корни, закономерности, этапы.

Жанр его сочинений я бы назвал исторической публи-
цистикой, что предопределено биографией автора — ис-
торика по образованию, журналиста по опыту работы в
молодости и борца по темпераменту.

Видимо большинство историков, в какие бы глубины
времени они ни погружались, ищут в них ответ на вопро-
сы современности. Поэтому и книги, и другие выступле-
ния А.Янова, касаются ли они начала второго тысячелетия
или XV — XVI веков, или века XIX, — все они в открытую
провоцируют читателя на сопоставление с днями сегод-
няшними, наталкивают на аналогии даже тогда, когда
А.Янов (что случается редко) сам не формулирует анало-
гии и не перекидывает мосты из прошлого в настоящее,
не демонстрирует цикличности трагедий и тупиков отече-
ственной истории. В выборе А.Яновым его "коронной"
тематики видимо сыграли роль такие моменты его жизни,
как журналистское "бродяжничество" в 60-х — 70-х годах
по стране, где глухомань, порой начинается сразу за го-
родской чертой. Здесь он увидел всю убогость народной
жизни во всемогущей сверхдержаве. Другим моментом
стало углубленное знакомство с трудами В.С.Соловьева,
поразившего А.Янова своей формулой: четырьмя нацио-
нальными "само-" как ступенями в национальную исто-

Предисловие

Предисловие

рическую пропасть для элит, то есть, по цитируемому
Яновым определению М.Колерова, "производителей
смыслов".

А.Янов обнаруживает такие ступени не только в Рос-
сийской истории, но и в эволюциях элит других стран. И
его особенно вдохновляет то, что эти страны сегодня из-
влекли уроки из своей (и чужой) истории, чего он, как ис-
тинный патриот, желает и России.

Интересным представляется такое наблюдение А.Яно-
ва. Вышедшие в результате реформ 1860-х годов из нико-
лаевского подполья славянофилы быстро превращаются
из маргиналов и диссидентов во влиятельную политиче-
скую силу, агрессивную и реакционную по своему воздей-
ствию на умы. И здесь невольно легко начинаешь искать
аналогию в нашем времени. Выскочив из-под пресса со-
ветского тоталитарного режима, очень многие у нас в
России охотно соскользнули со ступени национального
самосознания (по В.С.Соловьеву) на следующие ступени,
тем более, как правильно подчеркивает А.Янов, уж боль-
но размыта в сознании людей граница между патриотиз-
мом и национализмом. А потому так легко проскочить
вторую и третью ступени (национальное самодовольство
и национальное самообожание) и очутиться на грани на-
ционального самоуничтожения.

А.Янов — ярый сторонник европейского пути для Рос-
сии — весьма убедителен, когда утверждает, что у нас ев-
ропейская традиция (уклад) существовала всегда, в том
числе и в начале второго тысячелетия, что "западничест-
во" не пришло на нашу землю в царствование Петра, а
тем более не после победы над Наполеоном. Оно не при-
шло, Россия, по сути, была исконно европейским образо-
ванием, а на некоторых этапах своей ранней истории —
более европейским, чем те страны, что сейчас считаются
столпами современной Европы.

В своей борьбе с мифами А.Янов обнаруживает едино-
мышленников в плеяде отечественных историков-шести-
десятников, отмечает, в частности, что в 1968 г.
С.О.Шмидт убедительно показал: реформы 1550-х годов в
России носили отчетливо европейский характер, а форма
правления была "абсолютизмом европейского типа".

Книги А.Янова — это яростная и мучительная попытка
ответить на вопрос: почему его многострадальную страну
раз за разом отбрасывало с предначертанного, казалось
бы, ее корнями европейско го пути развития. Почему так
убога жизнь людей в богатейшей стране. По ходу исследо-
вания он стремится опровергнуть концепции "климато-
генной" обреченности России, лености и пассивности
народа и другие расхожие объяснения (оправдания) ее
перманентной отсталости, столь распространенные в оте-
чественной и зарубежной историографии. Он с открытым
забралом бросается в бой с мифами отечественной исто-
рии, мифологемами западных ученых. И делает это с тем-
пераментом яркого журналиста, вооружившись знанием
и анализом огромного объема источников (см. библио-
графию его книг), что позволяет ему оставаться в рамках
научной корректности.

