Xi. об общественном спокойствии

Наконец, к третьему виду преступлений относятся, в первую очередь, нарушения общественного спокойствия и личного спокойствия граждан, такие как шум и драки в общественных местах и на улицах, предназначенных для торговли и передвижения граждан, подстрекательские речи, возбуждающие страсти любопытной толпы, которая воспламеняется тем легче, чем многочисленнее аудитория. Причем темный мистицизм исступленных речей более всего воздействует на большие массы людей, в то время как ясные и спокойные аргументы оставляют их безучастными.

Ночное освещение за государственный счет, стража в различных городских кварталах, простые и нравственные религиозные проповеди в безмолвии и тиши храмов, охраняемых государством, речи в поддержку частных и общественных интересов в народных собраниях, парламентах или в резиденции высшего лица в государстве - все это действенные средства для предупреждения опасных волнений народных страстей. Они являются основной охранительной функцией властей государства, которые французы называют "полицией". Но если полиция будет действовать по произволу, а не в соответствии с твердо установленными законами, которые должны быть под рукой у каждого гражданина, то это откроет лазейку тирании. А она непрестанно осаждает границы политической свободы. Я не нахожу ни одного исключения из общего правила, согласно которому каждый гражданин обязан знать, когда он виновен и когда невиновен. Если же какому-либо государству необходимы цензоры, а в общем плане и власти, не подчиняющиеся закону, то это связано со слабостью его устройства, и совсем не характерно для природы хорошо организованной системы правления. Тирания, действующая тайно по причине неуверенности в своем будущем, лишает жизни больше жертв, чем открыто и торжественно провозглашенная жестокость. Эта последняя наполняет душу гневом, но не лишает ее сил. Подлинный тиран начинает всегда с того, что порабощает общественное мнение. Это ведет к потере мужества, которое способно проявляться во всем своем блеске только при свете истины или в огне страстей или же не ведая об опасности.

Но какие наказания соответствуют этим преступлениям? Смертная казнь, действительно ли она полезна и необходима для безопасности и поддержания общественного порядка? А пытки и истязания, неужели они справедливы и достигают цели, провозглашенной законами? Каковы лучшие способы предупреждения преступлений? И неужели одни и те же наказания хороши для всех времен? Как они влияют на нравы и обычаи? Все эти проблемы заслуживают самого тщательного и геометрически точного решения, чтобы навсегда закрыть путь туманным софизмам, соблазнительному словоблудию и пугливому сомнению при рассмотрении данного вопроса. Если бы мне не удалось оказать иной услуги Италии, кроме той, что я первым представил ей с большой ясностью то, о чем другие народы уже имели смелость написать и начали практиковать, то и в этом случае я считал бы себя счастливым. Но если бы я, защищая права людей и необоримой истины, помог бы спасти от мучительной и ужасной смерти хоть одну несчастную жертву тирании или столь же пагубного невежества, то благословение и слезы радости лишь одного невинного служили бы мне утешением за людское презрение.

XII. ЦЕЛЬ НАКАЗАНИЙ

Из простого рассмотрения истин, наложенных выше, с очевидностью следует, что целью наказания является не истязание и доставление мучений человеку и не стремление признать несовершившимся преступление, которое уже совершено. Может ли в политическом организме, призванном действовать, не поддаваясь влиянию страстей, и умиротворять страсти индивидов, найти приют бесполезная жестокость, орудие злобы и фанатизма или слабости тиранов? И разве могут стоны несчастного повернуть вспять безвозвратно ушедшее время, чтобы не свершилось уже свершенное деяние? Цель наказания, следовательно, заключается не в чем ином, как в предупреждении новых деяний преступника, наносящих вред его согражданам, и в удержании других от подобных действий. Поэтому следует применять такие наказания и такие способы их использования, которые, будучи адекватны совершенному преступлению, производили бы наиболее сильное и наиболее длительное впечатление на души людей и не причиняли бы преступнику значительных физических страданий.

