Не понимая, что именно в эти дни и часы

Совершается мировая мистерия.

«Покойник» — это Россия. Она «ныне невеста», которая должна принять «весть весны». Распятая, как и Христос, Россия должна воскреснуть со славой:

Россия, страна моя,

Ты — та самая облеченная солнцем жена

Вижу явственно

Россия моя богоносица, побеждающая змия,

И что-то в горле у меня сжимается от умиления⁷⁰.

Даже отдельные политические формы, привнесенные революцией, рассматриваются Белым символически. Советы для него — начало соборной радости, и он не одинок в такой оценке.

Мистические настроения Белого в разгар революции не оказываются, как у некоторых других, мимолетными. На протяжении своей жизни он вновь и вновь возвращается к той же теме, показывая свою глубокую мистическую веру в Россию.

С присущей ему изобретательностью, он придумывает новые метафоры, новые образы мистического преображения России в ходе большевистской революции.

В 1922 году он предлагает для этого физико-химические аналогии.

«Твердое тело, — говорит он, — отлично от газа, оно неизменно, предметно, недвижно и форменно, газ — беспредметен, текуч, расширяется, бесформен. Так и в России; она изменила свое состояние, и из предметной, границей обрисованной формы, она превратилась в бесформенное расширение прядающих паров; все увидели: в пламени — разложение тела; не увидали: соединения элементов ее (индивидуумов) с некоей новой духовной стихией; соединения, образующего великолепнейшее скопление паров над золой: из которого в будущем на золу изольются культурою плодотворящие ливни».

Один образ у Белого порождает другой. Теперь он мысленно уходит в Древнюю Грецию затем, чтобы уподобить Россию, вернее, ее лебединую песню, песне Сократа над чашей с ядом. Нам жаль Сократа, говорит Белый, но что было бы, если бы нам не светил его светлый образ, как именно приявшего яд⁷¹.

Максимилиан Волошин

Волошин работал на постройке «Гетеанума» вместе с Белым, но он гораздо ближе, чем Белый, к православию. Его свободный мистицизм более сдержан, чем мистицизм Белого. Его метафоры и образы носят более конкретный, более исторический характер, хотя и для него все происходящее является гигантской мировой мистерией. Во всех мистических прозрениях Волошина главное и безусловное место занимает Россия (но христианская Россия!), ее страдания, ее судьбы, ее пути, по которым теперь, вероятно, пойдет весь мир!⁷²

Уже в самом начале революции Волошин осуждает ее жестокости, но тем не менее не отвергает ее ввиду ее грандиозного промыслительного значения.

Но и над ним довлеет идея праведного греха, лишь присоединившись к которому можно спастись. В революции заключается сокровенный христианский смысл.

Более того, суть революции заключается в том, чтобы «части восприять Христовой от грешников и от блудниц». Иначе говоря, он видит в большевистской власти не что иное, как «часть Христову»!⁷³

Волошин, быть может, наиболее последовательно из всех мистиков подчеркивает традиционный характер большевизма. В 1920 году перед приходом в Крым, где он тогда жил, большевиков он говорит, что в русской истории ничего не меняется:

Что менялось? Знаки и возглавья?

Тот же ураган на всех путях:

В комиссарах — дух самодержавья,

Взрывы революции в царях⁷⁴.

Впрочем, Волошин противоречив, подобно блаженному Августину, глядя на революцию как на бич Божий, который он приветствует, сетуя на то, что людям не дано познать Промысел. В этом он следует уже христианской традиции. Волошин готов разделить с Россией судьбу, какой бы она ни была. «Умирать, так умирать с тобой и с тобой, как Лазарь, встать из гроба»⁷⁵. Бунин, наблюдавший Волошина в Одессе в 1919г., иронизирует над ним. Волошин, по его словам, считал, что идет объединение и строительство России. «Чем хуже, тем лучше, — говорил Волошин, — ибо есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в нас, дабы принять с нами распятие и горение, из коего возникают новые прокаленные, просветленные лики»⁷⁶. Но бунинская ирония не так далека от истины. Примерно в таких образах представлял себе Волошин происходившие в России события.

