Поэзия русского зарубежья. (2 автора)
Русские поэты в эмиграции:
Г.В.Адамович
К.Д.Бальмонт
Н.Н.Берберова
В.В.Вейдле
З.Н.Гиппиус
В.И.Иванов
Г.И.Иванов
В.В.Набоков
Б.Ю.Поплавский
В.Ф.Ходасевич
М.И.Цветаева
Тэффи
Саша Черный
Игорь Северянин
«Нам говорили “с того берега”, – писал Г. Адамович, – …вы – в безвоздушном пространстве, и чем теснее вы в себе замыкаетесь, тем конец ваш ближе». Оказавшихся в эмиграции поэтов действительно объединяло острое переживание совершившейся и продолжающей вершиться на их глазах трагедии – крах их личных судеб, судьбы России и несущегося в пропасть мира. Но эмиграция имела и бесспорно благотворные в творческом плане последствия: «магический воздух» свободы, вспоминал В. Яновский, «которым мы вдруг незаслуженно начали дышать, пожалуй, возмещал многие потери, порой даже с лихвой». «Безвоздушное пространство» было заполнено стихией свободы, прежде всего творческой.
Стремление сохранить связь со своей национальной культурной почвой стало одним из доминантных векторов движения поэтического процесса в эмиграции 1920–1930-х гг. .
Поэты старшего поколения: К. Бальмонт, З. Гиппиус, Вяч. Иванов, Г. Адамович, В. Ходасевич и др. - все они обрели известность в литературных кругах еще до революции. Свою творческую деятельность продолжили и в изгнании.
Русский символизм – самое влиятельное течение рубежа веков – пережил свой расцвет к 1910-м гг. В эмиграции философия и эстетика символизма воспринимались едва ли не как архаика. И это во многом предопределило отмеченную печатью отвержения и непризнания пореволюционную творческую судьбу З. Гиппиус, К. Бальмонта и Вяч. Иванова.
Судьба К. Д. Бальмонта(1867–1942), покинувшего Советскую Россию в 1920 г., в этом смысле типична. «Если бы надо было дать Бальмонта одним словом, – писала М. Цветаева, – я не задумываясь сказала: “Поэт”… В Бальмонте… кроме поэта, нет ничего. Бальмонт – поэт: адекват». В эмиграции, не примыкая ни к правым, ни к левым, он продолжал главное дело своей жизни – писать стихи. Одна за другой выходили в Париже, Берлине, Праге, Белграде его книги. Однако отношение к поэту было весьма прохладным. Нынешнее поколение, писал Г. Адамович, «не слышит уже в поэзии К. Бальмонта того, что слышали старшие, не переживает всем существом своим недель и месяцев исключительной, страстной, тревожной любви к нему». Молодые воспринимали его как олицетворение «поблекшей изысканности русской медлительной речи» (В. Яновский) – не более того.
В стихах, написанных К. Бальмонтом за границей, неизменно звучит мотив тоски по Родине: «Молю Тебя, Вышний, построй мне дорогу, / Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там» («Здесь и там», 1929). Признанием в любви к России завершается едва ли не каждое стихотворение сборника «Мое – ей. Россия» (1924). И неизменно прекрасным источником вдохновения остается для поэта:
Язык, великолепный наш язык.
Речное и степное в нем раздолье,
В нем клекоты орла и волчий рык,
Напев и звон и ладан богомолья
(«Русский язык», 1924).
С участью «забытого» поэта («Забытый» – название стихотворения 1922 г.) К.Бальмонт смиряется с удивительным благородством, благословляя новых художников слова на поиски путей к обновлению поэтической речи:
Быть может, дадутся другому удачи
Полней и светлей, чем моя
(«Заветная рифма», 1924).