Начав в 1981 году с "The Origin of Autocracy", АЯнов раз-
вивает свой анализ в "России против России" (1999), "Рос-
сия: у истоков трагедии, 1462—1584" (2001) и, наконец, в этом
издании "Патриотизм и национализм в России, 1825—1921".
Эта книга есть книга-предупреждение: похоже, мы перед по-
следним выбором у последней черты. Мы снова занесли ногу
над четвертой ступенью соловьевской лестницы.

А в таких ситуациях алармизм не может быть избы-
точным.

Слишком многе из происшедшего в последние годы
напоминает "разворот над океаном”, а очередная невме-
няемость элит лишь укрепляет А.Янова в его опасениях.

Предисловие

Предисловие

В.О.Ключевский говорил, что "история — не учитель-
ница, а надзирательница, наставница жизни, она ничему
не учит, а только наказывает за незнание уроков". И хотя
А.Янов числит Ключевского, равно как и В.С.Соловьева,
в своих учителях, он выступает как человек, еще надею-
щийся, что при определенном подходе, в частности, при
демифологизации истории, она способна научить, предо-
стеречь.

В том же русле — позиция А.Янова, отвергающая расхо-
жую формулу, согласно которой история не знает сослага-
тельного наклонения. Нет, говорит он, нужно исследовать
возможные альтернативы на переломных отрезках истории
как своей, так и других стран в схожих обстоятельствах. И
здесь, хотим мы того или нет, мы оказываемся вовлечен-
ными в сопоставление судеб России и Германии в крова-
вом XX веке, России и Франции в начале века XIX-го.

И вот мы снова в водовороте очередного "цикла" по-
пытки встать на европейский путь. Отличие сегодняшней
попытки не только в большей надежде на успех. Мир во-
шел в зону быстрых превращений, которую, пользуясь
терминологией газовой динамики, больших скоростей,
можно назвать ударной волной, где в узком интервале
пространства/времени происходят кардинальные изме-
нения основных параметров, а после начинается "другое
время".

Как следствие этой "особости" нашего времени — по-
пытка вхождения в Европу (успешная или нет) может
происходить неизмеримо жестче, а возможно, и катастро-
фичнее, чем те, что уже были раньше, когда процессы
были растянуты во времени, а взаимодействие и взаимо-
влияние цивилизаций, государственно-политических
устройств и укладов было много более слабым. Транс-
портно-коммуникационный технологический взрыв вто-
рой половины XX-го века резко изменил ситуацию.

Мир и, не в последнюю очередь, Россия, как мы сейчас
видим, оказались не готовы к новым вызовам, потому что
не только генералы, но и политики и "производители
смыслов" готовятся к прошлым войнам, конфликтам,
ушедшим ситуациям.

Эта новая книга А. Янова несомненно получит весьма
разные и даже противоречивые оценки. И уже только это
есть одно из ее достоинств, свидетельство ее острой зло-
бодневности.

Хотелось бы, чтобы суждение о ней высказали как
можно больше озабоченных судьбой страны людей, а по-
лемика с автором велась по возможности с позиций под-
линного патриотизма, с опорой на факты, а не эмоции и
укоренившиеся мифы-клише, среди которых - "обре-
ченность" России на державное величие.

Думаю, что непредвзятое и внимательное прочтение
книги, особенно — действующими политиками, может
помочь увидеть реальное место нашей страны в мире, а
значит - помочь избежать очередного (не дай бог - пос-
леднего!) тупика отечественной истории.

Академик Ю.А. Рыжов

ОТ АВТОРА

Несколько слов о втором издании

ОЧЕРКОВ ИСТОРИИ РУССКОГО НАЦИОНАЛИЗМА. 1825-1921

Оачем, спрашивают меня, переиздавать книгу, которая и свет-то
О увидела лишь три года назад? Три причины, я отвечаю. Две из них,
впрочем, скорее тривиальны.