Мариэтта Шагинян

Шагинян интересна тем, что связывает дореволюционное «новое религиозное сознание» с советской литературой, где она занимает видное место до настоящего времени. После 1905 г. под влиянием 3. Гиппиус юная Шагинян решает идти в революцию только через Бога. Она следующим образом формулирует свои идеи этого периода. «Если бы восставший народ, — пишет Шагинян, — понес имя Божие на своих знаменах, революция удалась бы...»⁷⁷ Она сближается с кружком Мережковского и начинает в нем искать церковь в рамках «нового религиозного сознания». Она примыкает также к кругу т.н. голгофских христиан, куда входили епископ Михаил (Семенов), П. Флоренский, В. Свенцицкий и др. Вполне естественно, что она воспринимает большевистскую революцию как великое нравственное преображение. Ее коммунизм носит существенный религиозный привкус.

Шагинян усматривает в нем реализацию христианских идей, для чего формулирует следующую историософскую концепцию. «Эпоха укрепления данной религии, — полагает она, — как будто реализует в своей практике и истории нравственные требования предыдущей религиозной системы. Так, христианство на самом деле реализует нравственные требования иудаизма. Большевизм же начинает осуществлять «христианские благие пожелания». «Осуждение собственности, пренебрежение к индивидуализму, требование соборности, коллектива, — по словам Шагинян, — все основания к этому даны были в учении христианства, которое са­мо никогда и не пыталось перевести его в практику»⁷⁸.

Шагинян высказывает и идеи признания большевиков как именно русской национальной силы, несмотря на то, что сама являлась ассимилированной армянкой. В революции она видит «корни какого-то нового славянофильско-большевистского сознания». «Русская история не кончилась, не прервалась, она делается, она сделалась сейчас людьми в кожаных куртках, и безумцы на родине и на чужбине не понимают, не чувствуют, что эти кожаные куртки сродни Петру, а может быть, и дремучим стихиям допетровства, что это сила, наконец, наша сила»⁷⁹.

Шагинян резко настроена против Запада. «Гаснущее солнце Запада, — провозглашает она, — готово взойти на Востоке». На нее оказывает сильное влияние Шпенглер, и она начинает поговаривать о «ликвидационном периоде нашего европейского сознания»⁸⁰.

Постепенно Шагинян отходит от прежних форм своего христианского мистицизма. В 1925 г. ей уже кажется тип нравственного существа в Библии отвратительным, и ей куда симпатичнее библейские отверженцы:

Хам, Каин, Исав и др.⁸¹. Позже она отказывается от того, что называет «церковничеством»⁸², но это еще не есть отход от христианства, ибо все «новое религиозное сознание» было антицерковным. Отход от церкви приводит, по ее словам, к крайнему нигилизму по отношению ко «всяким скрепам над общественным и личным настроением человека»⁸³, но это лишь поза, ибо Шагинян остается совершенно послушной партии, хотя, быть может, «отвержение скреп» для нее было именно удалением последних преград для полного отождествления с системой. В 1928 г. Шагинян уже говорит, что ее бесят «революционно-религиозные лозунги в стиле Мережковских»⁸⁴. В том же году она записывает в дневнике, что становится атеисткой⁸⁵. Но было бы наивно полагать, что она навсегда отступается от мистицизма. Судя по отдельным ее высказываниям, она увлекается «Философией общего дела» Федорова — книгой, которая стала повальным увлечением просоветской интеллигенции. В 1924г. она записывает сон, в котором видит воскресение из мертвых как будничное явление⁸⁶. Воскресшие из мертвых одеты поземному. Они «плоть и кровь». Ее внимание к производственному процессу принимает, казалось бы, патологические формы, если только не знать «Философию общего дела». Шагинян подробно записывает биографии живых и умерших людей и публикует их в своих пухлых дневниках. Тем самым она участвует в сборе информации, которая понадобится будущему человечеству для воскрешения мертвых...

Эволюция Шагинян представляет исключительный интерес как пример врастания религиозного мистика в коммунистическую идеологию с признанием большевизма как высшего нравственного и духовного достижения человечества. Это отнюдь не есть личное ренегатство Шагинян. Это естественная эволюция самого мистицизма, и не одна Шагинян испытывает тот же процесс. Она не приходит в его результате к коммунистической идеологии как таковой. Она лишь отыскивает такую мистическую платформу, которая позволяет ей оставаться коммунисткой наружно, но без всякого внутреннего противоречия. Мистицизм дает для этого очень широкие и даже прямо необъятные возможности. В точности так же и мистический революционный национализм, видоизменяясь, становится постепенно составной частью советской системы.

