КУБА, "ПТИЧКИ", РОК-Н-РОЛЛ 2 страница
Так получилось, что мою девушку, а также девушек дальневосточников Вити Шимановича и Вовки Кравченко звали Ольгами. Ольги писали часто, в отличие от девушек из центра страны, что дало повод Самосе поинтересоваться:
- У вас там особые девушки, что ли?
- Это у вас - "особые", а у нас - нормальные! - ответил ему Кравченко.
Через пару недель тоска по своим любимым одолела многих. По просьбе клуба мы разучили битловскую "Girl" и на выездах эта песня стала исполняться хором курсантов-рокеров чаще других. Порой, заканчивали песню, молчали пару минут, а потом кто-нибудь снова затягивал:
- Is there anybody going to listen to my story...
Вообще, время было странным, как это мне вспоминается сегодня. Запад мы считали врагом. Партия и её отпрыски (комсомол, пионеры и октябрята) боролись с порочной идеологией "загнивающего" капитализма. На концертах и танцах запрещали петь "вражеские" песни и приходилось извращаться, переделывая, например, песню "Yellow River" группы "The Middle Of The Road" в нашего советского "Карлсона".
Но у музыки нет идеологии. Музыка - вне национальности. В любом советском кабаке исполняли "The Beatles", а "Hotel California" был советским хитом лет десять, пока не объявился "модерновый токинг"! В институте мы учили песни на английском языке, интересовались культурой англоязычных стран, читали книги на английском. Вообще, от нас требовали погружения в культуру и быт того народа, язык которого мы изучали. Это было естественным. Но в то же время, институтский комсомол вёл пропаганду против ношения девочками брюк, а особенно джинсов. Парней с длинными волосами клеймили позором. Но мы все эти нападки воспринимали, как отрыжку идеологии.
Уже в то время, многие молодые люди понимали разницу между Родиной и партией. Мы жили в идеологическом тоннеле, ведущим в светлое царство коммунизма. Мы не признавали неравенства, богатых и бедных, нас устраивала наша политическая система и мы гордились своей страной, но партия начинала всех утомлять, что и привело к демонтажу СССР. Все говорили умные, идеологически выверенные слова, но не вкладывали в них душу, как революционеры начала двадцатого века. Очень много было бла-бла, очень много было надуманного, напыщенного, оторванного от реальной жизни. Коммунизм превратился в светскую религию.
Мы были молоды, и нам было всё интересно. Как мы могли пропустить такое глобальное явление, как рок-н-ролл? Никак. В 1978 году на Всероссийском конкурсе ВИА педагогических ВУЗов в городе Глазове, посвящённом шестидесятилетию ВЛКСМ, наш ансамбль исполнял песни о комсомоле, а ребята из Москвы играли "Child In Time", с которой и заняли первое место. Мы возмущались, что песня была не по теме, но нам члены жюри ответили, что конкурс был музыкальным, а не идеологическим. Наш руководитель такое устроил институтским комсомольцам-вожакам, навязавшим нам свою программу выступления! Обидно было. Наш вокалист Сеня пел Гиллана куда шибче московского солиста! Но было понятно, что система везде была разной и зависела только от степени идиотизма того или иного первого секретаря обкома, крайкома или республики.
Уже в моё время в СССР существовали рок-н-ролльные заповедники, которые вскоре стали рок-клубами, известными всей стране и давшими нашей эстраде всё что угодно, кроме рока. Меня не удивляло, что многие парни в Учебке на нас, рок-н-ролльщиков, смотрят с подозрением. Но любить рок-н-ролл было не принято, и мы, отверженные, тем теснее сплачивались в коллектив товарищей.
Армия - это не исключительно дисциплина, как принято считать. Армия - это система, успешно функционировать в которой, дисциплина только помогает бойцу. Встраивание в эту систему проходило у кого-то проще, у кого-то сложнее. Мне не всё нравилось, не всё я понимал и принимал, но, в конце концов, понял, что если буду так остро реагировать на происходящее, то меня надолго не хватит. Я заставил себя относиться к службе проще: "лежать!", так лежать, в наряд, так в наряд, чистить сортир, так чистить сортир. Мам, которые бы ходили за нами и зады подтирали, не было. Все были равны, и от всех требовалось одно и то же.