XIII. О СВИДЕТЕЛЯХ

Для любого хорошего законодательства исключительно важно точно определять, заслуживают ли доверия свидетели и доказательства преступления. Любой разумный человек, то есть наделенный способностью связно излагать свои мысли и обладающий теми же чувствами, что и другие люди, может быть свидетелем. **Истинным критерием правдивости свидетелей служит их заинтересованность в том, чтобы говорить правду. Поэтому представляется несерьезной причина отвода женщины в связи с ее слабостью, а отвод осужденных на основании отождествления смерти гражданской и физической - детский лепет. И безосновательным является отвод свидетелей по причине их бесчестия, если у них нет никакой корысти лгать.** Доверие свидетелю, таким образом, уменьшается в прямой зависимости от враждебных, дружеских или иных отношений между свидетелем и обвиняемым в преступлений. Необходимо иметь более одного свидетеля, так как если один утверждает что-либо, а другой то же самое отрицает, то нет ничего достоверного. И в этом случае следует отдать предпочтение правилу, согласно которому в отношении каждого действует презумпция невиновности. Достоверность свидетельских показаний тем меньше, чем ужаснее преступление ¹, или чем невероятнее обстоятельства, как, например, колдовство или бесцельная жестокость. В обвинениях первого рода, скорее, можно согласиться с тем, что несколько свидетелей дают ложные показания по невежеству или из ненависти к обвиняемому, чем поверить в тот факт, что человек обладает сверхъестественной силой, которой Бог никого не наделял или которой лишил всех созданных им существ. Точно так же обстоит дело и со вторым видом обвинений, так как человек способен на жестокость только в случае, если это продиктовано его интересами, ненавистью или страхом. Чувства человека обладают строго определенной функциональной зависимостью, установленной природой: всегда адекватно реагировать на получаемое впечатление и не более того. Равным образом достоверность свидетельских показаний может уменьшиться, если свидетель является членом какого-нибудь частного общества, правила и принципы функционирования которого малоизвестны или отличаются от общепринятых. Такой свидетель подвержен влиянию не только своих, но и чужих страстей.

Наконец, достоверность показаний свидетеля практически равна нулю, когда слова используются в качестве доказательства преступления, ибо тон, каким они говорятся, жесты, - все то, что предшествует или сопутствует различным мыслям, для выражения которых человек использует одни и те же слова, так влияет на смысл сказанного, что его почти невозможно воспроизвести с первоначальной точностью. Более того, выходящие за рамки обычного и насильственные деяния, каковыми являются все истинные преступления, оставляют следы, которые проявляются во множестве обстоятельств и последствий этого преступления. Слова же остаются только в памяти услышавшего их, скорее ненадежной по преимуществу и часто запоминающей сказанное в искаженном виде. И потому оклеветать человека гораздо проще, ссылаясь на его слова, чем на его действия, так как чем больше в качестве доказательства преступления приводится обстоятельств, тем больше обвиняемому предоставляется средств для оправдания.