Одна очевидна: первое издание вышло крошечным тиражом в Но-
восибирске и уже год спустя оказалось в столицах библиографиче-
ской редкостью. Другая в том, что, обсудив книгу осенью 2000 года в
дюжине по меньшей мере московских академических институтов и
семинаров, я убедился, что едва ли достигнет она своей цели без су-
щественного расширения документации, а в некоторых случаях и бо-
лее сложных и убедительных аргументов. (Именно поэтому, замечу в
скобках, концепция второго издания исходит из поистине пророче-
ского предчувствия Петра Яковлевича Чаадаева в третьем философи-
ческом письме: "скоро мы душой и телом будем вовлечены в миро-
вой поток... и наверное, нам нельзя будет долго оставаться в нашем
одиночестве.[И это] ставит всю нашу будущую судьбу в зависимость
от судеб европейского общества. Поэтому чем больше мы будем ста-
раться слиться с ним, тем лучше это будет для нас").

Еще важнее, однако, третья причина: новосибирское издание
просто вышло в другую историческую эпоху — до 11 сентября — когда
главный для постсоветской России вопрос о её месте в современном
мире не стоял еще так остро. И главное, не било еще в глаза фаталь-
ное противоречие "между требованиями истинного патриотизма, же-
лающего, — по словам Владимира Сергеевича Соловьева, — чтобы
Россия была как можно лучше, и фальшивыми притязаниями наци-
онализма, утверждающего, что она и так всех лучше". Он же, Соловь-
ев, в полном согласии с Чаадаевым, назвал этот национализм “особ-
нячеством".

Владимир Сергеевич Соловьев

Словно бы символизируя эту смену эпох, за время между двумя изда-
ниями в России произошло два гигантских всплеска политической

От автора

От автора

активности. Оба имели непосредственное отношение к теме этой
книги и оба, похоже, раскололи культурную элиту страны, для кото-
рой книга, собственно, и написана. Причем, именно по тем линиям,
по которым раскалывалась эта элита в аналогичных ситуациях на
протяжении последних девяти поколений — со времени разгрома де-
кабристов и антипетровской идеологической революции Николая I.

Я скажу об этом подробнее, но прежде разберёмся с терминологи-
ей. Несмотря на великое множество интерпретаций, которые поро-
дил вопрос о месте России в мире за 177 лет, на самом деле он прост.
И сводится к следующему: является ли Россия неотъемлемой и органической частью либеральной Европы, готовой "не просто к ней примкнуть, но разделить её судьбу", как сказал замечательный эмиг
рантский писатель Владимир Вейдле, или особой (и авторитарной)
"русской цивилизацией"? Органической частью Европы видели
свою страну декабристы, особняческой цивилизацией пожелал её
сделать их державный "национально-ориентированный" палач.
Здесь и проходит с тех пор в России водораздел между декабристским
патриотизмом и николаевским национализмом.

Еще два слова по поводу термина "культурная элита". Конечно,
относятся к ней и самостоятельно думающие политики и представи-
тели государственной бюрократии. Но в принципе, вслед за одним
из самых чутких её наблюдателей Модестом Колеровым, имею я в ви-
ду под культурной элитой тех "производителей смыслов", чья "про-
фессиональная или публицистическая деятельность позволяет им
формулировать то, что на современном бюрократическом сленге на-
зывается интеллектуальной повесткой дня, то, что на практике ока-
зывается языком общественного самоописания, самовыражения и
риторики".

Теперь, когда все терминологические препоны устранены и говорим
мы с читателем на одном языке, остановимся на тех всплесках поли-
тической активности, что символизируют смену эпох и делают вто-
рое издание этой книги столь, с моей точки зрения, актуальным.
Первый из них связан с "патриотической" истерией весны 1999 года,
когда значительная часть культурной элиты вдруг идентифицировала
интересы России с великосербскими амбициями Милошевича и соблазнилась вполне вульгарной американофобией.

Разумеется, большинство не дошло в этом занятии до пароксиз-
мов ярости, сотрясавших, скажем, Александра Проханова, хотя и он

ведь некоторым образом производит смыслы для "особняческой"
контркультуры. Один из его пароксизмов заслуживает воспроизве-
дения (хотя бы потому, что вполне сойдёт за образец того, что назва-
но в книге "бешеным" национализмом). Судите сами: "Америка
смешна. Америка отвратительна. Америка опасна для человечества.
Она лопнет, как переполненный нечистотами бычий пузырь. Её дол-
лар — дутый... Её солдаты — трусы... Её политики — развратники и
хулиганы... Её актёры — содомиты... Тексты её литераторов дышат

СПИДом".

