Общество любителей оркестровой, вокальной и камерной музыки

Участие в Обществе любителей оркестровой, вокальной и камерной музыки было тоже интересно. Общество это было организовано семьёй Алексеевых (один из братьев, Константин Сергеевич Станиславский, стал основателем Художественного театра). Они же главным образом предоставляли и средства для содержания оркестра. Например, дирижёру оркестра Литвинову, не получавшему постоянного жалованья, на одном из концертов вручили ларец, наполненный золотыми монетами. Было в том ларце тысячи три. Конечно, подношение было сделано Алексеевыми.

На репетиции оркестр собирался раз в неделю, кажется, по средам, вечером в помещении третьей мужской гимназии на Большой Лубянке, где теперь выстроены дома НКВД.

Готовилось очень интересное выступление – оперные отрывки, причём вокальные партии исполнялись ученицами и учениками М. Н. Климентовой-Муромцевой, когда-то довольно известной певицы на сцене Большого театра. Её муж Сергей Андреевич Муромцев, впоследствии председатель первой Государственной Думы, крупный адвокат, профессор Московского университета, был братом Ольги Андреевны Рахмановой, матери моих друзей. Среди учеников Марии Николаевны Климентовой-Муромцевой были очень хорошие: Е. Н. Хренникова – лирическое сопрано (позже она была принята в Большой театр и имела успех, но на сцене оставалась не особенно долго), О. П. Мельгунова, обладавшая большим контральто; из более давних учеников – П. С. Оленин, который также пел на московской сцене. Помню Колю Миронова, баритон, Наташу Арцыбашеву, О. Ф. Перлову, Ф. С. Канцель.

И вот М. Н. Климентова затеяла нечто вроде экзаменационного спектакля своих воспитанников, а для оркестровой партии пригласила наш оркестр. Были поставлены: маленькая двухактная опера Рейнеке «Губернатор и Тура», один акт из оперы Кюи «Вильям Ратклиф», в котором участвовали Хренникова и Оленин, и сцена у монастыря из «Жизни за царя» Глинки – партию Вани пела Мельгунова. Пела она очень хорошо, её мощный голос звучал как колокол, и в конце арии Вани, которую Мельгунова заканчивала, стоя на коленях, публика начала аплодировать. Мельгунова растерялась и, не вставая с колен, поклонилась в сторону публики. Её долго этим дразнили. Кажется, поклон по режиссёрской ремарке действительно полагался, но не в сторону публики.

Театр был полон зрителями. Конечно, большую роль в этом сыграла сама Мария Николаевна, имевшая большие знакомства, да и участники представления тоже привлекли своих знакомых, во всяком случае, такой спектакль в те времена в Москве был событием и многие им интересовались. А нам было весьма забавно проводить последние репетиции и самый спектакль в Большом театре, за пультами которого сидели настоящие артисты, чьи имена были широко известны музыкальной Москве.

Путешествие на Кавказ

После окончания гимназии я стал получать от папы ежемесячно на карманные расходы по 20 рублей. И вот с моими друзьями – Юрой Померанцевым, Колей Недёшевым и Лёней Прозоровым – мы затеяли скопить к лету 1898 года по 150 рублей на путешествие по Кавказу. Я каждый месяц откладывал по 15 рублей и к лету имел полные 150 целковых. Необходимые суммы скопили и мои друзья. Мы решили сделать такой круг: Москва, Нижний Новгород, далее по Волге до Астрахани, по Каспийскому морю до Порт-Петровска (ныне Махачкала), по железной дороге до Владикавказа, затем на лошадях по Военно-Грузинской дороге до Тифлиса, а оттуда по железной дороге в Боржом, Кутаис и Батум; от Батума по Чёрному морю до Ялты, потом до Севастополя на лошадях через Байдарские ворота и уже из Севастополя по железной дороге прямо в Москву.