§ XIV. *УЛИКИ И ФОРМЫ СУДА

Существует общая теорема, весьма удобная для определения достоверности фактов, например, улик. Когда доказываемые факты взаимно зависят друг от друга, то есть когда одна улика доказывается только с помощью другой, то в этом случае, чем многочисленнее доказательства, тем менее вероятной становится достоверность факта, поскольку недостаточная доказанность предшествующего факта влечет за собой недостаточную доказанность последующих. **Когда все доказательства какого-либо факта в равной степени зависят только от одного из них, то число их не увеличивает и не уменьшает достоверность факта, так как она держится на силе одного только доказательства, от которого зависят все остальные.** Если же доказательства не зависят друг от друга, то есть, если улики доказываются иначе, чем одна посредством другой, то чем больше доказательств приводится, тем выше вероятность достоверности факта, так как ложность одного из доказательств не влияет на другие. Я говорю о вероятности в области преступлений, достоверность которых, естественно, должна быть доказана прежде, чем они станут наказуемыми. Сказанное вряд ли покажется странным человеку, для которого достоверность с моральной точки зрения, строго говоря, не что иное, как вероятность, но такая, которую я называю достоверностью, ибо любой здравомыслящий человек непременно сочтет ее таковой в силу своего опыта, накопленного в результате практической деятельности и потому предшествующего любому умозрению. Таким образом, для признания человека виновным требуется такая достоверность, которой руководствуется каждый в важнейших делах своей жизни. **Можно различать доказательства виновности совершенные и несовершенные. Совершенными я называю доказательства, исключающие возможность невиновности, а несовершенными те, которые этого не исключают. Из первых для обвинения достаточно одного. Вторых же необходимо столько, чтобы они составили в совокупности одно совершенное доказательство. Иначе говоря, если каждое из несовершенных доказательств в отдельности допускает возможность невиновности, то совокупность этих же доказательств по тому же делу такую возможность должна исключать. Следует подчеркнуть, что несовершенные доказательства становятся совершенными, если обвиняемый мог и обязан был их опровергнуть, но не сделал этого. Однако эту моральную достоверность доказательств легче почувствовать, чем точно определить.** Поэтому я считаю наилучшими те законы, которые предусматривают наряду с основным судьей заседателей, назначаемых жребием, а не по выбору, ибо в этом случае незнание, которое судит, руководствуясь здравым смыслом, является более надежной гарантией, чем знание, которое судит субъективно, опираясь на собственное мнение. При ясных и точных законах обязанность судьи состоит лишь в установлении фактов. Если для сбора доказательств требуется проявить способности и находчивость, а выводы, сделанные на основании этих доказательств, необходимо представить ясными и точными, то при принятии решения в соответствии с данными выводами следует руководствоваться исключительно здравым смыслом, который более надежен, чем знания судьи, склонного всюду видеть преступников и все подгонять под искусственную схему, усвоенную им со студенческой скамьи. Счастлив народ, у которого законы не составляют науки. Наиболее полезен закон, согласно которому каждый должен судиться себе равным, поскольку там, где царит свобода и счастье граждан, замолкают чувства, порождаемые неравенством. И потому чв судах, действующих на основании такого закона, невозможны ни высокомерное отношение счастливого к несчастливому, ни ненависть простолюдина к представителю высшего сословия. При рассмотрении же дел о возмещении ущерба, нанесенного третьим лицам, суд должен состоять из равного числа представителей сословия обвиняемого и представителей сословия потерпевшего. Тем самым будут уравновешены частные интересы, которые независимо от намерения сторон искажают представление о сути дела. И это позволит высказаться закону и истине. Принципу справедливости соответствует также представление обвиняемому возможности отводить, согласно какому-нибудь определенному критерию, тех, кто кажется ему подозрительным. И если обвиняемому будет предоставлено какое-то время для беспрепятственной реализации этой возможности, то приговор суда будет выглядеть, как будто он вынесен обвиняемым самому себе. Судебные заседания должны быть открытыми, доказательства преступления должны быть также доступны публике, поскольку общественное мнение, которое, по-видимому, является единственным инструментом сплочения общества, тем самым получит возможность встать на пути насилия и разгула страстей, и народ сможет сказать: "Мы не рабы. Мы защищены". Это чувство придает мужество. Оно сродни дани уважения государству, осознающему свои подлинные интересы. Я опускаю описание других деталей и крючкотворства, присущих подобным учреждениям, так как если бы мне пришлось рассказать все, я бы вообще не смог ничего сказать.*

