Вторая мировая война. 1939-1945 годы
По окончании учебного сезона 1938/39 года, который был очень удачным в смысле количества учениц - всего прошло их сто пятьдесят, - я решила поехать в Экс-ле-Бен полечиться, отдохнуть и набраться сил для будущего сезона.
Здесь, в Экс-ле-Бен, я увидала снова Сахаровых, которые давали в казино несколько представлений. Оба они были прекрасны, как всегда. Окончив курс лечения, мы с Андреем переехали в имение родителей одного моего ученика, около Эвиана, на берегу Женевского озера. Очень мило проводили время и отдыхали. Дважды ездили в Женеву. Сюда приехал и Вова, проводивший часть лета на берегу океана. Но недолго удалось нам тут пробыть.
Вновь нависла угроза войны. Все заволновались, и начался разъезд по домам. Мы тоже решили возвращаться. На следующий день, 25 августа, мы уехали в Париж в переполненном до отказа поезде. На вокзалах творилось нечто неописуемое. Поезда брались с боя.
В Париже мы застали еще более тревожное настроение. Хотя все и надеялись, с каждым днем неминуемость войны чувствовалась все больше и больше. Как и в прошлом году, когда Гитлер обрушился на Чехословакию, все было переведено на военное положение, на улицах стало темно, сирены постоянно гудели, приучая население к различным сигналам. Запасные были частично призваны, повсюду чувствовался недостаток людей. Почти что прекратилось движение автобусов, метро стало ходить реже. Население было предупреждено, что с началом военных действий следует ожидать воздушных налетов и бомбардировок удушливыми газами. Советовали обзавестись противогазовыми масками. Нашли мы их нелегко. Если не двигаешься, то дышать в них еще было возможно, а при ходьбе чуть не задыхались. Домашних животных же советовали сажать в ведра и покрывать их мокрыми тряпками. Населению было предложено покидать столицу.
Первого сентября немцы вторглись в Польшу. Война стала неизбежной, тем более что Франция и Англия объявили всеобщую мобилизацию, и мы решили переехать на время в Везине, под Парижем, где нашли себе дачу и поселились совместно с нашими близкими друзьями. Переехали мы 3-го, как только Франция и Англия объявили войну Германии. Наняли два такси, нагрузили на них что могли и захватили с собою любимых собачку, кошку и канареек. На следующий день по нашем прибытии в Везине рано утром загудели сирены, мы быстро оделись и спустились в погреб, как полагалось, где просидели целых три часа. Но никакой бомбардировки не было, был дан отбой, и мы снова пошли спать. Много еще было тревог, но всегда ложных, и постепенно мы к ним привыкли. Но все же как-то всегда было жутко.
Через три-четыре недели после начала войны я стала подумывать об открытии студии. Ведь надо было начать работать, так как жить было не на что. Первое время ученицы, конечно, разбежались, как и большинство парижан, но постепенно все стали возвращаться обратно. Я почти каждый день ездила в Париж по железной дороге, а там в метро, и к вечеру возвращалась в Везине, часто по глубокому снегу. Как назло, зима была суровой, а уголь было доставать все труднее и труднее.
Наша дача была уютной, удобной и теплой, и мы зажили сравнительно хорошо. Знакомые зачастую приезжали к нам по воскресеньям, и почти что каждый день у нас кто-нибудь обедал.
На фронте было совершенно спокойно, и мы решили, прожив в Везине четыре с половиною месяца, вернуться к себе в Париж. Мы переехали обратно 19 января.
До весны продолжалось то, что французы называли «странная война», когда внезапно 10 мая разразилась гроза: немцы обрушились на Францию. Хотя настоящее положение вещей тщательно скрывалось, сразу же почти что почувствовалось, что творится что-то неладное, а к концу месяца стало ясно, что катастрофа неминуема. Всех охватила паника, и началось бегство из Парижа. Оставаться в Париже не только не было никакого смысла, но и становилось опасным, и мы решили уехать к Великому Князю Борису Владимировичу и его жене Зине (рожденной Рашевской, дочери героя Порт-Артура полковника Рашевского) в Биарриц, куда они нас уже давно приглашали. Но уехать было не так-то легко. Как отправить багаж, как достать билеты и, главное, как попасть в поезд? Вокзалы и площади вокруг были запружены десятками тысяч людей. После неимоверных хлопот нам удалось справиться со всеми затруднениями и получить два купе в спальных вагонах. Лучше и не вспоминать, как мы добрались до вагона. У проводника мы нашли бутылку шампанского, и с какою радостью мы ее выпили после всего пережитого за день. Уехали мы 11 июня и на следующий день с большим опозданием прибыли в Биарриц.