Маршрут был предложен мной; я по нему уже ездил, за исключением части пути – от Самары на Астрахань и от Порт-Петровска до Владикавказа, и знал, что путь этот исключительно привлекателен. По путеводителю я составил смету на все билеты, выделил некоторый запас на экскурсии; выяснилось, что путешествие надо проделать за месяц. Смета была так выполнена, что приехавшему с вокзала домой Прозорову не хватило денег даже заплатить извозчику.

Отправились в путешествие мы в начале августа, а до этого Недёшев большую часть лета провёл у нас в Дубне. Летом, и не один сезон, в Дубне жил также пианист Боркус, чтобы аккомпанировать мне на фортепиано, за что он получал некоторую плату. Гостили и мои родственницы Таня и Оля Эсауловы, приезжали Померанцев, Прозоров. Мы сделали неплохую площадку для тенниса и целыми днями поочерёдно в него играли.

С Боркусом мы исполняли сонаты Бетховена, Грига, и, что мне было особенно полезно, мы играли трио, правда, без виолончели. Таким образом, я прошёл скрипичные партии почти всех классических трио. Играли мы и Аренского, и Чайковского. Однажды играем мы трио Чайковского, заключение последней части представляет конец «Великого артиста» (произведение посвящалось памяти Н. Г. Рубинштейна). Когда мы кончили эту мрачную часть с похоронным звоном, я оглянулся и увидел: в дверях стоит столяр из Каргашина Федосей Сергеевич Троицкий и плачет, приговаривая: «Очень уж вы трогательно играете». Такая похвала нашему исполнению мне навсегда запомнилась как самая наивысшая. Федосей Сергеевич всё воспринимал, конечно, непосредственно, никаких воспоминаний, связанных с музыкой, у него не могло быть.

Большого пианиста из Боркуса не вышло. Он закончил консерваторию по педагогическому классу и оказался человеком недалёким, но играть с ним было очень приятно – он любил и понимал музыку. На прощание перед его отъездом из Дубны мы сыграли с ним подряд все десять сонат Бетховена. Кажется, только в перерыве пообедали.

Приходилось мне ещё и петь – было у меня что-то вроде баритона. С Боркусом мы пели преимущественно романсы Чайковского (у меня имелось их полное собрание), а с Юрой Померанцевым, у которого, правда, никакого голоса не было, мы пели целые оперы: «Онегина», «Пиковую даму», «Фауста», «Паяцев». Певал я и Руслана, и Фарлафа, и арии из «Игоря». Такое исполнение опер никому, кроме нас самих, удовольствия доставить, конечно, не могло, но зато мы таким образом выучивали оперы от доски до доски и слушали их затем в театре с особенным наслаждением.

С Недёшевым и Померанцевым в Ольгин день, 11 июля, мы ездили в Царицыно к Муромцевым – старшая дочь М. Н. Климентовой-Муромцевой Ольга была именинница, и по этому случаю на весь день приглашались гости – это называлось в старину folle journie. Народу собралось много, в основном – ученицы Марии Николаевны.

Днём мы гуляли по чудесному Царицынскому парку, потом обедали, а вечером, на большой веранде танцевали. Ночевали мы кое-как на царицынском вокзале и с утренним поездом вернулись в Дубну.

На этот раз я впервые надел только что сшитый очень хороший белый китель. Днём, когда мы гуляли, я шёл под руку (тогда так было принято) с Ф. С. Канцель, на которой было ярко-красное платье. И вот, когда мы вернулись в дом, оказалось, что правый бок и рука у меня выпачканы чем-то красным, скорее всего – от полинявшего платья Ф. С. Канцель. Надо мной посмеялись. Китель же пришлось отдать в чистку – в красильню Цуккермана на Арбате{131}, а в ней случился пожар, и мой нарядный китель сгорел. Его я надевал только раз и больше такого наряда себе не шил – обходился кителем, купленным мне к окончанию гимназии, да и его я носил довольно редко. Моим любимым летним платьем была чесучёвая русская рубашка.