Ребятам, которые до призыва учились вне дома, было проще. Они уже отошли от родительской опеки. Маменькиным сынкам приходилось сложнее. Некоторые взбрыкивали, но их пока не трогали. До принятия присяги мы воинами не считались, и Устав на нас не действовал, так же, как и законы. Мы были в правовом вакууме. Но вскоре всё изменилось.
Из того периода мне навсегда въелась в душу церемония посещения городской бани. Мы выходили из части и шли по городу с песнями. Нам навстречу выходили старушки, старики, женщины, мужчины, девушки, парни, дети и всовывали в руки кульки с овощами, хлебом, молоком, сметаной, пирожками, картошкой, варениками, ягодой, вареньем - кто во что горазд! После бани мы там же это всё и съедали...
Такое отношение к солдатам меня очень трогало, но было странным. В моём Приморье к солдатам относились, как к потенциальным бандитам. А тут, в России, нас принимали, как кумиров. Здесь армию не только любили, а почитали. Девушки не бежали от нас прочь, парни не лезли с кулаками. Солдат мог спокойно в одиночку ходить по городу в увольнительную, общаться с девчонками, флиртовать, не рискуя получить по роже.
Всё в рязанской земле было для меня новым и странным. Это была древняя русская земля, политая потом и кровью. Тут жили русские люди, как и у меня в Приморье, но это были другие русские. И это нужно было осознать и принять.
Среди нас были ребята из Москвы, Пскова, Новгорода, Рязани, Петрозаводска, Львова, Херсона, Полтавы, Ровно, Минска, Калининграда, Караганды, Иркутска, Братска, Благовещенска, Владивостока. Все мы были похожи, но существовала и разница. Был общий жаргон, типа "чувак", "по кайфу", но существовал в каждом регионе и свой особый жаргон, как и особый говор.
В этом плане дальневосточники сильно отличались от других парней, потому что спокойно говорили и по-русски, и по-украински, и по-белорусски понимали. Наш язык общения состоял из смеси слов русских говоров, блатного и матросского жаргонов, с включениями китайских и корейских слов. Детско-юношеский (пацанский) же фольклор у ребят из Центра был богаче. Тут я расширил свой репертуар дворовыми песнями. Самой любимой моей песней из этого "шансона" стала "Я б назвал такую королевою". Я же обогатил товарищей "Морячкой". Локайчук позже признавался, что в его родном Подольске, куда он завёз "Морячку", она пользовалась огромной популярностью.
С некоторыми украинцами, когда выдавалась такая возможность, мы пели "на перегонах" "Нич така мисячна". Это была любимая песня моей бабушки, которая умерла вскоре после моего отбытия в армию. Я с детства плакал под эту песню. Что-то в ней меня задевало за самую суть. Плакал и в армии. Плакал и потом...
Однажды, в начале двухтысячных, я с семьёй приехал в Ярославль. Мы шли по местному "Арбату" и я заметил возле ювелирного магазина кучку жлобов, толпившихся около парня с бандурой в руках. Я подошёл поближе. Жлобы "наезжали" на украинца, студента местного театрального училища, что он поёт на мове. Требовали, чтобы русские песни пел. Я попросил бандуриста исполнить мою любимую песню и положил ему в кофр от инструмента тысячу рублей - неслыханная щедрость для местных! Парень запел "Нич така мисячна". Я стоял рядом и плакал... Местные были так этому поражены, что после того, как бандурист закончил петь, их лидер, вождь краснорожих, подошёл к студенту и сказал:
- Ладно, парень, можешь тут играть. Тебя никто не тронет.
В армии мои слёзы никого не смущали. Ребята понимали, что за этим стоит нечто глубоко личное, волнующее и важное. Мы ещё не огрубели и способны были сострадать, сочувствовать. Но это для армии лишнее. Мужские отношения строятся на иных чувствах и иных моральных принципах, а армия - это среда обитания настоящих мужчин, коими нам ещё не скоро предстояло стать, а кому-то и никогда.
Но украинская тематика в нашем коллективном песнопении занимала мало места: от случая к случаю. Только Лёша из Львова, по прозвищу Бандера, откликался на мою просьбу попеть на мове. Остальные украинцы предпочитали одесский репертуарчик. Кстати, я с удивлением обнаружил, что "Машина времени" и "Воскресенье" пользуются популярностью. На Дальнем у нас их за рокеров не считали. Где Ян Гиллан и где тот Макаревич?! Но москвичи возвели этих рокеров (советский рок - самый советский рок в мире) в ранг суперзвёзд и на этой почве у меня с ними были серьёзные споры.