Когда вспоминаю о том ужасе, который творился в те дни, я благодарю Бога, что мы избежали того кошмара, который выпал на долю миллионов людей, бежавших со своих насиженных мест под постоянным обстрелом вражеских авиаций.
Через три дня после нашего прибытия в Биарриц Париж был занят немцами. 17-го маршал Петен запросил перемирия, 22-го оно было подписано. Война была окончена. 27-го немцы вошли в Биарриц. Город был переполнен беженцами. Тяжело нам всем было видеть Францию, страну, которую мы искренне полюбили за оказанные нам гостеприимство и приют, оккупированной и поверженной.
Жизнь постепенно начала более или менее налаживаться, и мы начали подумывать о возвращении в Париж и об открытии студии. Ведь средств у нас не было никаких, а надо было жить. Прожив тихо и спокойно более трех с половиной месяцев в Биаррице, мы вернулись в конце сентября к себе домой. Сразу же ученицы мои начали возвращаться, но их было далеко не столько, как до войны. Но могла ли я жаловаться? Грустно было в оккупированном Париже, но радость наша была большая, когда мы вновь очутились у себя дома.
Зима прошла спокойно. Но с наступлением весны все ожидали событий. Что-то должно было произойти. Но что, где и когда?
Двадцать второго июня 1941 года немцы вторглись в пределы нашей родины. Об этом мы узнали за утренним кофе. Мы были подавлены. Что будет с нашей несчастной родиной, что будет с нами? Уже давно Вова считал русско-германскую войну неизбежной и отлично отдавал себе отчет в том, что ожидает Россию, если немцы, не дай Бог, победят. Ни своей точки зрения, ни своего отношения к немцам он не скрывал и знал, что его ожидает в случае войны. Но он был готов, и от нас он этого не скрывал, к тем испытаниям, которые его ожидали. И он бодро пошел им навстречу.
Утром, как он и собирался, он отправился в церковь в Клиши, которую он очень любил, с тем чтобы затем отправиться к друзьям в Везине, куда он был приглашен на весь день. Не успел он выйти из дома, как нагрянула немецкая полиция, чтобы его арестовать. Я им объяснила, что он уехал на весь день, и они ушли. Но один из полицейских вернулся вскоре обратно, чтобы проверить, не вернулся ли Вова, и предупредил нас, что он должен явиться на следующий день в Плас-Бово, где, как мы потом узнали, помещалось одно из отделений гестапо.
По окончании богослужения Вова позвонил по телефону и, узнав о том, что произошло, решил вернуться домой, чтобы разузнать обо всем подробно. Но перед этим он пошел завтракать в один ресторан, хозяйкой коего являлась тогда наша соседка, мадам Гриффон. Чтобы отпраздновать вступление в войну России, она его приветствовала обильным завтраком и лучшими винами. Не побоялась приветствовать его и вся прислуга. Из дому он поехал кое к кому из своих близких друзей, чтобы отдать им распоряжения на случай, ежели его арестуют, в чем он не сомневался, а затем поехал в Везине, откуда вернулся домой к полуночи.
Скрыться или бежать в свободную зону Вова ни в коем случае не хотел, дабы не подвергать нас опасности, ибо приказание явиться на следующий день в гестапо было передано нам.
На следующий день, 23-го, рано утром Вова отправился в гестапо. Удрученные, с тяжелым предчувствием, мы провожали его взглядом и крестили, покуда он не скрылся, выйдя из ворот нашей виллы «Молитор». Весь день мы провели в мучительном ожидании, звоня всем в надежде узнать, что с ним случилось. Так мы узнали, что в городе было арестовано множество русских, но говорили, что это не настоящий арест, что русских свозят куда-то для переписи и что потом их отпустят. Но распространился и другой тревожный слух, что арестованных посадили в поезда и отправили в неизвестном направлении. Но в точности ничего нельзя было узнать - и на душе становилось все мучительнее и тревожнее. Лишь четыре дня спустя от одного русского, почему-то освобожденного немцами, мы узнали, что Вова находится в Компьене вместе со всеми остальными арестованными и что они помещены в одной казарме, окруженной колючей проволокой. Он утверждал, что к арестованным относятся хорошо и прилично кормят. Он передал также, что Вова просил срочно прислать ему белье и необходимые туалетные принадлежности, так как, уходя из дому, он взял с собою лишь три пакета папирос и две плитки шоколада. Посешать арестованных еще не было разрешено, и пакеты надо было сдавать в лагерную комендатуру.
Тридцатого июня на автомобиле одного знакомого мы поехали с Андреем в Компьен и сдали в караульное помещение все, что Вова просил ему прислать, и немного съестных продуктов. Нам обещали передать ему все завтра утром, как раз в день его рождения. Эта первая посылка доставила ему огромное удовольствие и радость. Потом мы передавали, когда приезжали его навещать, или пересылали ему посылки почти что каждую неделю. Все арестованные начали получать посылки, и питание заключенных хорошо наладилось.