После моих именин мы всей компанией – Померанцев, Недёшев, Прозоров и я – отправились в гости к Никитиным. Они жили около Щербинки в имении графа Шереметева Астафьево, в громадном доме самого графа. Никитины были очень богатые люди, имели дом в Ржевском переулке на Поварской, где мы часто бывали. Нашими приятельницами были старшие девочки Шура и Киса – двоюродные сестры нашего товарища Котлярова. У Никитиных нас встречали всегда очень радушно, и на этот раз девочки были весьма довольны тем, что к ним приехала целая компания молодых людей. Они весь день ни на минуту не оставляли нас одних.

Среди молодёжи в наше время было гораздо больше рыцарства, и распущенности, конечно, не позволяли. Девушки держали себя строго, а мы с уважением относились к их женскому достоинству.

Ну а теперь – про путешествие.

Как и в предыдущей поездке в Финляндию, руководство и расходование денег я взял на себя. Выехали мы в Нижний Новгород, помнится, 3 августа. Весь путь по железным дорогам я рассчитал по третьему классу, а на пароходах – по второму. Поезд в Нижний Новгород приходит рано утром, и тут же на железнодорожном вокзале мы купили билеты на пароход. Выбрали пароход «Цесаревич» общества «Кавказ и Меркурий»{132}. Оно имело пароходы и на Каспийском море, так что билеты брали прямо до Порт-Петровска.

Мы поместились в четырёхместной каюте. Пассажирам второго класса, однако, не возбранялось заходить и в рубку первого класса. Там стояло пианино, и мы сейчас же его использовали. Юра стал играть, а я с его аккомпанементом петь. Эта музыка привлекла внимание всех классных пассажиров и сделала нашу компанию популярной. Все пассажиры с нами перезнакомились и очень одобряли наше выступление. В первый же день к нам подошёл пожилой человек, который ехал с взрослым сыном и рекомендовался старым дерптским студентом, он просил принять его в нашу студенческую компанию. Им оказался присяжный поверенный из Курска Розен. Мы, конечно, охотно с ним познакомились. Вечером того же дня он угощал нас, приготовив по дерптскому рецепту грог – коньяк с горячей водой, сахаром и лимоном. Напиток оказался довольно вкусным и пьяным. Розен хорошо помнил студенческие песни. Пели «Gaudeamus»{133} и «Из страны, страны далёкой»{134}. Всю дорогу по Волге (Розен ехал до Самары) мы дружили с ним.

Стояла чудесная погода, и мы целые дни проводили на палубе. По вечерам мы давали импровизированные концерты и сидели с пассажирами первого класса на балконе и в рубке. Тут мы сдружились ещё с одним присяжным поверенным – Николаем Владимировичем Поляковым, а также со студентом-электриком. Так мы всеобщими баловнями доехали до Астрахани.

Там перебрались на небольшой пароход «Константин Кавос». Теснота была ужасная. Кроме классных пассажиров на него погрузилось много рабочих, ехавших на заработки в Красноводск. Здесь же находился и груз. Среди рабочих имелось много подвыпивших. И вот, когда мы вышли в открытое море, один из них свалился в воду. Пароход тут же застопорил машину, продолжая всё же двигаться вперёд по инерции. Пока спускали шлюпку, пароход отошёл от места происшествия на такое расстояние, что среди волн я даже в бинокль не мог найти барахтающегося человека. Шлюпка с четырьмя гребцами и помощником капитана на руле быстро удалялась, все напряжённо следили за ней. И только когда она возвращалась, все облегчённо вздохнули, так как число людей на ней увеличилось на одного. Со спасённого пассажира от такой ванны хмель как рукой сняло. Но когда под общие приветствия он поднялся по трапу на палубу, то первое, что попросил, это стакан водки. Конечно, его желание сейчас же удовлетворили.