Без сомнения язык его интеллигентных коллег был несопостави-
мо элегантней. Проблема лишь в том, что их переживания странным
образом не особенно отличались от прохановских. И степень смеше-
ния национализма с патриотизмом была в них той же.

Редактор журнала "Открытая политика" Виктор Ярошенко так
описал их по свежим следам: "Бомбят не Югославию, бомбят нас -
это ощущение испытывают не только многие из тех, на кого подей-
ствовала враз появившаяся пропаганда. Подобные чувства испыты-
вают и российские либералы, демократы, последовательные запад-
ники". Другими словами, точно так же, как во времена совершенно
аналогичных истерий 1853, 1863, 1876 или 1914 годов, подробно в
этой книге описанных, голос разума в России вдруг умолк.

И обнаружилось, продолжал Ярошенко, что "вовсе не оказалось в
ней проевропейских политических сил, даже очень слабых — не ока-
залось СОВСЕМ! — которые посмели бы солидаризироваться с пози-
цией Запада или во всяком случае были бы способны внятно осудить
режим Милошевича, доведший свою страну до трагедии войны со
всей Европой". Короче, в конфликте между Европой и мини-фюре-
ром, готовым во имя Великой Сербии прибегнуть к гигантской этни-
ческой чистке, "национально-ориентированная" Россия точно так
же, как во времена Николая Павловича, ни на минуту не почувство-
вала себя частью Европы. Знаменитая декларация Сергея Юльевича
Витте "Мы русские европейцы" была забыта напрочь.

Второе важнейшее событие, связанное с теми же, до сих пор не про-
яснёнными в России отношениями между естественным, как дыха-
ние, патриотизмом и тем, что Герцен назвал в 1863 году "патриотиче-
ским сифилисом", произошло осенью 2001-го. Сразу после амери-
канской трагедии 11 сентября и немедленной (и пылкой) реакцией

От автора

От автора

на неё Путина: "Американцы, мы с вами!". То был поворот все вдруг,
как говорят на флоте, столь же шокирующий и неожиданный для на-
ших производителей смыслов, как "патриотическая" истерия весны
1999-го — только заряженный пафосом прямо противоположным.
Как ответило на него "особняческое" крыло культурной элиты?

Начнём с того же Проханова, еще за несколько месяцев до этого
воспевавшего Путина как "нового Иосифа Сталина, затаившегося до
времени в еврейском подполье". В новую эпоху, после 11 сентября,
развернулся он поистине круто: теперь уверен он, что "цыплячье гор-
лышко Путина всё крепче сжимает стальная перчатка Буша. И писк
всё тоньше, глазки всё жалобнее, лапки почти не дёргаются, желтые
крылышки едва трепещут". Что ответил бы Западу, по мнению Про-
ханова, на месте этого "цыплёнка" Сталин? "Вы нам военные базы в
мусульманское подбрюшье России? А мы вам в ответ поддержим
арабские режимы Хусейна и Арафата, окажем поддержку русскому
населению Северного Казахстана". И ведь эти рекомендации тоже
преподносились, разумеется, во имя "патриотизма".

Понятно, что большинство "национально-ориентированной"
публики так далеко за Прохановым не пошло — опасно всё-таки. Но,
пусть и без публичных конвульсий, рядовые рыцари российского
"особнячества" тотчас и принялись подрывать основы нового либе-
рального курса. Лауреат Солженицынской премии Александр Пана-
рин, например, обнаружил, что "либеральный принцип представля-
ет несомненный регресс". Петербургский социолог Валентина
Сикевич нашла, что "система либерализма противоречит не только
советской, но и традиционной русской психологии". Заместитель
главного редактора "Известий" Александр Архангельский попытал-
ся уверить читателей, что у новых лидеров есть шанс удержаться у
власти только осознав себя "вождями великой и национально-ори-
ентированной страны". Председатель думского комитета по международным делам Дмитрий Рогозин объявил, что вступление России в Совет Европы было глупостью.