Свидания были разрешены лишь с 1 августа, и мы несколько раз ездили его навещать. Он был бодр и уверял меня, что им всем хорошо живется, что беспокоиться за него нам не следует. Все возвращавшиеся из лагеря единодушно утверждали, что Вова держал себя выше похвалы и с огромным достоинством и нравственно поддерживал остальных заключенных. Но время проходило, многих заключенных освобождали, в начале октября освободили несколько сот человек, но, несмотря на обещания, на все предпринятые нами шаги, Вову все не освобождали. Почему? С мыслью, что его не освободят, Вова примирился, вообще он не верил в свое освобождение, но нас это угнетало. Мы боялись, и не без основания, что его оставят заложником и отправят в Германию, тем более что он не скрывал своего отношения к войне. Много позже мы узнали, что арест многих русских был вызван опасением, чтобы они и руководимые ими круги и организации не присоединились с первого же дня вторжения немцев в Россию к Французскому Сопротивлению. Как правы были мы, волнуясь за его судьбу!
Во время одной из поездок в Компьен мы познакомились с комендантом лагеря гауптманом Нахтигалем, офицером старой Германской армии. Он не был партийцем. Очень, очень сердечно относился к своим заключенным, облегчая их положение, насколько это представлялось ему возможным, а кое-кому спас жизнь. Он был любим заключенными, и все питали к нему чувство благодарности и уважения. Иногда он устраивал нам свидание с Вовой в своем кабинете и давал нам возможность говорить наедине. На память и в знак благодарности мы подарили ему серебряную фляжку. Когда после окончания войны Нахтигаль был арестован американцами как комендант концентрационного лагеря, все, бывшие в заключении в Компьене, вступились за него. По их просьбе он был освобожден.
Время шло, уже было почти что четыре месяца, что Вова сидел в лагере. 20 октября, вечером, в 9.50, как теперь помню, раздался телефонный звонок, и нетрудно себе представить, каковы были наша радость и изумление услышать голос Вовы. Сначала мы подумали, что он звонит из Компьена, но почему, как ему позволили? Он лишь сказал нам, что он освобожден, находится в Париже на Гар дю Нор и будет скоро дома, и повесил трубку. Не верилось, мы были так счастливы с Андреем! Вова просидел в заключении ровно сто девятнадцать дней, и какое совпадение, его порядковый номер в лагере был сто девятнадцать. Вова был дома, но ни мы, ни он не были спокойны. Мы все время трепетали за его судьбу - как бы снова его не взяли. И эти опасения, длившиеся целых три года, вконец истрепали и его и наши нервы.
По чьему приказу и почему его освободили, для нас так и осталось навсегда загадкой.
За годы войны мы потеряли трех близких, дорогих и горячо любимых нами членов семьи.
Пятого марта 1942 года в Давосе, в Швейцарии, внезапно скончался Великий Князь Дмитрий Павлович. Известие о его кончине мы получили через шесть дней кружным путем. Он уехал в Швейцарию лечиться от туберкулеза легких незадолго до войны и настолько поправился, что собирался выписываться из санатории и праздновал даже свое выздоровление. Неожиданно он заболел нефритом, и в неделю его не стало. Мы оба оплакивали и до сих пор оплакиваем безвременную кончину бедного Дмитрия. Ему было всего пятьдесят лет. Жизнь ему, казалось, улыбалась. Он нашел себе красивую, премилую и богатую жену, имел очаровательного сына. Но с женой он развелся, потерял здоровье и умер в полном одиночестве, вдали от близких и родных. Лишь деревянный крест на горном кладбище Давоса отмечает место его упокоения.
Через полгода, 28 сентября, в Саль-де-Беарн, скончался двоюродный брат Андрея Князь Александр Георгиевич Романовский, Герцог Лейхтенбергский. Он давно был болен, и его кончину мы все ожидали. Тем не менее это было для нас большим горем. Я его хорошо и давно знала, часто он у нас бывал, и мы его очень любили. Он купил мой старый дом в Петербурге.
Но самое тяжкое горе постигло нас в 1946 году - скоропостижная кончина 8 ноября Великого Князя Бориса Владимировича, брата Андрея. Во время обеда Зина, его жена, нам позвонила, что Борису очень плохо. Мы сразу же полетели к нему, но было, увы, уже поздно. Мы застали его мертвым. Андрей был потрясен и с грустью сказал: «Теперь моя очередь». Но он прожил еще тринадцать лет.
Несмотря на оккупацию и всевозможные осложнения, множество народа, много видных парижан присутствовали в церкви на отпевании. О перевозке его останков в Контрексевиль нельзя было и думать, и его гроб был поставлен в склеп под церковью.