XV. ТАЙНЫЕ ОБВИНЕНИЯ

Тайные обвинения - очевидные, но освященные обычаем правонарушения, которые у многих народов стали даже потребностью по причине слабости их государственного устройства. Этот обычай делает людей лживыми и подозрительными. А кто способен подозревать в другом человеке доносчика, тот считает его своим врагом. Люди по этой причине становятся замкнутыми и, привыкнув таить свои чувства от других, привыкают в конце концов лгать и самим себе. Несчастны люди, доведенные до такого состояния: без ясных и твердых указующих принципов мечутся они растерянные и неуверенные в себе по необъятному морю разнообразных суждений, вечно озабоченные проблемой спасения от угрожающих им чудовищ. День сегодняшний постоянно отдает у них горьким привкусом неуверенности в дне завтрашнем. Лишенные возможности постоянно радоваться безмятежной и безопасной жизни, они жадно и без разбора поглощали редкие и случайные наслаждения, которые вряд ли станут утешением их жалкого существования. И из таких-то людей мы хотим воспитать отважных воинов, защитников престола или отечества? И среди таких людей мы стремимся найти неподкупных и преданных родине представителей власти, которые со смелостью и страстью укрепляли бы и развивали истинные государственные интересы и приносили бы на алтарь отечества не только предписываемое долгом, но и любовь и благословение всех сословий, а от него несли бы мир дворцам и хижинам, безопасность и окрыляющую надежду на лучшее будущее, на укрепление животворных основ и самого существования государства? Кто может считать себя защищенным от клеветы, когда она вооружена непробиваемым щитом тирании - тайной! Что это за образ правления, позволяющий верховной власти подозревать в каждом подданном своего врага и в интересах государственной безопасности лишать личной безопасности своих граждан?

*Какие мотивы приводятся в оправдание таких обвинений и наказаний? - Общественное благо, государственная безопасность, укрепление существующего образа правления? Но что это за странное государственное устройство, в котором верховная власть, являясь силой сама по себе и обладая еще более действенной силой, такой как общественное мнение, боится каждого гражданина? Гарантии безопасности обвинителя? Законы, стало быть, недостаточны для его защиты. Подданные, следовательно, могущественнее верховной власти! Опозоренная репутация доносителя? Но в этом случае санкционируется тайная клевета, а наказывается открытая. Природа преступления? Если действия, не наносящие ущерба обществу или даже приносящие ему пользу, называются преступными, то ни обвинение, ни суд не являются в достаточной мере тайными. Но разве могут существовать такие преступления, то есть деяния, наносящие ущерб обществу, гласное рассмотрение которых судом в назидание другим не представляло бы интереса для всех одновременно? Я с уважением отношусь к любому образу правления и не имею в виду ни одного из них в частности. Иногда обстоятельства по своей сути бывают таковы, что крайне пагубным для народа может оказаться обычай уничтожения зла, если оно коренится в системе его государственности. Но если бы мне суждено было разрабатывать новые законы для какого-либо отдаленного уголка Вселенной, то, прежде чем придать этому обычаю силу закона, я представил бы себе грядущие поколения, и застыла бы дрогнувшая рука.*

Ранее г-н Монтескье уже отметил, что публичное обвинение более свойственно республиканскому образу правления, при котором забота об общественном благе должна стать самой насущной потребностью граждан. При монархическом же образе правления уже в силу его природы это чувство развито крайне слабо, и представляется наиболее целесообразным ввести институт комиссаров, которые бы от имени государства обвиняли нарушителей законов. Но как при республиканском, так и при монархическом образе правления клеветника следует подвергать наказанию, как если бы он был обвиняемым.

XVI. O ПЫТКЕ

У большинства народов жестокие пытки, которым подвергается обвиняемый во время процесса, освящены обычаем. Применение пыток преследует различные цели: во-первых, чтобы заставить обвиняемого признаться в совершенном преступлении, во-вторых, чтобы он объяснил противоречия в своих показаниях, в-третьих, чтобы назвал сообщников, а также ради некоего метафизического и труднопостижимого очищения. *Наконец, обвиняемого пытают за другие преступления, которые могли быть им совершены, но которых ему не инкриминируют.*

Никто не может быть назван преступником до вынесения приговора суда. Общество также не может лишить его своей защиты до тех пор, пока не принято решение о том, что он нарушил условия, которые ему эту защиту гарантировали. Таким образом, какое другое право, кроме права силы, наделяет судью властью наказывать гражданина до того, как установлен факт его виновности или невиновности? Не нова следующая дилемма: доказано преступление или нет. Если доказано, то оно подлежит наказанию исключительно в соответствии с законом, и пытки излишни, так как признание обвиняемого уже не требуется. В случае, если нет твердой уверенности в том, что преступление совершено, нельзя подвергать пытке невиновного, ибо, согласно закону, таковым считается человек, преступления которого не доказаны. Кроме того, было бы нарушением всех норм требовать от человека, чтобы он был одновременно и обвинителем самому себе, и обвиняемым, чтобы истина добывалась с помощь физической боли, как будто она коренится в мускулах и жилах несчастного. Такой подход - верное средство оправдать физически крепких злоумышленников и осудить слабых невиновных. Таковы роковые недостатки этого так называемого критерия истины, достойного каннибалов, который даже римляне, сами варвары во многих отношениях, применяли только к рабам, жертвам чрезвычайно превозносимой, но жестокой воинской доблести.