Все эти люди принадлежат к культурной элите. Но смыслы, кото-
рые они производят, сводятся всё к тому же старому особняческому
тезису, что вдохновлял "патриотическую" истерию весной 1999 года:
нет, не является Россия органической частью либеральной Европы.
Неважно потому ли, что её либерализм — "регресс", или потому, что
он "не в традиции", или потому, что величие России требует "нацио-
нальной" ориентации. Важно, что для всех этих производителей
смыслов разношерстная Европа сама по себе, а Россия в своём "мис-

тическом одиночестве", по выражению того же Панарина, сама по
себе. Право, на этом фоне крик души Веидле представляется неле-
пым, декларация Витте — чуть не извращением, а пророчество Чаа-
даева и вовсе сумасшествием (чем, собственно, и объявил его в своё
время Николай Павлович).

Что ж удивительного, если в глазах Европы Россия и в начале третье-
го христианского тысячелетия всё еще не выбрала своё место в мире?
Если по-прежнему неясно, окончательно ли согласилась она со
статусом одной из великих европейских держав, как сделала после
векового блуждания по имперской пустыне, допустим, Германия,
или путинскому повороту на Запад суждено стать лишь лукавым
окольным путём к очередной попытке возродить николаевскую "ци-
вилизацию"? Неясно, иначе говоря, выздоравливает ли на самом
деле страна от жестокой, затянувшейся на девять поколений особня-
ческой болезни или опять "сосредоточивается" — для реванша.

Хуже, что не только Европа не может ответить на этот роковой во-
прос, Россия не может тоже. И по очень простой причине: невозмож-
но на него ответить, не зная происхождения идеологии "особнячест-
ва", не зная, к каким жестоким бедам приводила она страну на про-
тяжении первого столетия своего господства между 1825 и 1921 года-
ми (я уже не говорю о советском "особнячестве") и ужасом каких
национальных катастроф заплатила за неё Россия. Короче, нельзя на
него ответить, невозможно обезопасить страну от губительных по-
вторений "патриотических" истерий, не зная истории этой коварной
болезни, её анамнеза, как сказали бы медики.

Но ведь просто не было до сих пор в нашем распоряжении такого
анамнеза. "Россия против России" — первая, сколько я знаю, в ми-
ровой литературе попытка предложить его публике. Это правда, что
идеи первого её издания не достигли цели, не вошли в "язык общест-
венного самоописания, самовыражения и риторики". Отчасти из-за
упомянутой уже ничтожности тиража, отчасти из-за недостаточной
документации, но главное, из-за того, что не востребовала их эпоха
"до 11 сентября".

На дворе, однако, другая эпоха.

ВВЕДЕНИЕ

Введение

О

причинах российской националь ной Катастрофы семнадцатого года, о том, почему почти без выстрела рухнула трехсотлетняя империя Романовых, а вслед за нею, уступив место большевистской диктатуре, и новорожденная Февральская республика, написана без преувеличения библиотека — на всех языках. Но как-то так случилось, что вся эта мировая историография вертится, как вокруг оси, около одной и той же старой схемы, предложенной еще в романе Достоевского "Бесы". Согласно ей, как помнит читатель, непосредственные исполнители разрушения России, "бесы", заимствуют свои "красные" поджигательские идеи с Запада — через посредство "русских европейцев", либералов-западников.

Я не хочу сказать, что все историки следуют этой схеме буквально.
Некоторые — и их, собственно говоря, большинство — убедительно
оспаривают отдельные ее аспекты. Говорю я лишь, что все они так
или иначе от нее отталкиваются. Ричард Пайпс, допустим, развернув
старую схему в трехтомную эпопею "большевистского заговора", от-
вергает тем не менее идею о западном происхождении русского бе-
совства. Для него бесы-большевики вполне самобытный, домашний,
так сказать, продукт, выросший из особенностей истории "патримо-
ниального", как он думает, государства. Но и Пайпс, разумеется, ис-
ходит из тезиса Достоевского, что виновниками Катастрофы в Рос-
сии могли быть только бесы. Потому и датирует он ее начало октяб-
рем семнадцатого, т.е. моментом их прихода к власти.