Вообще, на москвичей иногда что-то находит...
ГЛАВА 3. НЕДОПЕДИК И НЕДОМЕДИК.
После присяги наши ряды поредели. Убрали куда-то Аркашу Ройтмана, "тяжеловеса". Убрали братьев-близнецов из Ташкента Хасана и Хусейна. Убрали Бандеру.
Лёшка всем ходил и рассказывал, что у него в семнадцатом колене родства был бендеровец.
- Лёха, на фиг ты на себе наговариваешь?! - возмущался я.
- Мэнэ трэба до мово миста! - объяснял Лёха.
Он уже успел пронюхать, что наши части располагались у чёрта на куличках. Зачем ему нужно было служить рядом со Львовом, он не рассказывал, но я догадался, что в городе у Лёхи осталась зазноба, которой он не очень доверял. Лёха уехал, и украинские песни петь стало не с кем. Впрочем, началась такая пора, что было уже не до песен.
Наконец-то нас посвятили, что мы служим в войсках особого назначения Главного разведывательного управления и наша задача - осуществлять перехват радиосообщений войск условного противника. Мы были допущены к какой-то там степени секретности, подписали какие-то бумаги, чтобы не трепать языком лишнего, и началось собственно обучение.
Что такое радиоразведка на практике, - мы не знали. Что такое смены шесть через шесть, - мы не представляли себе. Узнав о нашей будущей миссии, мы не возбудились, тем более что уже были посвящены в некоторые неприятные подробности, касающиеся дислокации наших частей. Части ОСНАЗ ГРУ находились в самых отдалённых местах! Степь, тайга, тундра... И ни одного населённого пункта поблизости.
- Попали! - выразил за всех Самоса общее настроение.
- Мамочка, роди меня обратно, - запричитал Сашка-матросик.
Занятия проводились по английскому языку, стенографии и радиотехнике. Были ещё политические занятия и общевойсковые: физическая подготовка, защита от оружия массового поражения (ЗОМП), строевая подготовка, изучение армейских уставов. Кроме Сорокина с нами занимались и преподаватели из офицеров: Стринадко, Земляков. Офицеры занимались с нами, чаще всего, до обеда, а после обеда мы попадали в руки младшего сержанта Ванякина, который терроризировал нас до отбоя и, даже, после него. Учёба и тут была мне не в тягость. Английский я знал. Почерк у меня и так был красивым, потому что я хорошо рисовал и писал разными шрифтами, и в институте нам ставили каллиграфический почерк на занятиях по языку.
Радиотехнику я тоже знал. Играть в ансамбле я стал в тринадцать лет. Мой интерес к усилителям и колонкам был естественным. Аппаратура ломалась часто, а радиомастеров было почти и не было! Приходилось ремонтировать самим. Вся полезная информация в те годы печаталась в журнале "Радио". Изучая устройство того, что мне нужно было для музыки, я изучал и радиоаппаратуру, но уже с "антисоветской" целью.
Диапазон частот для широкого вещания в СССР был совсем иным, чем в других странах мира. Прослушать иностранные радиостанции на советских приёмниках мы не могли. А хотелось. Вот я и изучал радио, чтобы изготовить "правильный" контур и ловить вражеские станции на предмет музыки, разумеется, но за это можно было "загреметь" по статье «антисоветская деятельность».
В мужской среде сложно добиться уважения... Как музыкант и художник я проявить себя не мог и сосредоточился на овладении воинским мастерством, потому что без уважения товарищей жить невозможно. Есть, конечно, особи, но дружба для нормального мужчины - это превыше всего. Моя до-армейская подготовка была на уровне. Числился я в отличниках боевой и политической подготовки, этаким армейским "ботаником". Я почувствовал себя увереннее и, избавившись от комплексов, стал проявлять интерес к службе. А что было делать? Уже в первые дни стало понятно, что обалдуям, халявщикам и лодырям в армии почёта нет. Не может быть нормальный человек умышленно худшим в коллективе.
Отношение командиров ко мне было сдержанно-уважительным. Оно могло бы быть и совсем хорошим, если бы не моя неряшливость. Этим недостатком отличался не я один, но ко мне придирались больше, потому что отличник должен быть отличником во всем.