Перед вечером мы подошли к морскому пароходу и пересели на него. По сравнению с волжскими дворцами-пароходами он выглядел грязноватым, везде большая теснота, и особенного удовольствия этот переход, конечно, не доставил. Благо, что он был короткий. Рано утром мы пришли в Порт-Петровск и сейчас же взяли билеты на поезд до Владикавказа. В нём провели один день. Я нанял «коч-коляску», мы выехали часов в 12 дня и засветло доехали до Ларса. А оттуда рано утром отправились по Дарьяльскому ущелью{135}. Чтобы наилучшим образом запечатлеть его красоты, до станции Казбек большую часть пути шли пешком рядом с «коч-коляской».

Ночевали мы в той же единственной гостинице, что и в 1896 году. Наутро наметили отправиться на Девдоракский ледник{136}. А встали рано утром – всё небо покрыто низкими облаками. Мы засомневались, стоит ли совершать довольно сложную и дальнюю экскурсию. Ведь предстояло вёрст восемь ехать по шоссе обратно к Владикавказу, а потом по тропе подыматься ещё вёрст восемь. Однако было жалко расставаться с мыслью побывать на леднике.

На линейке доехали до сторожки в устье Девдоракского ущелья. Туман уже несколько приподнялся, и мы, взявши здесь в качестве проводников двух мальчиков, двинулись пешком по тропе к леднику. Вскоре мы попали в облако, и окружающие нас предметы выглядели неестественными. Вдруг на дороге мы заметили громадное животное: уж не верблюд ли? Но, подойдя вплотную, увидели – обыкновенная лошадь, к тому же совсем не крупная. Этот обман зрения я объясняю так: из-за тумана предметы, находящиеся близко от нас, мы относим на расстояние значительно большее, чем на самом деле, а угол зрения от воздушной перспективы не меняется. Таким образом, человека мы видим под большим углом зрения, но он, благодаря воздушной с туманом перспективе, кажется нам далеко отстоящим от нас. Сочетание большого угла зрения с кажущимся большим удалением предметов и создаёт впечатление сильно увеличенных размеров.

Но вот туман редеет. Над нашими головами показалось совершенно чистое голубое небо, а под нами – море облаков. По поверхности облаков медленно ползут волны и, наползая на берег ущелья, заливают его и вновь медленно отступают назад – будто очень замедленный прибой морских волн.

Отдохнув и закусив в сторожке, отправились дальше. Мы прошли по морене{137} до самого льда, но по нему идти было уже нельзя – стали попадаться большие трещины и без особых приспособлений хождение становилось небезопасным. Сидя на краю морены, мы полюбовались на могучие льды и тем же путём возвратились к сторожке, где нас ожидала наша линейка.

Нам так понравилось это восхождение, что мы на следующий день отправились на другой ледник – Чхерский, путь к которому лежит прямо от станции Казбек мимо селения Герчеты и церкви Цминда Самеба{138}. Тропы туда вообще не было. За совершенно ничтожную плату нас взялся провести старик, местный житель. По собственной инициативе он нёс ящик с фотографическим аппаратом и две наши шинели. Шли мы чудесными альпийскими лугами. Подъём оказался нетрудным, и мы вскоре вышли к могучей ледяной реке. Вершина Казбека, которая как бы царит и венчает ледяное поле, из которого выплывает эта река, была окутана облаками.

Налюбовавшись, мы отправились назад. Облака начали спускаться, и пошёл мелкий дождь. Хорошо, что взяли шинели. Сделалось так скользко, что на некоторых склонах мы садились на низкую траву и съезжали вниз точно с ледяной горки. Благодаря такому способу передвижения мы быстро добрались до Цминды Самебы и здесь наблюдали явление, которое я никогда не забуду. В метеорологической оптике оно называется «явление Гало»: облако опускалось быстрее нас, и, когда мы съехали к церкви туман оказался над нами, а солнце освещало нас сверху и мы могли видеть свои, сильно увеличенные в размерах тени на облаке, причём, вследствие дифракции, тень окружал венец радуги точно громадный круг святости, изображаемый на иконах. И что особенно удивительно, тени каждого из нас видели все, а нимб каждый наблюдал только вокруг собственной тени. Это весьма редко наблюдаемое явление исключительно красиво, и я видел его единственный раз в жизни.