Александр Солженицын, в противоположность Пайпсу, копирует
схему Достоевского целиком. И потому в его многотомной эпопее
"Красное колесо" на роль главных злодеев выдвигаются, естествен-
но, "русские европейцы", породившие бесов, старательно подчерки-
вается роль "черного вихря с Запада" и дата начала Катастрофы ото-
двинута к февралю 1917, т.е. к моменту падения монархии и торжест-
ва западников.

Эти хронологические — и этнологические, если можно так выра-
зиться, — разногласия еще больше осложняются тем, что эмигрант-
ский историк Григорий Бостунич и бывший шеф Союза русского на-
рода Николай Марков идут в своих размышлениях о Катастрофе ку-
да дальше и Пайпса и Солженицына. Согласно их версии событий (а
каждый из них, не забудем, тоже опубликовал по двухтомной эпопее,
трактующей наш многострадальный сюжет), происхождение бесов-
ства оказывается не русским и не западным, а вовсе еврейским. То
есть для них и сами бесы и породившие их либералы (тут они, естест-
венно, верны схеме Достоевского) были если и не чистокровными
евреями, то уж непременно "жидовствующими" или, как принято
выражаться в среде их сегодняшних единомышленников, "шабес-го-
ями". Соответственно дата начала Катастрофы отодвинута у Босту-
нича к 929 году до Р. Хр., когда, как он полагает, "был составлен ца-
рем Соломоном политический план порабощения мира жидами". А
у Маркова она вообще теряется в туманных временах, когда, по его
сведениям, бывший "высший ангел Сатанаил-Денница был низверг-
нут в бездну". Разумеется, низвергнут он был за мятеж против своего
самодержавного Государя и в результате "стал Сатаною" и прароди-
телем "жидомасонства".

Конечно, упомянул я здесь лишь самых выдающихся представи-
телей всех трех течений мысли. На самом деле работало над этими
версиями русской Катастрофы по Достоевскому великое множество
писателей, политиков, историков и поэтов — на протяжении почти
столетия. И признаться, мне эти их занятия всегда казались странны-
ми, чтоб не сказать абсурдными.

В частности, никому из них не пришло почему-то в голову, что
сам-то Достоевский представлял в драме пореформенной России
лишь одну из сторон, а именно славянофильскую (или, на современ-
ном сленге, почвенническую), и был, следовательно, в своих сужде-
ниях о ней лицом, мягко говоря, заинтересованным. А значит вся его
схема с ее переплетением либерализма и бесовства могла быть осно-
вана на элементарном политическом предубеждении. Я не говорю
уже о том, что великий спор о происхождении русской Катастрофы
сводится у всех этих авторов к таким тривиальным сюжетам, как хро-
нология или этнические корни бесовства. Серьезные вроде бы люди,
годы жизни на это дело потратили, а спорят о пустяках..

Оттого, может, и стал я историком, чтоб хоть самому себе объяс-
нить, где именно все они ошибаются.

Введение

18 Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

Сомнение сомнением, однако решение загадки не давалось мне и по-
сле того, как я закончил исторический факультет. Потому, надо пола-
гать, что, хотя и оказалось это решение элементарно простым, лежа-
ло оно в совсем другой области и никакого, собственно, отношения к
этническому происхождению русского бесовства и либерализма не
имело. Первые его наметки пришли ко мне, можно сказать, случай-
но, осенью 1967 года, когда я уже был разъездным спецкором "Лите-
ратурной газеты" и "Комсомолки" и приключилась со мною совер-
шенно необыкновенная история.

Сознаюсь, я не придал ей тогда особого значения, хоть и суждено
ей было определить мою жизнь на десятилетия вперед. На самом де-
ле показалась она мне престранным курьезом, какими полна была
жизнь в ту короткую пору "междуцарствия", когда динамический
импульс, заданный России хрущевским десятилетием реформ, уже
агонизировал, но не решалась еще поверить страна, что стоит на по-
роге беспросветного тупика брежневизма. Фоном моей истории, ко-
роче, было время, когда возможность для СССР пойти по тому, что
ныне зовется "китайским путем", оказалась упущена — безвозвратно.