«Литературная молодежь» – этот термин был введен М. Л. Слонимом в 1924 г. для обозначения новых явлений в поэзии и прозе зарубежья, связанных с появлением на литературной арене второго поколения эмиграции. «Дети эмиграции» (Г. Адамович), «неудавшееся поколение» (А. А. Туринцев), «незамеченное поколение» (В. Варшавский) – так называли «молодых» поэтов и прозаиков на страницах эмигрантской печати. Понятие это, однако, четкого определения не имело и до сих пор не обрело. Возрастные характеристики здесь крайне размыты: «молодые» часто были всего на несколько лет моложе «старших». «Отцы» часто годились своим «сыновьям» лишь в старшие «братья». А случалось, что и в младшие (например, «молодой» Ю. Терапиано родился в 1892 г., а «старший» Г. Иванов – в 1894 г.). Главный критерий разграничения здесь – время прихода в литературу: «вторым поколением» следует считать тех, кто начал писать уже в эмиграции, вне России (Н. Берберова). Этот критерий действительно определил многое в судьбе «молодых». Им надо было заявить о себе, пробиться и состояться – в той ситуации, когда сама возможность существования литературы в эмиграции, в отрыве от языковой и культурной национальной почвы, подвергалась сомнению. И тем более априори немыслимым представлялось возникновение литературы новой.
В.В. Набоков (Сирин) (1899–1977) – один из самых ярких и талантливых поэтов молодого поколения. Его поэзия менее известна, чем прозаические сочинения. Однако лучшие образцы набоковской лирики – яркий феномен поэзии русского зарубежья. Ее отличают оригинальность философской мысли, высокие эстетические достоинства. Отдельным изданием русскоязычные стихи поэта выходили в сборниках «Горний путь» и «Гроздь» (1923), «Стихотворения 1929–1951 гг.» (1952), «Poėsie» (1962), «Poems and Problems» (1970).
Некоторые стихотворения явились прообразом его романов (написанное в 1930 г. в Париже стихотворение «Лилит» можно считать первой «пульсацией» романа «Лолита»), другие своеобразно комментируют его прозу (стихи героя романа «Дар» – писателя Годунова-Чердынцева). Позднее Набоков подчеркивал, что не видит принципиальной разницы между художественной прозой и поэзией: «многое пересекается в наших современных понятиях прозы и поэзии. Бамбуковый мостик между ними – метафора» [25].
Яркость красок, обилие света, радостное ощущение жизни выделяет его среди поэтов русского зарубежья. Удивительно, но все основополагающие принципы эстетики зрелого Набокова сформировались уже в поэзии В. Сирина 1920–1930-х гг.: главенство художественной формы, сочинительство (стихотворное в том числе) – не как способ уйти от жизни, а как способ жизни и как главное из ее наслаждений. Уже лирике молодого В. Сирина возникает эротизация творческого процесса («Вдохновенье – это сладострастье …»). Способность остро переживать красоту земного мира («Бабочка», 1917–1922; «На черный бархат лист кленовый…», 1921 и др.) дает лирическому герою В. Сирина возможность жить и быть счастливым в этом мире. Радость бытия неотделима от сладости творения:
Есть в одиночестве свобода,
и сладость – в вымыслах благих.
Звезду, снежинку, каплю меда
я заключаю в стих.
И, еженочно умирая,
я рад воскреснуть в должный час,
и новый день – росинка рая,
а прошлый день – алмаз
(Есть в одиночестве свобода…).
В подтексте стихотворения лежит излюбленная метафора В. Набокова: жизнь – художественное произведение. Образная логика последней строфы строится на взаимопроникающих полярностях. Умирая – воскреснуть, прошлый день – новый день – вместе составляют жизнь. Росинка противоположна алмазу как вода сверхтвердому телу, но оба сияюще прозрачны и предстают лишь фазами художественного пересоздания мира: росинка текуча, ибо она – предвестье нового дня и ее еще только предстоит запечатлеть в стихе, а алмаз – уже навеки запечатленная красота.
Мир, открывающийся в стихах В. Сирина, – земной, доступный взору, и в то же время лирический герой неизменно ощущает себя стоящим у порога вечности. Уже в лирике молодого поэта возникла модель «художественного двоемирия», унаследованная от романтиков через поэзию Ф. Тютчева («О, как ты рвешься в путь крылатый…», 1923). Эта модель, соединившая материальный и трансцендентный уровни бытия, станет структурообразующей в творчестве зрелого писателя. Смерть у В. Набокова не имеет самостоятельной сущности: это лишь момент перехода в прекрасное инобытие («Смерть», 1924).