Какова же политическая цель наказания? Устрашение других людей. Но что следует думать о тайных и неизвестных широкой публике истязаниях, к которым тиранические режимы обычно прибегают в отношении виновных и невиновных? Важно, чтобы ни одно раскрытое преступление не оставалось безнаказанным. Но что толку в задержании преступника, если совершенное им преступление остается неизвестным? Содеянное и неисправленное зло может быть наказано обществом в той мере, насколько оно пробуждает в других надежду на безнаказанность. Если верно, что число людей, уважающих законы из страха или в силу добродетели, больше, чем людей их нарушающих, то опасность подвергнуть пытке невинного возрастает по мере возрастания вероятности того, что при прочих равных условиях человек скорее исполнит закон, чем нарушит его.

Другим нелепым основанием для пытки служит очищение от бесчестья, то есть человека, признанного по закону оскверненным, принуждают подтверждать доказательства своей чистоты вывихом собственных костей. Подобное недопустимо в XVIII веке. Как можно верить в то, что физическая боль способна очистить от бесчестия, которое является понятием чисто морального свойства. Но может быть, боль - это тигль, а бесчестие - физическое тело, содержащее примеси? Нетрудно обнаружить истоки этого нелепого закона, поскольку даже нелепые традиции, которым следует целый народ, всегда являются в той или иной мере результатом общепринятых и почитаемых этим народом представлений. По-видимому, в основе такого обряда очищения лежат религиозные и духовные идеи, которые таким вот образом трансформировались в сознании людей и целых народов в течение веков. Непогрешимый постулат веры гласит, что грехи наши, порожденные человеческой слабостью и не заслужившие вечного гнева Всевышнего, подлежат очищению огнем, непостижимым для земных существ. В наши дни бесчестье стало светским грехом. И почему тогда нельзя освободить человека от мирского греха пыткой, подобно тому как огонь и боль очищают от грехов духовных и нравственных? Я полагаю, что признание обвиняемым совершенного преступления, которое требуется в некоторых судах, как необходимое условие для его осуждения, имеет аналогичные корни, поскольку признание кающихся грешников является неотъемлемой частью религиозных обрядов в пенитенциарных судах, где совершается таинство очищения от грехов. Вот так люди злоупотребляют самым истинным светом Божественного откровения. А так как в эпоху невежества Божественное откровение - единственный источник света, покорное человечество обращается к нему по всякому поводу и использует самыми нелепыми и самыми неподходящими способами. Но бесчестие - это такое чувство, которое не подвластно ни закону, ни разуму, а лишь общественному мнению. Сам факт применения пытки является оскорблением чести и достоинства ее жертвы. Таким вот способом позор бесчестия смывается бесчестием.

Третьим основанием для применения пытки к подозреваемому в преступлениях служат противоречия в его показаниях. Однако в данном случае не следует забывать, что неизвестность приговора, внушающее трепет одеяние и импозантность судьи, невежество, присущее в одинаковой мере почти всем, и виновным, и невиновным, также может стать вероятной причиной противоречивости, как показаний невиновного, умирающего от страха, так и преступника, который стремится выйти сухим из воды. Это тем более вероятно, что противоречия, столь свойственные людям в нормальной жизни, не могут не усилиться, когда человек теряет душевное спокойствие и полностью поглощен мыслью о спасении от приближающейся опасности.