- Вот, представь: идёт клёвая чувиха, а у неё колготки дырявые! Тебе это понравится? - воспитывал меня младший сержант Ванякин, командир отделения или "комод", которому заместитель командира взвода сержант Калинин передал все бразды правления, а сам наслаждался "стариковской" жизнью.
Ох, уж, эта неряшливость... Кроме меня этим "талантом" обладал и Вовка Кравченко. Но у ребят были и другие "таланты". Кто-то не мог подшить правильно подворотничок к вороту гимнастёрки. Кто-то не мог аккуратно побриться. Таких, после последнего "китайского" предупреждения, - оно же первое по-русски, - сержанты брили вафельными полотенцами...
Не у всех получалось аккуратно заправлять кровати или складывать на табурете одежду перед отбоем. Ещё на курсах молодого бойца мы эту науку прошли, но рецидивы периодически случались, и теперь уже пощады не было. Наказывали не только нарядами вне очереди, но ввели и новое наказание под названием "упал-отжался". Меня наказания как-то обошли. Наряд вне очереди, так, вообще ни разу за службу не получил, как и арест. Не знаю, что такое "губа".
Вообще, всё зависело от отношения бойца к замечанию. Кто-то реагировал "борзо", таких и воспитывали. Мне всегда было стыдно, когда делали замечание. Наверное, поэтому матюгами и обходилось.
Как-то на утреннем осмотре Ванякин подошёл ко мне.
- Ну-ка, педик! Заправься, как положено!
- Я - не педик! - процедил я сквозь зубы, собираясь атаковать обидчика.
- Чё?! - Ванякин своё лицо трансформировал в рожу. - Обурел, грек!
- Он - не педик! - прошипел Сашка-матросик.
- Он - не педик! - подхватили мои земляки.
- Не педик! Не педик! - зарычали парни из "клуба".
Ванякин растерялся. Он сообразил, что спорол глупость и покраснел. Всё-таки, армия - это не то место, где "опускают" мужиков. Он вернул лицо на место рожи и изобразил улыбку:
- Чё не педик? Раз, из педа, значит, педик. Я - из меда. Медик, то есть...
- Я - не педик, - настаивал я.
- Ладно, - Ванякин махнул рукой. - Мы с тобой не доучились, так что, я - недомедик, а ты - недопедик. Всё! Ша! Базар окончен!
Меня всего трясло. Самоса толкнул меня плечом в плечо:
- Расслабься! Проехали!
Расслабься! Я был парнем неконфликтным, но если приходил в ярость, то успокоить меня было сложно. Ванякин, наблюдавший за мной исподтишка, после завтрака отправил меня в каптёрку помогать старшине. За делом я и успокоился, решив, что Ванякин неудачно пошутил.
У любого учебного процесса есть план. Был такой план и у нас. Каждая неделя заканчивалась контрольными работами и двоечникам "светили" очень неприятные выходные. Вечером, после отбоя, Ванякин подозвал меня и Самсонова к себе.
- Вы возьмёте шефство над отстающими: Боченин над Тюкоррекшином, а Самоса - над Фёдоровым.
Витька из Херсона, когда при ответе допускал ошибку, тут же орал:
- Тю! Correction!
Так его и прозвали. В институте мы уже проходили методику преподавания иностранного языка, и я свои знания применил к Витьке. Тюкоррекшин начал прогрессировать. Он в школе учил немецкий язык, как и новгородец Фёдоров, и ему пришлось заново изучать английский. Самсонов методик не знал, и Фёдоров мало продвинулся в изучении языка общения вражеских сил. Впрочем, вражескими мы их не называли, а называли "потенциальным противником", но все понимали, кто нам друг, а кто враг.
Ванякин меня похвалил, и я заметил, как надулся Самсонов. Он давно уже неоднозначно ко мне относился. Мы оба были из института, но моя подготовка оказалась лучше. Игорь был парнем самолюбивым. Он пытался противопоставить мне свой интеллект, но и тут произошла осечка. Самоса искал любой повод, чтобы показать своё превосходство надо мной, но искал его не там, где надо было.