Валерий Брюсов

Особое место среди мистиков, признавших национальный характер большевистской революции, занимает поэт Валерий Брюсов. Его исключительное своеобразие состоит в том, что он исповедует не христианский, а антихристианский мессианизм и для него величие России состоит не в том, что, пройдя через страдания и смерть, она возродится в светоч добра, а, напротив — в том, что она несет гибель христианству, утверждая торжество иной цивилизации, противопоставленной христианству.

Антихристианская мистика, демонизм овладели Брюсовым задолго до большевистской революции. Еще в 1901 году он явно провозглашает свой демонизм:

Неколебимой истине

Не верю я давно,

И все моря, все пристани

Люблю, люблю равно.

Хочу, чтоб всюду плавала

Свободная ладья,

И Господа и Дьявола

Хочу прославить я⁸⁷.

Брюсов погружается в черную магию, оккультизм, спиритизм. Им овладевает жажда разрушения окружающего мира. В одном из своих писем Горькому Брюсов писал о том, с каким наслаждением он будет разрушать старый мир. «Лучшие мои мечты, — признавался Брюсов, — когда все это будет сокрушено»⁸⁸. Он одним из первых присоединяется к большевикам, отождествляя себя с ними в гораздо большей мере, чем другие мистики-символисты, вступает в партию в 1920 году. Крайне маловероятно, что он искренне принял марксизм и отказался от того, чем жил всю свою жизнь с ее демонизмом, нигилизмом. Но что такое партбилет или же присутствие на партсобраниях для человека, для которого весь мир носит иллюзорный характер? Быть может, получение партбилета воспринималось Брюсовым как некое таинство, как часть некоего культа. Национальные мотивы у Брюсова появляются не сразу после революции, а лишь к концу гражданской войны, Ему совершенно чужды идеи страдания ради воскресения, смерти ради жизни и т. п. Для него Россия вершит мировую расплату с христианским миром с помощью грубой силы, которой никто не может противостоять.

И вновь, в час мировой расплаты

Дыша сквозь пушечные дула

Огня твоя хлебнула грудь, —

Всех впереди, страна вожатый,

Над мраком факел ты взметнула.

Народам озаряя путь.

Что ж нам пред этой страшной силой?

Где ты, кто смеет прекословить?

Где ты, кто можешь ведать страх?

Нам — лишь вершить, что ты решила,

Нам — быть с тобой, нам славословить

Твое величие в веках!⁸⁹

Россия указывает «народам путь», но совсем не туда, куда хотели бы Блок или Волошин, и Брюсов славословит ее за это. Он приходит в восторг, видя, что большевики вновь объединили распавшуюся было Российскую империю, что увеличивает ее могущество в демоническом мессианизме.

Ты летящий с морей на равнины,

С равнин к зазубринам гор,

Иль не видишь: под стягом единым

Вновь сомкнут древний простор! —

восклицает он в октябре 1920 года⁹⁰.

Этот же мотив звучит у него в другом месте, но здесь он недвусмысленно указывает на то, что судьба России решается не на земле, а таинственными силами, для которых Октябрь — выдающийся мистический акт.

Ты постиг ли, ты почувствовал ли,

Что как звезды на заре,

Парки древние присутствовали

В день крестильный в Октябре?

Нити длинные, свивавшиеся

От Ивана Калиты

В тьме столетий затерявшиеся

Были в узел завиты⁹¹.

Если у Блока во главе революции невидимо шествует Христос, у Брюсова ей столь же невидимо предшествуют... античные парки из цивилизации, которую Брюсов противопоставлял христианству. Это стихотворение производит большое впечатление на Троцкого¹⁹², которому было еще невдомек, что «парки древние», завив в узел нити, идущие от Ивана Калиты, не нашли в этом узле места для его собственной нити, выбросив клубок с ней в далекую Мексику.

ЗА СИЛЬНУЮ РУКУ

Совершенно противоположным истоком национального признания советской власти оказываются многие бывшие участники правых организаций, привлеченные большевистским отрицанием демократии, идеей сильной власти, а также борьбы против западного парламентаризма. Разумеется, большевиков могли признать только те, кто был равнодушен к традиционным ценностям, но таких правых было немало. Наконец, в правых кругах всегда можно было встретить активные антикапиталистические тенденции, как показывают взгляды таких публицистов, как А. Пятковский, И. Аксаков, С. Шарапов, и это также могло оказаться мостом в сближении отдельных правых с большевиками.

