Почему марксизм прижился в России?

При своем возникновении в середине прошлого века уче­ние К. Маркса обладало большой притягательной силой. Оно вобрало в себя много справедливого в оценках общес­твенного уклада своей эпохи, подвергло критике пороки ка­питализма и несуразности зарождающегося индустриально­го общества. Однако марксизм как целостная теория общественно-исторического процесса и революционного дей­ствия на Западе претерпел существенную ревизию и вылил­ся в XX в. в различного рода реформистские социал-демо­кратические доктрины.

Другая судьба ждала марксизм в России, где на его базе вырос русский большевизм, где он материализовался в ре­волюционных потрясениях, в катаклизмах строительства со­циализма, в практике тоталитарного режима и перестройки, приведших теорию марксизма и идею коммунизма к кризису.

Почему «призрак коммунизма», долго бродивший по Ев­ропе, остановил свой выбор на России? Почему в широких кругах российской интеллигенции марксизм первоначально утверждался вполне добровольно, а затем «по привычке»?

В западной историографии преобладают две версии объ­яснения этого феномена. Согласно одной из них в России «прижился» не марксизм, а его ленинская интерпретация, сохранившая значительное идейное и духовное родство с русским народничеством, прежде всего с его радикальной субъективно-революционаристской практикой. Сторонники другой версии благодатную почву для распространения мар­ксизма видят в «особом складе души русского человека», в «ментальности русского народа», склонной ко всякого рода мифам и утопиям.

В советской историографии господствовала официальная точка зрения на причины распространения марксизма в Рос­сии. Согласно ей в России к началу 80-х гг. XIX в. утвер­дился капитализм. В социальной структуре общества про­изошли существенные формационные сдвиги: пролетариат оформился как класс капиталистического общества, что по­влекло за собой коренное изменение соотношения сил в рос­сийском освободительном движении. Для того чтобы стать его гегемоном, пролетариату необходима была цельная ре­волюционная теория, которая бы не только адекватно объ­ясняла ситуацию в стране и мире, но и обосновывала бы его задачи по завоеванию власти и освобождению всех трудя­щихся в новых условиях. Таким образом, развитие капита­лизма и возникновение рабочего движения, а также призна­ние пролетариата силой, способной решать задачи демократической и социалистической революции, рассмат­ривались в качестве объективных причин и субъективных предпосылок для распространения марксизма в России.

Специально вопросу о причинах распространения мар­ксизма в России посвятил свои работы Н. А. Бердяев, кото­рый считал, что «первоначально марксизм на русской почве был крайней формой русского западничества», рассматри­вавшего социализм как результат экономической необходи­мости. В этом смысле возникновение русского марксизма являлось серьезным кризисом русской интеллигенции, пре­жде всего ее народнического миросозерцания.

Н. А. Бердяев полагал, что «душа» марксизма не в эко­номическом детерминизме, а в учении о мессианском при­звании пролетариата, о грядущем совершенном обществе, в котором человек не будет уже зависеть от экономики, о мощи и победе человека над иррациональными силами природы и общества. В связи с этим «научный социализм», с одной стороны, стал предметом веры русских марксистов, а с дру­гой, — наложился на мессианские идеи, содержащиеся в православии.

В работе «Истоки и смысл русского коммунизма» Бер­дяев связывает распространение марксизма в России с мен­талитетом русского народа, с русской идеей, «с пейзажем русской души». Мессианская идея русского народа, по Бер­дяеву, готова была принять форму революции. Произошло то, — пишет Бердяев, — чего Маркс и западные марксисты не могли предвидеть, произошло как бы отождествление двух мессианизмов, мессианизма русского народа и мессианизма пролетариата».

В настоящее время ученые пытаются осмыслить россий­скую историю как непрерывный социокультурный процесс. Поэтому при объяснении феномена распространения мар­ксизма на русской почве можно исходить и из специфики цивилизационного развития России, которая определяется государственностью как доминантной формой социальной ин­теграции, мобилизационным типом развития и особенностя­ми русского культурного архетипа.