Тема России – одна из ведущих в лирике В. Сирина 1920–1930-х гг. Решение ее кажется типичным для поэзии первой волны эмиграции: покинутая родина предстает в воспоминаниях, мечтах или как сон о возвращении. Но есть принципиальное отличие: у В. Сирина ностальгические мотивы обретают качество креативной памяти. Мнемозина – доминанта сочинительства – сотворения новой реальности художественного мира.
Вдали от ропота изгнанья
живут мои воспоминанья
в какой-то неземной тиши:
бессмертно всё, что невозвратно,
и в этой вечности обратной
блаженство гордое души
(Весна, 1925).
Эти воспоминания-видения по настроению порой прямо друг другу противоположны. Так, в стихах писателя Федора Годунова-Чердынцева из романа «Дар» мы видим радостный, сверкающий всеми красками жизни мир детства героя, а в стихотворении «На закате» (1935) лирический герой в воображении возвращается к возлюбленной своей юности. Вообще стремление вернуться домой – доминантный мотив в набоковской лирике этого периода. Но что сулит возвращение на родину? Оно предстает то счастливым («Домой», 1917–1922), то мучительным видением – как в стихотворении «Беженцы» (1921), когда лирический герой (действительно, как в страшном сне!) не узнает своего родного города – Петербурга. А в стихотворении «Россия» («Плыви, бессонница, плыви, воспоминанье…», 1922) образ Родины обретает черты экспрессионистско-сюрреалистического ужаса.
И тогда приходит трезвое осознание того, что та родина, которая существует реально, а не в сновидениях-воспоминаниях, смертоносна для всякого живого существа. Звучит страшное слово: Расстрел, – как знак, символ России сегодняшней. В стихотворении под этим названием в трагически неразрешимый узел сплелись неисследимые алогизмы и противоречия мятущегося русского сердца. Быть расстрелянным на родине – счастье! «Покров» «благополучного изгнанья» спасителен, но скучен и сер, а ночь расстрела прекрасна: «звезды… и весь в черемухе овраг». В более мягкой форме, гармонизированной волшебной силой искусства, парадоксальная любовь русского человека к родине выражена в известном стихотворении из романа «Дар», подсвеченном пушкинским («Дар напрасный…» и «Евгений Онегин», глава 6, XLV строфа – «Так, полдень мой настал…») и лермонтовским («Благодарность») реминисцентным подсветом:
Благодарю тебя, отчизна,
за злую даль благодарю!
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет,
мое ль безумие бормочет,
твоя ли музыка растет…
И, наконец, в стихотворении «К России» (1939), написанном перед отъездом в Америку, поэт в мучительном сверхнапряжении всех душевных сил стремится освободиться от мучительного плена памяти о России.
Сиринское решение темы России сфокусировало, вобрало в себя все прозвучавшие в эмигрантской поэзии ее вариации: от просветленных или трагических воспоминаний-возвращений до осознания того, что родины больше нет, она мертва, от ощущения своей неразрывной, кровной связи с Россией до страстного желания забыть, от любви до ненависти.
* * *
Доминантное значение для характеристики общей поэтической ситуации в жизни русского зарубежья имеет полемический диалог между традиционализмом и тенденциями авангарда. Однако далеко не всегда этот диалог принимал формы принципиального противостояния, а гораздо чаще – сложного взаимопроникающего взаимодействия.
Прежде всего не было единства среди традиционалистов. Литературная «дуэль» между Г. Адамовичем – Г. Ивановым, с одной стороны, и В. Ходасевичем, с другой, определила главную интригу литературно-критической жизни эмиграции 1920–1930-х гг. Предметом полемики стала концепция поэтического слова и, более широко, смысл и задачи художественного творчества. Простота поэтических средств ради эмоциональной выразительности и содержательной глубины, как настаивали мэтры «парижской ноты», или совершенство формы превыше всего, как утверждал В. Ходасевич? В этой дилемме повторился вечный спор русской критики о «содержании» и «форме». В. Ходасевич неустанно говорил молодежи о заветах Пушкина, призывая тщательно работать над текстом, на что Б. Поплавский бросил свое знаменитое: «Верно, но неинтересно». На что в свою очередь В. Сирин в статье, посвященной памяти своего любимого мэтра, не менее остроумно заметил: «Самые purs senglots (искренние рыдания (франц.)) все же нуждаются в совершенном знании правил стихосложения, языка, равновесия слов».