Пообедавши, мы развесили свои мокрые шинели на нашей «коч-коляске» и поехали к Коби и Крестовому перевалу.

В Тифлисе мы остановились в гостинице «Франция», построенной по старинному плану. Дом в два или три этажа имеет внутренний двор, окружённый балконами этажей. Все номера гостиницы выходят на эти этажи-балконы.

Здесь мы провели дня два. Ходили в ботанический сад. Конечно, посетили и восточные кварталы, и бани Орбельяни – испробовали восточный массаж.

Из Тифлиса дневным поездом по главной линии доехали до Михайловской, пересели в боржомский поезд и к вечеру прибыли в Боржом. Остановились мы в гостинице недалеко от железнодорожной станции. Утром мы отправились в парк Минеральных вод и увидели там моих знакомых, с которыми я встречался в 1896 году. Звали одну девушку Оля Грузенберг, это была очаровательная белокурая, с голубыми глазами евреечка. Своей внешностью и милым поведением она обращала на себя внимание буквально всех, мне она очень нравилась. Потом, к сожалению, я её никогда не встречал. Слышал от кого-то, что она, кончив гимназию, сделалась учительницей в еврейской школе. Недавно мне попалась книжечка с довольно интересными рисунками пером художника Грузенберга. Она была посвящена сестре художника – Ольге Николаевне Грузенберг. Должно быть, это и есть наша Оля, ведь у неё, помнится, был младший брат.

В парке Минеральных вод к нам обратился московский студент-медик:

– Мне кажется, вы московские студенты. Я вас видел в Москве.

Мы тут же познакомились, и он взял с нас обещание, что мы вечером обязательно явимся к его родителям ужинать.

Родители студента… по национальности армяне, жители Боржома, по-видимому, были состоятельными людьми. Узнав, что я сын ректора, из уважения к моему отцу посадили меня рядом со стариком-тамадой во главе стола. Еда была чисто национальная: жирный плов, много фруктов. Первым предложили тост за здоровье ректора Московского университета, потом последовательно за здоровье отцов других гостей, затем – за матерей и за самих гостей. Мы, в свою очередь, отвечали на тост тостом, пили за здоровье хозяев и их семейных. Так что выпито было порядочно, но вино было только лёгкое, а еды много, и все были в полном порядке. Лишь поздно ночью мы возвратились в гостиницу.

На другое утро поездом мы отправились в Кутаис. Приехали к вечеру. Остановившись в гостинице, мы на другой день пошли знакомиться с городом, однако ничего примечательного не обнаружили и в тот же день выехали в Батум.

Помню, подсел к нам в вагоне старый еврей с ящиком (витринкой), в котором были разложены разные предметы – карандаши, английские булавки, стоившие копейку – две, а то и полкопейки. Были, правда, в нём и хорошие дорогие вещи, как, например, кавказский серебряный пояс, стоивший не один десяток рублей. Объяснив, что это у него «беспроигрышная» лотерея, он предложил нам испытать своё счастье.

Игра заключалась в следующем: все вещи были аккуратно разложены на дне ящика и пронумерованы. Игрок бросал шесть костей с очками, сумма которых давала ему право на получение соответствующего этому числу выигрыша. Каждое бросание костей при этом стоило 20 копеек.

Мои друзья, конечно, заинтересовались игрой и я как заведовавший общей кассой выделил им по рублёвке на брата. Лёня едва ли не с первого раза выбросил удачное число очков и выиграл солонку из белого металла. Хозяин лотереи, заметив его разочарование, предложил Лёне продать солонку обратно ему за три рубля, на что тот охотно согласился. Но затем он проиграл и эти три рубля, и свою рублёвку. Мы также лишились своих рублёвок, получив взамен какие-то копеечные вещи.