Знаниями я обладал энциклопедическими, но мой культурный уровень был существенно ниже его. Я не видел и десятой части того, что он, москвич, видел. Я не мог и не собирался с ним конкурировать в этом плане. Я в театре был всего раз. Негде было ходить в театр. Я не видел оперу, балет. Я не слышал живого исполнения симфонического оркестра. Я не видел цирк Юрия Никулина. Я не был в Третьяковке и Эрмитаже, хотя знал все их шедевры. Я был парнишкой из тайги с очень дальнего Востока. Вообще, мне было странным, что Игорь пытался со мной соперничать. Я не считал себя способным соперничать с москвичом или ленинградцем. Это было бы наглостью с моей стороны. Наглым же я не был никогда. Настырным был, а наглым не был.
После этой неудачной попытки обозвать меня "педиком", Ванякин стал относиться ко мне внимательнее. Закончились его придирки и проверка "на вшивость". Он сменил критику на разумные и полезные советы, и я научился следить за своим внешним видом и не вызывать нареканий. На послеобеденных тренингах он стал меня просить, чтобы диктанты читал я, так как моё произношение было именно произношением. Он был из хорошей семьи, достаточно развитым в культурном и интеллектуальном плане. Его поведение резко контрастировало с его внутренним содержанием, и мне было непонятно, как человек может из врача-альтруиста превратиться в жестокого "комода".
Письма нам доставляли в роту. Их получал Ванякин и выдавал на руки только тем, кто успевал в учёбе. Это было стимулом. Однажды, пришло письмо от Лёли. После отбоя, поручив младшенькому сержанту Нестерчуку принимать у курсантов словарный минимум, он позвал меня к себе.
- Держи, - Ванякин протянул мне письмо. - Покажь фотку! Хоть посмотреть, кто это в тебя, в глисту в корсете, так влюбился, что, аж, пишет каждый день.
Я показал ему фотографии Лёли. Он долго их изучал, скептически поглядывая на меня, потом выдал:
- Можешь губу не раскатывать! Такие девчонки долго без присмотра не остаются. Мир не без добрых людей!
Мне хотелось его убить, но я сдержался.
- А вы свою покажите! - попросил я.
Ванякин показал фото своей девушки. У неё было очень милое улыбчивое лицо. Мне хотелось ответить гадостью на гадость, но я сдержался. Девушка не сделала ничего такого, за что я посмел бы её очернить.
- Светлая девушка, - сказал я, возвращая фото. - Эта дождётся.
Ванякин мою тактичность оценил. Он стал меня расспрашивать о моих родителях, вообще о моей гражданской жизни. Мне хотелось спать, но уйти от разговора я не мог. Так и повелось. Чуть ли не каждый вечер Ванякин вызывал меня к себе, и мы разговаривали на разные темы. А в это время Нестерчук "дрючил" моих товарищей. Поначалу мне было неудобно, а потом я привык. Как говорил мой отец, вынимая ремень из своих брюк для использования его в воспитательном процессе: "Не доходит через голову, дойдёт через задницу! "
Я стал не то чтобы грубеть, а реалистичнее смотреть на жизнь. В армейской жизни нюансы не играют определяющей роли. У бойца есть служебные обязанности, которым он должен соответствовать и которые должен добросовестно исполнять. «Тупых» парней среди нас не было. Все закончили техникумы. Отбор в ОСНАЗ был жёстким. Но, как в жизни есть "физики" и "лирики", так и в нашем деле были такие, которым профессиональные знания и навыки автоматически не давались. Кто-то опускал руки, мол, чего учить, если всё равно будут дрючить. Кто-то не сдавался и подтягивался до уровня своих успевающих товарищей. День за днём "зёрна" отделялись от "плевел".
ГЛАВА 4. МОСКВА. РОССИЯ
В роте было четыре взвода. Из третьего и четвёртого взводов отобрали команду, человек в сорок, и повезли в столицу на комиссию. Нас подняли в четыре часа утра и отвезли на вокзал в Рязани, откуда до Москвы мы четыре часа добирались на электричке.
Море людей. Метро... Церквушки... В этом городе жили мои кумиры. В нём творилась история моей страны. Москва была для нас подобно матери, от которой её детей увезли за девять тысяч километров. Мы, дальневосточники, стремились в столицу, как мусульмане стремятся в Мекку. Для нас важным было почувствовать себя приобщённым к материнской русской цивилизации. И вот, свершилось!
Москва в те годы встречала гостей хлебом! Запах хлеба разносился по всей столице. Это был волшебный аромат. Нас привели к "Булочной" и тут мы позавтракали свежими булочками с молоком. От такого изобилия хлебобулочных изделий, какое красовалось на витринах "Булочной", у меня голова пошла кругом. Я насчитал более тридцати видов продукции. Для меня это было чудом.