По-разному выстраивались у представителей двух ветвей традиционализма отношения с авангардистами. Так «партия» Г. Адамовича была гораздо терпимее к тенденциям футуризма (и менее агрессивна к советской поэзии), чем «неоклассицисты» во главе с В. Ходасевичем. И тенденции сюрреализма наиболее ощутимы в творчестве поэтов «парижской ноты»: в поздней лирике Г. Иванова, у Б. Поплавского и др
Поэзия Ходасевича.
Ходасевич уехал из России 22 июня 1922 года вместе с поэтессой Ниной Берберовой, через Ригу в Берлин. В этом же году вышел сборник «Тяжёлая лира».
В 1922—1923 гг., живя в Берлине, много общался с Андреем Белым, в 1922—1925 гг. (с перерывами) жил в семье М. Горького, которого высоко ценил как личность (но не как писателя), признавал его авторитет, видел в нём гаранта гипотетического возвращения на родину, но знал и слабые свойства характера Горького, из которых самым уязвимым считал «крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное воздействие как на его творчество, так и на всю его жизнь». В это же время Ходасевич и Горький основали (при участии В. Шкловского) и редактировали журнал «Беседа» (вышло шесть номеров), где печатались советские авторы.
К 1925 году Ходасевич и Берберова осознали, что возвращение в СССР невозможно. Ходасевич опубликовал в нескольких изданиях фельетоны о советской литературе и статьи о деятельности ГПУ за границей, после чего советская пресса обвинила поэта в «белогвардейщине». В марте 1925 года советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву. Он отказался, окончательно став эмигрантом.
В 1925 году Ходасевич и Берберова переехали в Париж, поэт печатался в газетах «Дни» и «Последние новости», откуда ушёл по настоянию П. Милюкова. С февраля1927 года до конца жизни возглавлял литературный отдел газеты «Возрождение». В том же году выпустил «Собрание стихов» с новым циклом «Европейская ночь». После этого Ходасевич практически перестал писать стихи, уделяя внимание критике, и вскоре стал ведущим критиком литературы русского зарубежья. В качестве критика вёл полемику с Г. Ивановым и Г. Адамовичем, в частности, о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и её кризисе. Совместно с Берберовой писал обзоры советской литературы (за подписью «Гулливер»), поддерживал поэтическую группу «Перекрёсток», высоко отзывался о творчестве В. Набокова, который стал его другом.
С 1928 года Ходасевич работал над мемуарами: они вошли в книгу «Некрополь. Воспоминания» (1939) — о Брюсове, Белом, близком друге молодых лет поэте Муни,Гумилёве, Сологубе, Есенине, Горьком и других. Написал биографическую книгу «Державин», но намерение написать биографию Пушкина Ходасевич оставил из-за ухудшения здоровья («Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь у меня нет ничего», — писал он 19 июля 1932 года Берберовой, с которой они расстались в апреле того же года). В 1933 году он женился на Ольге Марголиной (1890—1942).
Положение Ходасевича в эмиграции было тяжёлым, жил он обособленно. Умер Владислав Ходасевич 14 июня 1939 года в Париже, после операции. Похоронен в предместье Парижа на кладбище Булонь-Бьянкур.
(Учебник, Валиева)
Когда Ходасевич уехал из России, ему было 36 лет. В Европе были изданы «Собрание стихов» (1927) – вошли сборники «Путём Зерна», «Тяжёлая лира» и написанный в эмиграции «Европейская ночь»; биография Державина (1931), сборник статей о Пушкине (1937), книга воспоминаний «Некрополь» (1939). Ещё публиковался в журналах Современные записки (Париж), Воля России (Прага), газетах Дни (берлин), Последние новости (Париж), Возрождение (тоже Париж)
Формальная причина отъезда из России – работа в отделе поэзии в новом литературном журнале Беседа (Берлин, организовал Горький), но в действительности всё связано с переменами в личной жизни: он расстался со своей женой Анной Ивановной и встретился с Берберовой, ну ещё был голод и вообще жизнь тяжёлая.
Ходасевич объехал много городов Европы, с апреля 1925 живёт в Париже. В 1927 выходит «Собрание стихов» после периода молчания.
Цикл «Европейская ночь». Название обозначает завершение маршрута: внешнего путешествия и внутреннего пути.