Любое насилие, даже совершенное без злого умысла,- причиняет боль
Если человек действительно хочет простить тех, кто измывался над ним, он вовсе не должен сдерживать свою ярость. Только когда он признает, что с ним поступили несправедливо, назовет насилие насилием и позволит себе открыто возмутиться и возненавидеть, ему откроется путь к подлинному прощению. Достаточно вспомнить о причиненном тебе в раннем детстве зле, эмоционально воспринять его и перестать сдерживать гнев и ненависть, как через какое-то время для них не найдется места в твоей душе. На смену им придут горечь и боль, за которыми последует понимание смысла многих поступков родителей. Лишь после внимательного изучения их детства и избавления от ненависти, накопившейся в подсознании, может постепенно вызреть чувство подлинного сострадания к ним. Никакие предписания и заповеди здесь не помогут, такое чувство само возникает в исцеленной от яда ненависти душе. Солнце не нужно силой вытаскивать на небо, когда рассеялись облака: оно просто светит.
Если взрослый человек сумел пробиться к истокам поведения родителей и понять, какими конкретными обстоятельствами было обусловлено их жестокое обращение с ним, то со временем он без помощи священников или педагогов поймет, что физическое насилие над ним не доставляло родителям никакой радости, и что они поступали так вовсе не из желания продемонстрировать мощь или от избытка жизненных сил. Просто они не могли поступать по-другому, т.к. сами были жертвами традиционной системы воспитания.
Многие люди не в состоянии понять элементарную вещь: любой насильник одновременно является жертвой. Совершенно ясно, что человек, с детства чувствовавший себя сильным и свободным, никогда не будет унижать других. Приведу выдержку из дневниковых записей Пауля Клее.
"Я все время пытался сделать какую-нибудь гадость маленькой некрасивой хромой девочке. Всю их семью я ни в грош не ставил, особенно мать, но притворяться умел и, смиренно опустив глаза и изображая из себя пай-мальчика, просил отпустить со мной малышку погулять. Какое-то время мы мирно шли рука об руку, но затем на небольшом поле, где рос картофель и водились божьи коровки, или даже не доходя до него, я чуть отставал и, выбрав момент, несильно бил мою подопечную сзади. Девочка падала, потом я отводил ее зареванную домой и с невинным видом говорил матери: "Случайно упала". Я проделывал это несколько раз, и госпожа Энгер так ни о чем и не догадалась. Девочке, по-моему, было лет пять-шесть" (..., 1975, S. 17).
Безусловно, маленький Пауль в данном случае неосознанно подражал отцу, о котором он лишь коротко упоминает в своем дневнике:
"Я очень долго безоговорочно верил отцу и воспринимал каждое его слово как истину в последней инстанции, думал, что отец может и умеет все. Я только терпеть не мог, когда старик высмеивал меня. Как-то я, думая, что вокруг никого нет, начал разыгрывать настоящую пантомиму и вдруг услышал за спиной характерное "фу!", произнесенное с откровенной издевкой. Я, конечно, обиделся. Подобное отношение отца ко мне проявлялось неоднократно" (S.16).
Можно себе представить, как глубоко задело маленького Пауля насмешливое "фу!", произнесенное любимым человеком.
Было бы неверно утверждать, что страдания, причиненные не по злому умыслу, а под воздействием неврозов, переносятся легче и что маленький Пауль отнюдь не издевался над маленькой девочкой, ибо не ставил такой цели, а всего лишь нуждался в объекте, на который можно излить свою ненависть. Любое насилие причиняет боль. Поняв это, мы осознаем весь трагизм ситуации, в которой оказываются наши дети, но именно это понимание позволяет нам переосмыслить свое отношение к ним. Ведь из сказанного выше можно сделать следующий вывод: как бы мы ни любили ребенка, мы не можем быть уверены, что не причиняем ему боль, если мы сами не освободились от последствий традиционного воспитания. Но осознание этого должно вызвать у нас чувство горечи, скорби, но отнюдь не чувство вины, ибо последнее может быть спроецировано нами на ребенка, и он затем всю жизнь будет ощущать себя виноватым, неполноценным и зависимым от родителей.
Осознание различия между чувством скорби и чувством вины позволит разрушить ту стену молчания, которая возведена в нашем обществе вокруг преступлений нацистского режима. О них не хотят говорить, потому что не хотят испытывать чувство вины. Но способность искренне скорбеть прямо противоположна чувству вины. Скорбят о прошлом, которое нельзя изменить. Скорбью и чувством горечи можно поделиться с детьми, не испытывая никакого стыда (ведь все уже в прошлом). Чувство вины, напротив, вызывает стыд, поэтому часто вытесняется в подсознание или проецируется на детей. (Порой имеет место и то, и другое.) Горечь же пробуждает к жизни другие чувства, юноши и девушки как бы выходят из состояния внутреннего оцепенения и делают для себя крайне неприятные открытия. Их итогом могут быть приступы вполне оправданного гнева и болезненная реакция на поведение родителей, по-прежнему придерживающихся своих принципов, и потому не понимающих, почему их повзрослевшие дети вдруг дали волю своим эмоциям. Поэтому есть опасность, что молодой человек возьмет свои сказанные в гневе слова назад и сделает вид, что ничего не произошло, т.к. ему, наверняка, в очередной раз покажется, что своими обвинениями он сведет родителей в могилу. (Ведь раньше родители ему наверняка говорили, что если он не будет их слушаться, будет самовольничать, то сведет их в могилу. Порой человек всю жизнь действует с оглядкой на эти слова.)