Но вот сама история. Главный редактор "Литературной газеты"
Александр Чаковский, с которым я и знаком-то не был, пригласил
меня вдруг к себе и предложил написать статью на полосу (!) о Вла-
димире Соловьеве. Чтоб представить себе, насколько странным было
это предложение, надо знать, конечно, кто был Соловьев и кто Ча-
ковский. И почему, собственно, обратился он с такой неожиданной
просьбой именно ко мне.

Владимир Сергеевич Соловьев умер в 1900-м на 48 году жизни.
Был он сыном знаменитого историка и основателем "русской шко-
лы" в философии. В 1880-е он пережил мучительную духовную дра-
му, сопоставимую разве что с аналогичной драмой фарисея Савла,
внезапно обратившегося по дороге в Дамаск в пламенного апостола
христианства Павла. Бывший славянофил Соловьев не только обра-
тился в жесточайшего критика покинутого им "патриотического"
кредо и не только очертил всю дальнейшую историю его деграда-
ции, но предсказал, что именно от него Россия и погибнет. Случаев, когда крупные умы обращались из западничества в славянофильство, было в прошлом веке предостаточно. Самые знаменитые примеры, конечно, Достоевский и Константин Леонтьев. Никто, кроме Соловьева, однако, не прошел этот путь в обратном направлении.

В истории русской мысли остался он фигурой трагической. Но и
монументальной. Если его идеи воссоединения христианских
церквей или всемирной теократии не нашли последователей, то его
философия всеединства вдохновила блестящую плеяду мыслителей
Серебряного века. И Николай Бердяев, и Сергий Булгаков, и Георгий
Федотов, и Семен Франк считали его учителем.

Он и Лев Толстой, лишь два человека решились в тогдашней Рос-
сии публично протестовать против казни цареубийц в 1881 году. И го-
ворили они одно и то же: насилие порождает насилие. Оба напроро-
чили, что дорого заплатит Россия за эту кровавую месть.

Константин Леонтьев однажды назвал Соловьева "Сатаною", но
тут же с необыкновенной своей отважной откровенностью добавил:
"Возражая ему, я все-таки благоговею". (1)

Другое дело Чаковский. По сравнению с Соловьевым, шпана да и
только. Сатаною его вряд ли кто назвал бы, но благоговения он тоже ни
у кого не вызывал. О духовных драмах и говорить нечего. Был он сред-
не-советским писателем и важным литературным бюрократом, кажется,
даже кандидатом в члены ЦК КПСС. Что мог знать он о Соловьеве, кро-
ме того, что тот был "типичным представителем реакционной идеали-
стической философии"? Имея, впрочем, в виду, что никаких антиболь-
шевистских акций Соловьев — по причине преждевременной кончины
— не предпринимал, имя его вполне уместно было упомянуть в каком-
нибудь заштатном узко-специализированном издании. Но посвятить
ему полосу в "газете советской интеллигенции" с милионным тиражом
было бы, согласитесь, событием экстраординарным. Так зачем же могла
столь экзотическая акция понадобиться Чаковскому? У меня и по сию
пору нет ответа на этот вопрос. Хотя некоторые — и весьма правдопо-
добные — догадки, опирающиеся на компетентные редакционные ис-
точники, есть. С ними мы, однако, повременим. Хотя бы потому, что
нужно еще объяснить читателю, почему я принял такое невероятное
предложение. И почему не показалось оно мне неисполнимым.

В двух словах потому, что мне в ту странную пору все казалось
возможным. Я только что объехал полстраны и отчаянная картина
сельской России потрясла меня, как говорится, до потери пульса.
Удивительнее всего было, однако, что мне разрешили честно, т.е. без
какого бы то ни было вмешательства цензуры, рассказать о ней в на-
делавшей когда-то много шуму серии очерков на страницах самых
популярных газет страны. (2)

Едва ли может быть сомнение, что кому-то на самом верху такая
неприкрытая правда о положении крестьянства была в тот момент

Введение

Патриотизм и национализм в России. 1825-1921

очень нужна. И я со своими очерками пришелся кстати какому-то
из бульдогов, грызшихся тогда под кремлевским ковром. Во всяком
случае Виталий Сырокомский, в то время замглавного в "ЛГ",
сообщил мне однажды конфиденциально, что опубликованный в
июле в двух номерах газеты очерк "Тревоги Смоленщины" очень
понравился одному из членов Политбюро. И будто бы даже он по-
желал со мною встретиться, чтоб обсудить проблему персонально.
Никакой такой встречи, впрочем, не было. Но удивительное ощу-
щение, что я могу писать без оглядки на цензуру, кружило мне
голову.