Позиция правых, склонных к сотрудничеству с большевиками, отражена Сергеем Булгаковым в памфлете «На пиру богов». Эти настроения вынесены в реплики Генерала, который между прочим говорит: «Уж очень отвратительна одна эта мысль об окадеченной «конституционно-демократической» России. Нет, лучше уже большевики: style russe, сарынь на кичку! Да из этого еще может толк выйти, им за один разгон Учредительного собрания, этой пошлости всероссийской, памятник надо возвести. А вот из мертвой хватки господ кадетов России живою не выбраться б».

Далее Генерал говорит: «Ведь большевизм наш уже потому так народен, что он и знать не хочет этого «правового государства», обезбоженного... Вообще на гребне большевизма кое-что живое можно увидеть» ⁹³.

Но булгаковский Генерал отнюдь не литературный образ. В беседе с Луначарским в 1919 году правый эсер академик А. Кони сказал ему, что «только такой «свирепо радикальный» переворот и переход власти в руки одновременно смелых и близких народу людей и в то же время знающих, что в России силою авторитета ничего не сделаешь, был единственным выходом из положения⁹⁴.

Переход правой интеллигенции на сторону большевиков отмечен лишь в ограниченном числе случаев, причем случаев второстепенных. Можно, в частности, указать на двух журналистов: А. Москвича («Киевлянин»)⁹⁵ и Е. Братина («Колокол»)⁹⁶. Правда, последний был одно время зам. председателя ВЧК в Харькове, а затем стал руководящим работником ТАСС и одним из ведущих журналистов «Известий». Секретарь министра юстиции И. Щегловитова, член Союза русского народа Колосов оказался единственным чиновником министерства юстиции, сразу перешедшим на сторону большевиков⁹⁷. Имеется непроверенное сообщение о том, что ближайший сотрудник Бухарина, член редколлегии «Правды» А. Слепков, еще в 1918 г. был монархистом⁹⁸.

Зато были крупные правые лидеры, которые отнеслись к большевиком двойственно и были готовы в определенных условиях на сотрудничество с ними, что показывает потенциальную возможность перехода правых на сторону большевиков. Так, уже в первые дни большевистской революции один из ведущих правых, Владимир Пуришкевич, находившийся в то время в заключении в Петропавловской крепости, недвусмысленно проявил желание сотрудничать с большевиками в борьбе против Германии. Во время переговоров в Брест-Литовске Пуришкевич предложил составить и подписать заявление. «Заявим, — говорил он, — что если так, мы готовы идти делать что угодно. Пошлют на передовые позиции борьбы с завоевателями — пойдем. Заставят быть братьями милосердия, сделают пушечным мясом — на все готовы. Пусть руководят, но пусть не слагают оружие защиты»⁹⁹.

Но самым эпическим примером противоречивого признания большевиков крупным правым лидером является отношение к ним Василия Шульгина, бывшего товарища председателя Всероссийского национального союза. «Под оболочкой советской власти, — отмечал Шульгин уже в 1920г., — совершается процесс, не имеющий ничего общего с большевизмом¹⁰⁰. Он утверждает, что «белые идеи перескочили фронт», считая главной такой идеей — стремление к восстановлению русского национального единства. Несомненный для Шульгина национальный характер советской власти является результатом их борьбы с внутренними и внешними врагами. Главной причиной национализации большевиков Шульгин считает создание Красной Армии. «Большевики думают, — иронизирует Шульгин, — что создали социалистическую армию, которая дерется во имя Интернационала, но это вздор... На самом деле они восстановили русскую армию... Знамя единой России фактически поднято большевиками».

Шульгин впервые указывает на Интернационал как на орудие русской национальной политики, орудие расширения территории для власти, сидящей в Москве, «до границ, где начинается действительное сопротивление других государственных организмов».

Социализм — это преходящее явление, а границы, установленные большевиками, останутся. Он также указывает на единоличную власть как нечто органически заимствованное большевиками у их противников. Шульгин рассматривает национальное перерождение большевиков как процесс существенно бессознательный, ибо белые идеи покорили лишь подсознание большевиков. Шульгин также предсказывает неминуемое появление среди большевиков такого лидера, который заимствует у них элементы их политической культуры: «декретность», «решимость принимать на свою ответственность, принимать невероятные решения», но возьмет на себя белые задачи. Будущий лидер «будет большевик по энергии и националист по убеждениям». Этим человеком, по его словам, не будет ни Ленин, ни Троцкий¹⁰¹.