Этот мерзкий способ добывания истины еще и поныне остается памятником древнего и дикого законодательства, когда испытание огнем, кипящей водой и вооруженными поединками назывались судом Божьим, как будто звенья непрерывной цепи явлений, берущей начало в первопричине, обязательно должны перепутываться и рваться в угоду легкомысленным человеческим поступкам. Единственное различие между пыткой и испытанием огнем и кипящей водой заключается в том, что исход первой зависит, по-видимому, от силы воли обвиняемого, а второго - от чисто внешних природных явлений. Но эта разница только кажущаяся, а не реальная. Дать правдивые показания под пыткой, причиняющей невыразимые страдания, столь же маловероятно теперь, как и прежде, когда подвергались испытанию огнем и кипящей водой. Всякое проявление нашей воли всегда пропорционально силе воздействия на наши чувства, поскольку воля от них зависит. Способность человеческих чувств к восприятию ограничена. Поэтому ощущение боли, охватив весь организм, может превысить предел выносливости подвергнутого пытке, и ему не останется ничего другого, как избрать кратчайший путь к избавлению от мучащих его в данный момент страданий. Следовательно, ответная реакция обвиняемого на пытку с неизбежностью будет такой же, как и при испытании огнем и кипящей водой. Чувствительный невиновный признает себя виновным, надеясь тем самым прекратить страдания. И таким образом стирается разница между виновными и невиновными с помощью именно того средства, которое как раз и призвано эту разницу выявлять. *Излишне было бы дополнительно иллюстрировать сказанное бесчисленными примерами того, как невиновные люди признавали себя виновными, корчась под пыткой от боли. Нет такой нации, такой эпохи, которые не давали бы подобных примеров. Увы, люди не меняются и не делают никаких выводов. Любой человек с кругозором, выходящим за пределы повседневности, устремляется время от времени на обращенный к нему таинственный и смутный зов природы. Однако опыт, властвующий над разумом, его удерживает и внушает страх.* Исход пытки, следовательно, дело индивидуального темперамента и расчета. У каждого эти параметры разные, и прямо зависят от физической силы и чувствительности. Так что математический метод больше подходит для решения этой проблемы, чем судейское усмотрение. Основываясь на данных о силе мускулов и чувствительности нервной системы невиновного, можно рассчитать тот болевой предел, за которым этот невиновный вынужден будет признать себя виновным в совершении преступления.

Допрос обвиняемого производится с целью выявления действительного положения дел, но если выявить это трудно по внешнему виду, жестикуляции, выражению лица допрашиваемого, когда он спокоен, то эта задача еще более усложняется, когда страдания искажают весь его внешний облик, по которому иногда можно догадаться об истинном положении дел, даже помимо воли человека. Всякое насильственное действие спутывает и заставляет исчезнуть мельчайшие индивидуальные признаки предметов, с помощь которых иной раз правда отличается ото лжи.

Эти истины известны еще со времен древнеримских законодателей, когда пытки применялись лишь в отношении рабов, которые вообще за людей не считались. Эти истины усвоены Англией. Ее научная слава, превосходство в торговле и богатстве над другими странами, и как следствие этого, ее могущество, примеры доблести и мужества не позволяют усомниться в доброкачественности ее законов. Пытка отменена и в Швеции. Она отменена и одним из мудрейших монархов Европы. Он возвел философию на престол и стал другом-законодателем для своих подданных. Он сделал их равными и свободными, зависящими только от законов. И это единственный вид равенства и свободы, которых разумные люди могут требовать при настоящем положении вещей. Пытка не признается необходимой в законах о военной службе, хотя войска рекрутируются большей частью из подонков общества, что, казалось бы, должно было бы сделать пытку для этого сословия более пригодной, чем для других сословий. Человеку, не учитывающему поразительную силу обычая, может показаться странным, что законы гражданские должны учиться гуманным методам правосудия у душ закоснелых от резни и крови.

Наконец, осознанием этих истин начинают смутно проникаться и те, кто их не приемлет. Признание подсудимого, сделанное под пыткой, считается ничтожным, если не подтверждено обвиняемым под присягой после нее. Некоторые ученые и государства допускают возможность позорного повторного применения пытки до трех раз. Другие же государства и ученые оставляют это полностью на усмотрение судей. Так что из двух лиц, одинаково невиновных или одинаково виновных, более физически сильный и смелый будет оправдан, а более слабый и робкий - осужден на основании следующего рассуждения: "Я в качестве судьи должен был принять решение о том, кто из вас виновен в совершении некоего преступления. Ты - сильный, сумел выдержать боль, поэтому я тебя оправдываю. Ты - слабый, сдался, и я выношу тебе обвинительный приговор. Я понимаю, что признание, вырванное под пыткой, не имеет никакой силы. Но я вновь подвергну вас пытке, если вы не подтвердите своих прежних показаний".