Специфика исторического развития России была в зна­чительной степени обусловлена своеобразием сложившегося в ней «вотчинного государства». Московские князья, рус­ские цари, а затем и советские правители, обладавшие ог­ромной властью и престижем, были убеждены, что страна является их «собственностью», ибо строится она и создает­ся по их повелению. Такое убеждение предполагало также, что все живущие в России — подданные, слуги, находящие­ся в прямой и безусловной зависимости от государства, и поэтому не имеющие права претендовать ни на собствен­ность в европейском смысле слова, ни на какие-либо неотъ­емлемые личные «права».

Так в Московском царстве сложился особый взгляд на отношение власти и собственности, который, пронизав все институты политической власти, придал им характер «вот­чинного государства», подобия которого было не сыскать в Европе, но которое более чем какое бы то ни было подходи­ло для реализации коммунистического проекта, основанно­го на тотальном отрицании частной собственности и эконо­мических классов.

Для России характерен был мобилизационный путь раз­вития, который осуществляется за счет сознательного и «на­сильственного» вмешательства государства в механизмы фун­кционирования общества и систематического обращения к чрезвычайным мерам для достижения экстраординарных це­лей, представляющих собой выраженные в крайних формах условия выживания общества и его институтов.

Поэтому одной из особенностей мобилизационного раз­вития России было доминирование политических факторов и, как следствие, гипертрофированная роль государства в лице центральной власти. Это нашло выражение в том, что правительство, ставя определенные цели и решая проблемы развития, постоянно брало инициативу на себя, системати­чески используя при этом различные меры принуждения, опеки, контроля и прочих регламентации.

Другая особенность состояла в том, что особая роль внеш­них факторов вынуждала правительство выбирать такие цели развития, которые постоянно опережали социально-экономические возможности страны. Поскольку эти цели не вы­растали органическим образом из внутренних тенденций ее развития, то государство, действуя в рамках старых общес­твенно-экономических укладов, для достижения «прогрес­сивных» результатов прибегало в институциональной сфере к политике «насаждения сверху» и к методам форсирован­ного развития экономического и военного потенциала.

Все это также вполне согласовывалось с марксистской доктриной, предполагавшей возможность строительства но­вого общества по заранее разработанным проектам и соци­альным технологиям.

Марксизм органически вписывался в «горизонт» куль­турных ожиданий русского человека, основу культурного архетипа которого составляло православие.

В православии очень сильно выражена эсхатологическая сторона христианства. Поэтому русский человек, четко раз­личая добро и зло, никогда не удовлетворяясь настоящим и не переставая искать совершенное добро, хочет действовать всегда во имя чего-то абсолютного. Устремленность в буду­щее, постоянный поиск лучшего общественного устройства как способ социального прогресса, неукротимая вера в воз­можность его достижения постоянно доминируют в культу­ре русского человека. Вместе с тем вечный поиск идеально­го общественного устройства, постоянное конструирование идеального общественного человека является благодатной ос­новой возникновения различного рода социальных утопий.

Наличие в православном культурном архетипе прекло­нения перед книжным авторитетом сочеталось с прагмати­ческим подходом к разного рода философским концепциям, в особенности к социальным доктринам: определенная тео­рия обычно интересовала русского человека постольку, пос­кольку необходимым и возможным было ее практическое воплощение в жизнь.

В культурном русском архетипе устойчивым является не­гативное отношение к частной собственности. Марксизм в России распространялся интеллигенцией, в которой можно выделить два слоя. Это — «западническая» интеллигенция, считавшая служение России гражданской обязанностью, ко­торая использовала марксизм для апологии развития капи­тализма в России, и поэтому марксизм в такой интерпрета­ции не находил отклика в сознании и культурном архетипе русского народа. Другая интеллигенция, «почвенническая», высшей добродетелью считавшая служение народу, наобо­рот, использовала марксизм для тотальной критики как частной собственности вообще, так и политического режима в России, что вполне соответствовало ожиданиям «безмолв­ствующего большинства».