Но правые не состояли из одной интеллигенции. Одно время они пользовались широкой массовой поддержкой. Имеются свидетельства, что вскоре после революции и даже за некоторое время до нее массовый элемент правых партий перешел в основном к большевикам. Московский священник С. Фрязинов писал в конце 1917 года, что под флагом большевизма объединились люди двух крайних лагерей. С одной стороны, мы знаем, — говорит Фрязинов, — что вся рабочая молодежь и матросы Балтийского флота, всегда Примыкавшие к крайним левым течениям, составляют основное ядро большевиков, но, с другой, ни для кого не секрет, к ним примыкают и все те громилы, которые раньше представляли из себя грозную и вместе с тем грозную армию т.н. черносотенцев. Знаем мы далее, что на последних выборах в Учредительное собрание истосковавшийся по порядку, сытости и безопасности простой народ громогласно заявил: «Голосуем за 5-й номер, так как большевики дадут нам царя».

Фрязинов указывает даже на возможность того, что в большевистской партии может возникнуть правое течение, которое пожелает восстановить в России монархию. Он считает, что единственным, что объединяет два крайних течения в партии, оказывается насилие, которое одинаково приемлемо и для крайне левых, и для крайне правых. Фрязинов уверен в том, что «развал партии должен когда-нибудь произойти». Он, однако, указывает, что ничего хорошего от того, что правые восторжествуют рано или поздно в партии, не выйдет, ибо такая система будет построена на насилии¹⁰².

Фрязинов не был единственным наблюдателем, который отмечал широкое проникновение бывших правых в партию большевиков. Изгоев высказывается еще более категорически. По его словам, Союз русского на­рода «если и расцвел и одержал победу, то только приняв новый облик и влившись в коммунистическую партию»¹⁰³.

Один из бывших правых лидеров, бывший товарищ министра внутренних дел В. Гурко, был не прав, говоря, что СРН имел много равнодушных членов, готовых работать в ЧК или принимать участие в патриотических манифестациях в зависимости от обстоятельств¹⁰⁴. Не равнодушие обуславливало возможность перехода из СРН в партию, а хотя бы и частичная общность взглядов либо психологии обоих движений. Это часть общего явления легкости перехода от крайне правых к крайне левым и наоборот¹⁰⁵.

О том, что переход рядовых членов СРН на сторону большевиков носил массовый характер и официально одобрялся партией, говорит важное свидетельство наркома Луначарского, который также в ранге уполномоченного Реввоенсовета совершал инспекционные поездки по стране. Летом 1919г. он пришел в Костроме в негодование от того, что местный суд осудил на пять лет бывшего члена Петербургского СРН Комякова, который уже в Февральскую революцию стал членом Совета солдатских депутатов, а затем вступил в партию большевиков, скрыв свое прошлое. Луначарский обжаловал решение суда во ВЦИК, заявив, что «никоим образом нельзя полуграмотного крестьянина считать политическим преступником за то, что он был когда-то в СРН». Любопытно, что Луначарский называл черносотенцев самым активным элементом крестьянства «с разбуженной политической мыслью, хотя еще и не увидевших настоящего света»¹⁰⁶. Можно быть уверенным в том, что Луначарский отражал мнение руководства партии по данному вопросу.

ЗА МАТУШКУ-РОССИЮ

Военное сословие не формировалось по политическому признаку, так что среди офицеров и генералов оказалось довольно много либералов и даже левых. Часть из них присоединилась к большевикам по идейным соображениям, вступив в коммунистическую партию. Однако на стороне большевиков оказались гораздо более широкие круги военных, чем те, которые отождествляли себя с большевиками полностью, в том числе очень правые. Они оказались еще одним истоком национал-большевизма. Во-первых, десятки тысяч кадровых военных были просто принуждены большевиками служить в Красной Армии под страхом смертной казни. Во-вторых, были многочисленные военные, в частности из военного министерства, которые сразу после Октябрьской революции просто остались на своем служебном посту из чувства воинского долга, полагая, что армия не должна зависеть от политического режима в стране. По свидетельству генерал-квартирмейстера русской армии Н. Потапова, сразу перешедшего на сторону большевиков, военное министерство вообще не прекращало своей деятельности после Октябрьской революции¹⁰⁷.