Еще одно странное следствие, с необходимостью вытекающее из применения пыток, заключается в том, что невиновный поставлен в худшие условия, чем виновный. Ибо если оба подвергнуты пытке, то для первого любое решение судьи направлено против него: признание в совершенном преступлении повлечет его осуждение, а в случае непризнания он хотя и будет оправдан, но только после страданий от незаслуженной пытки. Для виновного же такое положение благоприятно уже по своей сути, так как, стойко выдержав пытку, он должен быть оправдан как невиновный. И тем самым он сменил себе большее наказание на меньшее. Таким образом, невиновный может только потерять, виновный же может и выиграть.

Закон, санкционирующий пытку, - это закон, который призывает: "Люди, терпите боль, и если природа заложила, в вас неистребимое чувство любви к самому себе, если она наделила вас неотъемлемым правом защищать самих себя, я порождаю в вас диаметрально противоположное чувство - героическую ненависть к самим себе и предписываю вам обвинять самих себя, говоря правду, даже когда будут разрывать вашу плоть и дробить ваши кости".

*Применение пыток связано с желанием выяснить, не замешан ли обвиняемый в других преступлениях, помимо тех, в которых он обвиняется: "Тебя обвиняют в одном преступлении, следовательно, не исключено, что ты виновен и в сотне других. Это сомнение меня тяготит. Я хочу рассеять его с помощью моего собственною критерия истины. Законы подвергают тебя пыткам, поскольку ты - преступник, поскольку ты мог бы быть преступником, поскольку я хочу, чтобы ты был им".*

Наконец, обвиняемого подвергают пытке, чтобы он назвал соучастников своего преступления. Но если доказано, что пытка - негодное средство для получения правдивых показаний, то каким образом она может помочь выявить соучастников, для чего также необходимо выявить истинное положение вещей?

Ведь человеку, обвиняющему самого себя, еще легче обвинить других. Справедливо ли подвергать пыткам людей за чужие преступления? Разве нельзя выявить соучастников с помощью показаний свидетелей и обвиняемого, с помощью улик и состава преступления, словом, всеми теми средствами, которые служат для доказательства виновности обвиняемого? Соучастники в большинстве случаев скрываются тотчас после задержания своего товарища. Сама неопределенность их судьбы осуждает их на изгнание и освобождает страну от опасности новых преступлений. В то же время наказание задержанного обвиняемого достигает своей единственной цели: удерживать с помощью страха других людей от совершения аналогичных преступлений.

§ XVII. **O ГОСУДАРСТВЕННОЙ КАЗНЕ

Было время, когда почти все наказания носили денежный характер. Преступления людей считались частью собственности государя, переходившей к нему по наследству. Покушение на государственную безопасность служили источником обогащения. Лица, которым было поручено охранять государственную безопасность, были заинтересованы в ее нарушении. Наказание, таким образом, являлось результатом тяжбы между казной (сборщиком денежных средств, присуждаемых в качестве наказания) и обвиняемым.