Борис был на редкость благородным и одним из самых очаровательных людей, которых я когда-либо видала. Его нельзя было не любить, и его буквально все любили. Он любил жизнь, повсюду вносил оживление. По сей день многие его оплакивают и вспоминают.
В начале 1944 года Вова подвергся очень серьезной операции. Его оперировал профессор Бержерэ, и все прошло как нельзя удачно. Он пролежал в клинике целый месяц, и поездки к нему в Нейи из-за трудности сообщений были для меня делом нелегким, как раз в это время я начала страдать артритом в ногах, который из-за нетопленого помещения принял особо острые формы.
События надвигались. 6 июня союзники высадились в Нормандии, Рим был взят, и русские войска стремительным натиском продвигались к немецкой границе. На Гитлера было произведено покушение, и он уцелел каким-то чудом. По всей Франции шли массовые аресты и расстрелы заложников, и мы прямо тряслись за нашего Вову. По мере приближения союзных армий бомбардировки становились все более и более частыми, и сирены гудели почти что без перерыва. От бомбардировок более всего пострадал наш квартал. Бомбы рвались все время вокруг дома.
Одиннадцатого августа мы узнали по радио, что союзники идут на Париж. Нас всех волновал вопрос, будут ли немцы защищать Париж или же прямо отойдут к своим границам. Взорвут ли они перед уходом главные памятники и здания города, как об этом говорили и что, как мы потом узнали, они в действительности собирались сделать. За время оккупации немцы сильно укрепили различные пункты города, настроив повсюду бункера с пулеметными гнездами, и уличные бои казались неизбежными. Но этот ужас нас миновал. Семнадцатого немцы начали покидать город, их учреждения эвакуировались, имущество увозилось. Начали закрываться банки, почта, магазины, исчезла полиция, город замер. Стало метро, ходить пришлось по городу пешком. Во всех концах города Французское Сопротивление начало открытые действия. Немцы ответили массовыми расстрелами и повальными арестами. Двадцать второго вдали была слышна канонада, а по городу ружейная стрельба. Двадцать четвертого в течение всего дня мы с трепетом и волнением ожидали прихода союзных войск, но лишь в 10 часов вечера радио сообщило, что французский авангард вошел в Париж. Сразу во всех церквах зазвонили колокола, жители высыпали на улицу, поздравляя и обнимая друг друга. Повсюду было слышно пение «Марсельезы». Мы переживали незабываемые минуты. На следующий день мимо нас по улице Мишель-Анж в город вошла одна из колонн знаменитой блиндированной дивизии маршала Леклерка. Нельзя описать, что делалось на улицах! Солдатам бросали цветы, угощали шампанским, более предприимчивые влезали на танки целоваться с освободителями. Все вздохнули после четырехлетней ужасной оккупации. Но были и печальные инциденты: с крыш домов то там то сям кто-то стрелял по войскам. Были ли это провокаторы или застрявшие немцы, трудно сказать, но войска вынуждены были отвечать, и были невинные жертвы.
Двадцать шестого августа генерал де Голль торжественно вступил в город через Триумфальную арку и спустился по Елисейским полям в городскую думу. Через три дня в Париж вступили американцы. Война еще не была окончена, но бои шли далеко от Парижа, и мы зажили более или менее мирной жизнью.
Как только мы были освобождены, со всех концов мира к нам начали поступать письма, телеграммы и посылки. Все запрашивали нас, что с нами. Так было трогательно.
С первых же дней осени дела в студии пошли очень хорошо, и с каждым днем приходили все новые и новые ученицы. В декабре из Лондона приехала Диана Гульд, жена нашего знаменитого скрипача Менухина. Я так рада была ее видеть. Она одна из моих любимых учениц. Приехала она с маленькой труппой развлекать солдат.
Двадцать седьмого февраля 1945 года ко мне в студию на военном грузовике приехал весь Сэдлерс-Уэллс балле во главе с Нинет де Валуа, директрисой, Марго Фонтэйн, Памелой Мей, всего около двадцати человек. Это была тоже военная походная труппа, все были в форме и приехали меня приветствовать. Я была рада видеть двух моих учениц, Марго Фонтэйн и Памелу Мэй. Они давали несколько представлений в Театре Елисейских полей. Хоть в те времена найти духи было делом трудным, я все же их раздобыла и послала каждой по флакону.
Многие из моих старых учениц приехали меня навестить из Англии и Америки, в том числе одна из моих любимейших, Ширли Бридж.
Война подходила к концу. Второго мая Берлин был взят штурмом русскими войсками, а за несколько дней до этого они соединились на Эльбе с союзниками. Немцы капитулировали.
Восьмого мая сирены загудели в последний раз, возвестив о победоносном окончании войны.