Тем более, что еще охотнее печатали меня в "Комсомолке", где
собралась тогда сильная команда, проталкивавшая так называемую
"звеньевую" реформу в сельском хозяйстве и в особенности замеча-
тельный эксперимент Ивана Никифоровича Худенко, с которым я
долгие годы был дружен. Верховодил там Валентин Чикин (пред-
ставьте себе, тот самый нынешний редактор черносотенной "Совет-
ской России", которому тоже в ту пору случалось ходить в подрывни-
ках советской власти). Комсомольская команда, надо полагать, име-
ла собственного патрона в Политбюро, для которого страшная кар-
тина нереформированной деревни тоже была козырной картой в дра-
ке за власть. "Колхозное собрание", например, мой очерк из Вороне-
жа, опубликованный почти одновременно с "Тревогами Смоленщи-
ны", где банкротство "социалистической демократии" описано было
так графически, что звучало ей смертным приговором, стал на время
своего рода манифестом комсомольской команды.

Как видит читатель, было от чего голове закружиться. И мое тог-
дашнее впечатление, что я могу всё, совпало по-видимому с впечат-
лением Чаковского. Ему я тоже, наверное, казался восходящей звез-
дой советской журналистики, за которой стоит кто-то недосягаемо
высокий и которой позволено то, что запрещено другим. (Добавлю в
скобках, что точно такое же впечатление сложилось, как пришлось
мне узнать позже, когда я уже попал в Америку, и у аналитиков ЦРУ.
Во всяком случае они долго и вьедливо допытывались, кто именно
стоял за мною в Политбюро в 60-е). Потому-то, я думаю, и возник то-
гда в голове у Чаковского план коварного спектакля, где я должен
был невольно сыграть главную — и предательскую — роль.

Как это ни невероятно, ничего такого мне тогда и в голову не при-
ходило. И воспринял я новое задание с таким же воодушевлением,
как если б мне предложили снова съездить в Казахстан и еще раз рас-
сказать, как замечательно идут дела у Худенко — на фоне кромешной

тьмы в соседних совхозах-доходягах. И по совести говоря, показалось
мне новое задание еще более интересным.

Мощная трагическая фигура Соловьева давно меня занимала. Че-
стно рассказать о его судьбе, о его драме и монументальном откры-
тии, о котором, кажется, не писал еще никто — ни до меня ни после
(да и моя рукопись затерялась куда-то, то ли в катастрофически
спешном отъезде из России, то ли в бесконечных переездах по Аме-
рике), казалось мне необыкновенно важным. Это сейчас, когда сочи-
нения его давно переизданы и доступны каждому, рассказ о духовной
драме Соловьева никого, наверное, не удивит (впрочем, и в наши дни
едва ли посвятит ему полосу популярная газета). Но в 60-е, после
процесса над Синявским и Даниэлем, полоса о Соловьеве была бы
событием поистине беспрецедентным.

А для меня вся разница состояла, как мне тогда казалось, лишь в
том, что на этот раз командировка была не в забытые богом колхозы
Амурской или Пензенской области, но во вполне комфортабельную
Ленинку, где и перечитывал я несколько месяцев подряд тома Со-
ловьева.

Я не могу, конечно, воспроизвести здесь то, что тогда написал. И па-
мять не та, да и давно уже не пишу я так темпераментно, как в те да-
лекие годы. Полжизни прошло с той поры всё-таки.

Впрочем, в книге "После Ельцина" я о Соловьеве упомянул:
"Предложенная им формула, которую я называю "лестницей Со-
ловьева" — открытие не менее замечательное, я думаю, чем периоди-
ческая таблица Менделеева. А по силе и смелости предвидения даже
более поразительное. Вот как выглядит эта формула: Национальное
самосознание — национальное самодовольство — национальное са-
мообожание — национальное самоуничтожение". (3)

Вчитайтесь и вы увидите: содержится здесь нечто и впрямь неслы-
ханное. А