Это было гражданское дело, допускающее его оспоримость, скорее частное, чем публичное. Поэтому казна здесь наделялась другими правами, чем при спорах по публично правовым делам. Обвинения нарушителю также носили иной характер, нежели те, которые ему следовало бы предъявить в качестве примера для назидания другим. Судья был, следовательно, скорее адвокатом казны, чем объективным искателем истины, представителем казны, а не защитником и слугой закона. Но так как при данной системе признание в совершении правонарушений означало признание себя должником казны, - а именно это составляло суть уголовной процедуры того времени, - то признание в правонарушении, признание, сделанное в интересах, а не во вред казне, было и остается до сих пор (следствие всегда продолжительнее вызвавших их причин) центром, вокруг которого вращается весь механизм уголовного судопроизводства. Если подсудимый, несмотря на неопровержимые доказательства, откажется признать свою вину, то получит меньшее наказание, чем установленное, и не будет подвергнут пытке за другие преступления того же вида, которые мог бы совершить. Если же судье удастся добиться признания, то он становится полноправным хозяином тела обвиняемого и терзает его в соответствии с установленной процедурой с целью извлечь из него, как из благоприобретенной земельной собственности, максимальную выгоду. Если факт преступления доказан, то признание приобретает силу основного доказательства. А чтобы сделать это более убедительным, его добиваются, причиняя жертве мучительную и доводящую до отчаяния боль, тогда как спокойного и объективного признания, сделанного вне суда и не омраченного ужасом процессуальных пыток, недостаточно для осуждения. Следствие и вещественные доказательства, проливающие свет на преступления, но не отвечающие интересам казны, во внимание не принимаются. Иногда преступник не подвергается пытке. Но это продиктовано не сочувствием к бедам и тщедушию преступника, а опасением возможной потери доходов этого существующего и поныне лишь в воображении и малопонятного учреждения. Судья становится врагом обвиняемого, человека, закованного в кандалы, ставшего добычей тоски, пыток и еще более ужасного будущего. Он не стремится к истине, а ищет преступление в самом обвиняемом, подстраивает ему ловушки и в случае неудачи считает себя оскорбленным, поскольку уверен в собственной непогрешимости, как и все люди. Судья компетентен решать вопросы о задержании на основании имеющихся улик, потому что человека сперва надлежит объявить виновным, чтобы он доказывал свою невиновность. Это называется обвинительном процессом. Так обстоит дело с уголовным судопроизводством во всех уголках просвещенной Европы XVIII века. Настоящее же "следственное судопроизводство", то есть беспристрастное установление фактической стороны дела, предписываемое нам разумом, принято на вооружение военными законами. Его применяют даже азиатские деспотические режимы в отношении мелких повседневных дел. Лишь в европейских судах следственное судопроизводство мало применимо. Какой запутанный и страшный лабиринт, полный абсурда, который, без сомнения, покажется невероятным более счастливым потомкам! И лишь философы будущего обнаружат в природе человека доказательства того, что существование такой системы было возможно.**

XVIII. О ПРИСЯГЕ

Необходимость присяги обвиняемого порождает противоречие между законами и естественными чувствами человека, поскольку она требует давать правдивые показания как раз в то время, когда человеку исключительно выгодно лгать. И получается, будто человек может присягать себе на погибель, будто религиозное чувство не молчит в большинстве людей, когда речь заходит об их интересах. Опыт всех веков доказал, что религией, этим драгоценным даром неба, человечество злоупотребляло больше, нежели чем либо другим. И с какой стати тогда она будет пользоваться уважением у злодеев, если даже люди, считавшиеся мудрейшими, столь часто совершали прегрешения против нее? Влияние, которое религия противопоставляет страху, испытываемому человеком перед страданиями, и любви к жизни, оказывается для большинства слишком слабым, так как оно почти не затрагивает чувственной природы человека. Дела небесные управляются совсем иным законом, чем дела людей. Зачем же тогда сталкивать их друг с другом? Зачем же ставить человека перед неразрешимым противоречием: грешить против Бога или способствовать собственной гибели? Таков закон, который предписывает присяге принуждать человека быть плохим христианином или мучеником. Постепенно присяга вырождалась в простую формальность, ослабляя тем самым силу религиозного чувства, единственного залога нравственной чистоты у большинства людей. Опыт убеждает нас в бесполезности присяги, так как любой судья может мне представить свидетельство того, что ни одна присяга не побудила ни одного обвиняемого сказать правду. В этом же убеждает и разум, который объявляет бесполезными и, следовательно, вредными все законы, противоречащие естественным чувствам человека. С этими законами происходит то же самое, что и с плотинами, перегораживающими течение реки: они рушатся и тотчас уносятся или размываются образовавшимся благодаря им водоворотом и незаметно им же уничтожаются.