Тем не менее, даже если сострадания к молодому человеку никто так и не проявляет, а постаревшие родители, как и раньше, негативно относятся к любым проявлениям эмоций, только один прорыв в сознание такого запретного чувства, как гнев, способен вывести человека из тупика самоотчуждения. Если это произошло, то человек ощущает то, что должен чувствовать здоровый ребенок, не понимающий, почему родители причиняли ему боль и одновременно запрещали кричать, плакать и даже говорить о ней. Одаренный ребенок мог приспособиться к обстоятельствам. Стремясь разобраться в том, почему к нему предъявляют столь абсурдные требования, он не мог не прийти к выводу, что они есть нечто само собой разумеющееся. Подобный вывод приводил к потере своего Я, потере способности переживать свои чувства - убийству в себе нормального ребенка, способного бурно реагировать на несправедливое обращение с ним и не желающего принимать в расчет высокие цели, которыми якобы руководствуются жестоко обращающиеся с ним родители.
Взрослый человек, испытавший запрещенные с детства чувства, отнюдь не становится после этого раздраженным и вечно недовольным собой и другими. Наоборот. Ему уже не нужно ни на кого больше изливать свой гнев, в то время, как человек, лишенный возможности вывести гнев из подсознания, будет постоянно искать все новых людей, на которых можно излить накопившуюся ненависть. На примере Адольфа Гитлера мы видим, к чему это приводит.
Именно обрушившийся на родителей гнев дает нам шанс, ибо таким образом человек узнает правду о самом себе и своих близких, выходит из состояния внутреннего оцепенения, получает возможность испытать чувство скорби и простить родителей. Пусть меня поймут правильно и не обвиняют в том, что я лично обвиняю во всем родителей. У меня для этого нет никаких оснований, да и, собственно говоря, какое я имею право в чем-либо упрекать их? Нас не связывают кровные узы, не они меня воспитывали и принуждали молчать: я твердо знаю, что подавляющему большинству родителей присущи примерно одинаковые стереотипы поведения, и поступать по-другому они не могут.
Но именно потому, что я, стремясь побудить подрастающее поколение не бояться открыто конфликтовать с родителями, в то же время не обвиняла родителей, многие читатели так и не разобрались в моей позиции. Разумеется, легче всего возложить всю вину или на детей, или на родителей или объявить, что виноваты обе стороны. Но жизненный опыт подсказывает мне, что вопрос о чьей-либо вине здесь даже не стоит, и что у родителей и детей просто не было альтернативных вариантов поведения. Но, поскольку ребенку не дано понять этого (любая попытка это понять повлекла бы за собой тяжелое душевное расстройство) я обращаюсь ко взрослым. Я исхожу из того, что их дети окажутся в несравненно более благоприятных условиях, т.к. отцы и матери до конца разберутся в своем детстве.
Полагаю, однако, что моих доводов явно недостаточно для того, чтобы переубедить многих из тех, кто неправильно истолковывает мои взгляды. Ведь причина их заблуждений отнюдь не недостаток интеллекта. Если кому-либо с младых ногтей внушать, что он всегда и во всем виноват, а на его родителей не должна пасть даже тень подозрения, тогда мои размышления неизбежно вызовут у него страх и чувство вины. Насколько сильно укоренились традиционные принципы воспитания, лучше всего видно на примере людей старшего поколения. Как только они становятся слабыми и немощными, они начинают чувствовать себя виноватыми буквально во всем, а к своим взрослым детям относятся как к строгим судьям. Эта ситуация крайне неблагоприятна для того, чтобы дети смогли ощутить гнев и вывести в сознание ненависть: многие будут склонны щадить беспомощных родителей и обрекут себя тем самым на молчанье.
Поскольку кое-кто из психоаналитиков также не имеет возможности избавиться от страхов и лично убедиться в том, что естественное поведение детей отнюдь не убивает отца и мать, он, безусловно, будет убеждать своих пациентов как можно скорее примириться с родителями. Но если человек так и не дал волю эмоциям и не излил накопившуюся в душе ярость, это будет не более чем мнимое примирение. В душе по-прежнему сохранится мощный заряд ненависти, вот только обрушится он на посторонних людей. Мнимое прощение еще больше извратит подлинное Я, а расплачиваться придется детям, перед которыми отец или мать уже не будут скрывать своих подлинных чувств. Несмотря на все сложности познания своего детства, появляется все больше и больше публикаций, в которых юноши и девушки вступают в открытую и честную полемику с родителями. Ничего подобного раньше нельзя было представить себе. Я имею в виду прежде всего книги Барбары Франк "Я смотрюсь в зеркало и вижу свою мать" (Frank, 1979) и Марго Ланге "Мой отец. Рассказы женщин о первом в их жизни мужчине" (Lange, 1979). Поэтому есть надежда, что критические публикации найдут своего критически настроенного читателя, у которого никакие пронизанные духом "черной педагогики" научные издания в таких областях, как психология, этика, педагогика или же биографии исторических личностей уже не вызовут чувства вины.