На сторону большевиков довольно быстро перешли помощник военного министра А. Поливанов, главнокомандующий армией А. Брусилов, адмирал В. Альтфатер и многие другие. Некоторые генералы и офицеры были даже расстреляны белыми, когда отказались вновь перейти на их сторону. В их числе генералы фон Таубе, Николаев, Станкевич, Востросаблин¹⁰⁸.

Всего из 130 000 командиров Красной Армии примерно половина была бывших царских офицеров генералов.

Каковы бы ни были причины перехода офицеров и генералов на сторону большевиков, даже у тех из них, кто служил по принуждению, стала вырабатываться идеология, оправдывавшая сотрудничество, даже если она была лишь рационализацией. Это уже не был просто воинский долг — это был долг национальный. Так, адмирал Альтфатер, служивший у большевиков с начала революции, сказал Радеку в 1918 г.: «Я вам не верил, теперь буду помогать и делать свое дело, как никогда я этого не делал — в глубоком убеждении, что служу родине»¹⁰⁹. Но эта идея приобретает широкий размах позднее, в разгар польско-советской войны, когда впервые гражданская война стала национальной.

30 мая 1920 года появляется совместное воззвание группы генералов царской армии, призывавших офицерство перейти на сторону красных. В воззвании, в частности, говорилось: «Свободный русский народ освободил все бывшие ему подвластные народы и дал возможность каждому из них самоопределиться и устроить свою жизнь по собственному произволению. Тем более имеет право сам русский и украинский народ устраивать свою участь и свою жизнь так, как ему нравится, и мы все обязаны по долгу совести работать на пользу, свободу и славу своей родины — матери России». В воззвании также говорилось, что «в этот крити­ческий исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старшие боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам - любви и преданности к родине...»

Иначе «наши потомки будут нас справедливо прокли­нать и правильно обвинять за то, что из-за эгоистических чувств классовой борьбы мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли родной русский народ и загубили свою матушку-Россию».

Воззвание было подписано генералами А. Брусиловым, А. Поливановым, А. Зайончковским, В. Клембовским, Д. Парским, П. Балуевым, М. Акимовым и адмиралом А. Гутором¹¹⁰.

Было бы большой ошибкой считать, что эта группа военных действовала лишь из оппортунистических соображений или же под грубым давлением красных. Все эти люди потом не за страх, а за совесть служили большевикам, не отождествляя себя, однако, с ними. Имеется мало информации о том, почему именно они, а не другие оказались более склонны пойти на такой беспрецедентный шаг, хотя кое-какие данные все же имеются. Оказывается, что за личным решением многих из них стояла одна из тех моделей национального признания, о которых говорилось выше. Брусилов, например, увлекался оккультизмом, будучи большим поклонником теософии Блаватской¹¹¹.

Брусилов был несомненно правым и смотрел на идейный коммунизм как на преходящее явление, очень далекое от мировоззрения простого русского народа, хотя он признавал, что проповедь большевиков пришлась по вкусу и понятиям солдат и не была навязана им силой. Солдат, однако, по словам Брусилова, совершенно не интересовали Интернационал, коммунизм и т. п. вопросы, «они только усвоили себе следующие начала будущей свободной жизни: немедленный мир во что бы то ни стало, отобрание от всего имущественного класса, к какому бы сословию ни принадлежал, всего имущества, уничтожение помещика и вообще барина»¹¹².

Весьма парадоксально, но для него революция большевиков оказалась восстановлением его власти над взбунтовавшимися солдатами. Принимая на себя вновь военные функции, Брусилов как бы мстил этим солдатам, хотевшим было уклониться от войны.

Генерал Поливанов, другой участник воззвания, был правым октябристом, посредником между Союзом 17 октября и СРН¹¹³.

Убежденный монархист генерал Зайончковский, впоследствии видный военный историк, сыграл важную роль в организации «Трест» и вряд ли действовал в этой сложной роли как простой провокатор.