Социоцентристское общество, сложившееся в России, обусловило доминирование в нем человеческого устремле­ния «быть как все», способом реализации которого стала самоидентификация через посредство «ведущих», общеприз­нанных ценностей. Так, в период «великой маргинализа­ции» основной массы населения России — крестьянства, — связанной с индустриализацией, урбанизацией и строитель­ством социализма, базой такой самоидентификации стано­вились передовые «пролетарские» ценности, активно куль­тивируемые коммунистической партией, а референтной группой для маргиналов оказался рабочий класс как веду­щий класс советского общества. Такая форма самоиденти­фикации как способ приобщения к передовому, исторически фундаментальному, хотя и была замешана на прогрессист­ских иллюзиях и утопиях, порождала не только чувства со­циальной сплоченности, солидарности, защищенности и, сле­довательно, комфорта, но и приобщения к великому, к мессианской исключительности.

Обширность территорий требовала огромного государ­ственного аппарата власти и активного контроля им всех сфер жизни общества, и прежде всего в области хозяйствен­ных отношений, при минимальной эффективности обратной связи со стороны общества. Огромная роль государства, его постоянное вмешательство в приватную сферу социальных отношений сдерживало формирование в России граждан­ского общества и формировало особый тип авторитарно-эта­тистского сознания.

Авторитарное общественное начало всегда, даже в са­мых мягких его формах, подавляло, подчиняло себе лич­ность, подрывало ее способность к самостоятельности, при­учало к духовному и практическому иждивенчеству. Склонность воспринимать на веру самые простые решения, привычка к догме для такого сознания более приемлемы, чем расчет и доказательства.

Давно замечено, что общественная мысль, менталитет той или иной социальной общности заимствует только те эле­менты чужих идей, к восприятию которых эта общность уже подготовлена собственным ходом развития. Кроме того, существует некий горизонт культурных ожиданий, благода­ря которым человек с радостью открывает в чужих идеях те стороны, которые отвечают его чаяниям, игнорируя при этом другие, не менее важные для самих идей.

В силу этого русская версия марксизма по своему транс­цендентному содержанию оказалась особенно близкой по от­ношению не только к «вестернизаторским» иллюзиям кос­мополитического слоя русской интеллигенции, но и — авторитарно-этатистскому сознанию безмолвствующего боль­шинства. Русский культурный архетип в начале XX столе­тия был готов к встрече с марксизмом, «ожидал» получить от него такие ценности, которые, не противореча сложив­шейся национальной психологии и освященным традицией обычаям, удовлетворяли назревшие социальные потребнос­ти русского народа.

Марксизм «прижился» в России еще и потому, что уже в советское время он в процессе экономической модерниза­ции функционально выполнял ту роль, какую на Западе играла в свое время протестантская этика. В связи с этим представляет интерес наблюдение А. Дж. Тойнби, который отмечал, что коммунистическая Россия была первой неза­падной страной, признавшей возможность полного отделе­ния сферы промышленного производства от западной куль­туры, заменяя ее эффективной социальной идеологией. Русский национал-большевизм, объявив себя единственной марксистской ортодоксией, предполагал, что теория и прак­тика марксизма могут быть выражены в понятиях только русского опыта.

Таким образом, марксизм, обусловивший приоритет Рос­сии в социальной революции, вновь дал ей возможность за­явить о своей уникальной судьбе, возродив идею, которая корнями уходит в русскую культурную традицию. Послере­волюционная Россия в этом плане представляла собой пара­доксальную картину общества, которое получило иностран­ную идеологию, чтобы использовать ее как движущую силу в проведении политики культурной самодостаточности.

Литература

1. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

2. Волобуев П. В. Выбор путей общественного развития: теория, история, современность. М., 1988.

3. Великие реформы в России: 1856-1874 гг. М., 1992.

4. Гусев К. В. Рыцари террора. М., 1992.

5. Ерофеев Н. А. Промышленный переворот: содержание и границы понятия // Новая и новейшая история, 1984,-№ 2.

6. Киняпина Н. С. Внешняя политика России первой полови­ны XIX в. М., 1963.

7. Киняпина Н. С. Внешняя политика России второй полови­ны XIX в. М., 1974.

8. Литвак Б. Г. Переворот 1861 г. в России: почему не реали­зовалась реформаторская альтернатива. М., 1991.

9Лубский А. В. Введение в изучение истории России перио­да империализма. М., 1991.

10. Медушевский А. Н. Реформы и контрреформы в истории России XVIII — ХIХ вв. // Вестник высшей школы, 1990, № 4.