Дальний Восток с самого начала освоения страдал от бесхлебья. Более-менее хлебом обеспечивалась территория нынешней Амурской области с центром в Благовещенске, но и там хлеб по своему качеству существенно уступал традиционным русским сортам. Муки было всегда мало, и была она очень низкого качества. В хлеб добавляли всякую всячину. От бесхлебья сформировалась и кулинарная традиция, в которой мука использовалась только для приготовления хлеба, вареников и пельменей, пирожков и пирогов. Кулебяки, расстегаи, ватрушки, пампушки, пончики, булочки могли себе позволить только аристократы. Уже после Великой Отечественной войны наладилось снабжение мукой жителей Дальнего Востока. На прилавках хлебных магазинов появился соответствующий ассортимент, но ГОСТовские булочки в Приморье никогда так не пахли, как те же булочки в Москве. И хлеб никогда не был таким ароматным и таким вкусным! Традиции, однако.
Каждый приезд в Москву был для меня праздником. Любовь к столице мне передалась от моего деда Алексея Панфиловича Владыко. Он оборонял Москву осенью сорок первого, был здесь тяжело ранен и после трёхмесячного лечения его направили в Военный комиссариат Москвы, где он был личным водителем военного комиссара. Потом он вернулся в армию, дошёл до Берлина, но сразу его не демобилизовали, а вернули в Москву в тот же комиссариат. Дед написал письмо моей бабушке, чтобы она продавала скотину, брала пятерых детей и ехала в столицу. Это в сорок пятом году! Бабушка ему ответила коротко: "А сказывся бы ты со своей Москвой! Дэ я там буду пидпасаты корову?" И не поехала.
Дед, когда был "под градусом", всё время вспоминал эту измену и плакал, как будто у него отобрали любимую игрушку. Он знал много стихов о Москве, много песен. О столице он рассказывал так, как будто рассказывал о своей любимой женщине. Разумеется, его слова с раннего детства запали мне в душу и я, так же, как и он, бредил Москвой.
Отец тоже часто бывал в столице по делам службы. Он привозил оттуда вкусные конфеты, книжки и подарки. Москва ассоциировалась у меня с приятными вещами.
Комиссия состояла из двух комиссий: медицинской и мандатной. На медицинской комиссии нас осматривали медицинские светила в погонах. На мандатной - люди в штатском. Военных в этой "тусовке" было немного, и все они имели звание не ниже подполковника. Мы сразу поняли, что такие серьёзные мужики нас обследуют и проверяют не для игры в "казаки-разбойники". Когда я увидел в руках сурового штатского своё личное дело, то моему изумлению не было предела: что там можно было накопать на девятнадцатилетнего парня? Я, ведь, жить только начал, а на меня уже папка материалов толщиной в два пальца.
Нам сообщили, что набирается команда для службы за границей СССР. Эта новость меня не обрадовала. За эти два месяца, прошедших после нашей разлуки, мы с Лёлей уже составили план на будущее. Лёля устроилась на работу секретарём судебного заседания. Она уже договорилась с председателем суда, что тот её отпустит на зимние каникулы ко мне. Через год службы срочникам предоставлялся отпуск. Я собирался в этот отпуск слетать на малую Родину. Потом зимой Лёля снова должна была навестить меня. То есть, каждые полгода мы собирались встречаться. Я понимал, что за границу моя любимая не выедет и не факт, что там мне предоставят отпуск.
- А мне обязательно быть в команде? - поинтересовался я у Калинина на обратном пути.
- Ты - дурак, что ли?! - возмутился этому вопросу сержант. - Тебе тут детский сад, что ли?! Куда Родина пошлёт, туда и пойдёшь!
Что я мог возразить? Противные слова Ванякина, что "мир - не без добрых людей", подогрели мою ревность, а ревность распалила печь, в которой плавилось моё страдающее сердце.
- Первым делом - самолёты... - промямлил я себе под нос и выругался любимым бабушкиным ругательством: « Чтоб им пусто было!»
Всего таких комиссий за время учёбы было семь. От одной комиссии к другой, количество курсантов в команде сокращалось, но парни из "клуба" в ней оставались. Отсеялись мои земляки. Остался только Виктор Шиманович. Он тоже был не в восторге от того, что нас пошлют за границу, но относился к этому по-философски.