О том, что Зайончковский симпатизировал именно крайне правым, свидетельствует одна фраза из его книги, написанной им в годы советской власти. Здесь он настойчиво противопоставляет крайне правых как миролюбивую силу тем общественным силам, которые спровоцировали мировую войну. «Этой воинственной и шовинистической клике, — пишет Зайончковский, — которую в значительной мере поддерживали буржуазные партии, противодействовала группа крайне правых (заметим, что крайне правые, с его точки зрения, не являлись буржуазной партией. — М. А.), сильная своим влиянием на Николая II. Она предупреждала его против разрыва с Германией, которую она считала оплотом «порядка» в Западной Европе, и против риска войны, которая, по их мнению, могла привести к революции, еще более грозной, чем в 1905 году, к революции, где будет поставлена на карту судьба самой династии. Чтобы парализовать это влияние крайне правых вождей черносотенного Союза русского народа и Совета объединенного дворянства, партия войны стремилась создать такое политическое положение, при котором у царя не было бы другого выхода, кроме войны»¹¹⁴. Эта любопытная эзоповская апология крайне правых явно свидетельствует о политических симпатиях автора.

Даже если эти военные были принуждены работать с большевиками силой, решающее значение в данном случае имеет то, как они мотивировали свои поступки.

Воззвание произвело глубокое впечатление на многих военных, в том числе и тех, кто активно поддерживал белое движение.

Одним из его последствий была измена Врангелю отличавшегося жестокими расправами с коммунистами и евреями белого генерала Я. Слащева и его возвращение в Советскую Россию. Еще, в то время как армия Врангеля находилась в Крыму, Слащев начал секретные переговоры с Москвой о том, что он и еще 30 офицеров и генералов готовы перейти на сторону большевиков в том случае, если командующим Крымской Армией будет назначен Брусилов. Ленин и Троцкий дали тут же свое согласие, но к тому времени Красная Армия разбила армию Врангеля, и Слащев вынужденно бежал оттуда вместе со всеми¹¹⁵.

В ноябре 1921 года Слащев возвращается в Советскую Россию, публикуя воззвание к офицерам и солдатам армии Врангеля, где, в частности, говорилось, что «Советская власть есть единственная, представляющая Россию и народ». Обращение содержит предостережение белым, что Запад, который послал их воевать с большевиками, хочет «сделать русский народ рабами»¹¹⁶. Воззвание Слащева было подписано также вернувшимся в Россию генералом Мильковским, полковником Гильбахом и несколькими офицерами.

Впоследствии Слащев опубликовал мемуары, в которых утверждал, что «подготовка смены идеалов» у него началась в апреле 1920 года. В 1929 году он был загадочно убит в Москве «родственником жертвы еврейского погрома».

Перешел на сторону большевиков и военный атташе во Франции генерал А. Игнатьев, сын бывшего председателя совета министров. Впоследствии, после войны с Германией, Игнатьев стал видной фигурой советской жизни, опубликовав ставшие бестселлером мемуары. Игнатьев говорил, что им всегда руководила слепая вера в творческий гений русского народа, который «всегда сумеет определить свою дальнейшую судьбу»¹¹⁷.

Свое восхищение Красной Армией и ее командирами неоднократно выражал ген. Новиков, впрочем, упоминая только полководцев нееврейского и нелатышского происхождения, как Буденного, Тухачевского, Фрунзе, П. Лебедева, С. Каменева¹¹⁸.

То, что с большевиками гораздо лучше ладили правые генералы и офицеры, показывает трагическая история генерала Пепеляева. Двадцати семи лет он прославился в армии Колчака как исключительно смелый и честный военный. После разгрома Колчака он оказался в эмиграции в Харбине. Под влиянием брусиловского воззвания Пепеляев был одно время близок к переходу на сторону красных, безоговорочно поддерживая борьбу против Польши. К Пепеляеву в Харбин для переговоров выехал полковник А. Буров, перед этим перешедший на сторону красных. Ему было предложено стать главнокомандующим дальневосточной народно-революционной армии, но в последний момент Пепеляев отказался от своего намерения. Дело в том, что, будучи близок к эсерам, он желал видеть в армии демократизм. Антидемократизм Красной Армии его оттолкнул, и Пепеляев остался извозчиком в Харбине. Вскоре ему внушили, что в Якутии якобы произошло широкое народное восстание и что его присутствие и командование там необходимо. Желая всюду быть с народом, Пепеляев решил стать на сторону народного большинства и с отрядом в 700 бойцов ринулся в безнадежную операцию. Летом 1923 г. его отряд был разгромлен, а сам он был взят в плен. Однако на суде Пепеляев покаялся (и, видимо, искренне) перед «рабоче-крестьянской» властью, и расстрел был заменен ему 10-летним заключением. По-видимому, окончательно он был добит лишь в 1938 г. во время массовых чисток¹¹⁹.