Нам делали какие-то прививки, расспрашивали о себе и о родственниках, задавали в разное время одни и те же вопросы, смысла которых никто не понимал, потом эти ответы сличали и нас ловили на неточностях, требуя объяснений. Шла какая-то игра. С психологией я был знаком по институту, но тут было нечто иное. Нас не заставляли рассматривать картинки и объяснять, что мы там себе насмотрели. Нас не тестировали. Шла обычная беседа. Член комиссии делал себе какие-то пометки на отдельном листочке. Это была именно беседа, а не допрос или расспросы. Но "резали" парней из команды именно эти суровые мужики из мандатной комиссии. Что им не нравилось? Я не мог понять. А всё непонятное меня беспокоило. В общем, было как-то не по себе.
Помимо Москвы нас вывозили на работы в окрестные сёла и на железнодорожную станцию для погрузки-разгрузки вагонов. Рязанские сёла меня шокировали своим убожеством, грязью, матерщиной и беспробудным пьянством.
Здесь всё было не так, как в родном моем Приморье. У нас дом являлся лицом хозяина. Заборы были "полупрозрачные" из штакетника. Их всегда содержали в порядке, периодически обновляли и красили. Дома обшивались досками или обмазывались смесью глины с соломой. Доски обшивки окрашивались. Штукатурка белилась известью. Окна украшались наличниками, которые окрашивали в яркие цвета.
Перед домом всегда были палисадники с цветами, росли деревья. Дворовая территория делилась на три части: жилая, огород и скотный двор. Скотный двор располагался в конце участка за огородом. Жилая территория была вымощена доской или камнем. В общем, приморские дома - это красота и порядок.
Дома в рязанских сёлах имели такой вид, как будто земля эта и до тех пор пребывала в ордынском угнетении: высокие чёрные от времени деревянные заборы, "скрывавшие" внутренности двора, покосившиеся и потерявшие часть досок; крытые доской чёрные крыши; чёрные стены кривых изб; наличники с облупленной краской; грязные дворы; скотный двор, пристроенный прямо к дому; перед участком грязь, заросли сорной травы и мусор. Душераздирающее зрелище, как говорил ослик Иа.
Но это ещё ладно! Люди тут говорили не на русском языке, а исключительно на матерном. Дети с родителями, парни с девушками, мужчины с женщинами - мат, мат и перемат. Я не был паинькой в этом вопросе. Но рязанские меня поразили! В моём Приморье за мат в присутствии старшего или девушки тут же следовал удар в морду. Матерщина применялась в узком мужском кругу и никогда за его пределы не выходила. Было очень неприятно. Я ещё не знал, что такова вся историческая Россия!
Пьянство было бичом СССР. Но есть пьянство и пьянство. Мы приезжали в села к восьми часам утра и к тому времени мужики и женщины, а зачастую и дети, уже были пьяны. Они водку не пили, - они ей питались! Как-то пьяный тракторист заснул за рулем, и трактор рванул прямо к нам, собиравшим в ящики огурцы. Мы успели разбежаться, а трактор воткнулся в ящики, разбросав их метров на пять. Водитель же так и не проснулся. Приехал начальник, посмотрел на это дело, махнул рукой и стал собирать ящики в одно место сам.
- Чего вы держите эту пьянь?! - возмутился я.
- А других тут нет! - ответил агроном.
Россия. И это тоже была моя страна и мой народ. И эти пьяные, убогие матерщинники относились к нам, солдатам, лучше, чем мои слегка трезвые, шикарные и сдержанные на слово земляки. И там, и тут была Россия. Как это было понять, принять и найти место в душе, чтобы это все уложить? Не уложил...
С Москвой связано и начало нового репрессивного периода в нашей курсантской жизни. После присяги нам дали первые увольнительные в город. Мы пошли с Фёдоровым. Новгородец тут же стал искать алкоголь, но нам отказались его продавать. Наконец, он купил в киоске два флакона тройного одеколона. Я эту гадость пить наотрез отказался и Фёдоров, ничтоже сумняшеся, вылакал весь одеколон! От него пахло, как от парфюмерной фабрики. Другие курсанты воодушевились примером новгородца, и в тот день одеколон в Спасске был скуплен на корню. Выпить-то они выпили, а запах куда денешь? Алкашей вычислили и в наказание всем увольнительные отменили.