Однажды, уже в Саратове, я устраивал вечер в пользу недостаточных студентов, и у нас были тоже разные лотереи. За право бросить кости мы брали пять копеек – этого вполне было достаточно, чтобы за вечер набралось рублей 25, не меньше. В качестве вывески один из студентов на большом картоне на фоне гор нарисовал восточного вида человека, приглашавшего публику принять участие в розыгрыше лотереи. Подпись на рисунке гласила: «Кыдай кость – пытачок цына!». Но из-за того, что и изображение кавказца, и надпись выглядели карикатурно, наши студенты-кавказцы запротестовали и вывеску пришлось снять, что, конечно, резко уменьшило доход с лотереи.

Пароход «Пушкин» отходил только в следующую ночь, и целый день мы гуляли по городу и по только что посаженному приморскому бульвару. Погода была тихая, и мы, взявши лодку, вышли в открытое море и там прямо с лодки купались. Плавали мы все очень хорошо, а в море и того лучше. Вечером сидели в ресторанчике с открытой сценой и оттуда отправились на пароход. Не дожидаясь его отхода, мы легли спать, а когда проснулись, «Пушкин» был уже далеко от Батума.

В Ялте остановились в паршивенькой гостинице в восточной части города за молом. С экскурсией Горного клуба мы побывали на Ай-Петри. Туда и обратно ехали на лошадях, запряжённых в линейки. На самой вершине попали в туман, из которого сыпал дождь с крупой. Пережидали дождь в духане, ели там крымский мамлык, а знаменитого вида с Ай-Петри в этот раз так и не увидали. На обратном пути погода разгулялась, всё было мокрым от дождя, а сосновый лес, покрывающий горы, просто благоухал. Других экскурсий из Ялты мы не предпринимали. Деньги наши кончались. Программу путешествия, однако, мы выполняли в точности. Наняв коляску, мы отправились по Воронцовскому шоссе через Байдарские ворота в Севастополь. Оттуда, не задерживаясь, вечером же выехали в Москву. Случайно или нет, но только мы попали в вагон, наполненный московскими курсистками и студентами. Так что и этот последний этап нашего путешествия провели среди молодёжи, радушно принявшей нас в свою компанию.

Московские будни

Приехали в Москву мы к самому началу семестра. Коля Недёшев, как все медики второго курса, сидел главным образом в анатомическом театре и, так сказать, «интересничал» своим студенчеством: носил длинные волосы, шинель внакидку. Моему папе это не слишком нравилось, о чём он ему и сказал.

Юра Померанцев был уже на третьем курсе юридического факультета, но университет, как и большинство юристов, не посещал, а занимался в консерватории по фортепиано у Скрябина и по теории у Танеева. Жил он тогда у Толстых (С. И. Танеев был дружен с С. А. Толстой и устроил Юру в её семье{139}). Я бывал у него, и Софья Андреевна приветливо приглашала нас пить чай у неё в столовой. Льва Николаевича я ни разу не встречал: он постоянно жил в Ясной Поляне.

Кажется, именно этой зимой{140} ставили в Большом театре двухактный балет, написанный Юрой Померанцевым. Музыка была достаточно приятная, но либретто совершенно неудачное. Балет назывался «Зимние грёзы»{141}. Какие-то дети идут по лесу, засыпают, и им грезятся разные разности. Собственно, содержания никакого. Думаю, из-за этого балет не удержался на сцене и после трёх-четырёх представлений был снят{142}.

Именно в этот год я стал заниматься в физической лаборатории и впервые встретил там Петра Николаевича Лебедева{143}. Общий курс физики – электричество и оптику – я продолжал слушать у Н. А. Умова, а интегральное исчисление читал нам Леонид Кузьмич Лахтин. Он преподавал у нас ещё в гимназии. Курс у него был выработан очень хорошо, его можно было дословно записывать, но слушать не записывая было всё же скучно, так как он чуть ли не диктовал.

Много пользы мне принесли занятия в лаборатории. Мы аккуратно работали два раза в неделю по 4 часа. Сколько задач переделали! Первой моей работой, выполненной здесь, было «Определение содержания кислорода в атмосферном воздухе» с использованием эвдиометра.

И жить, и учиться студентам было гораздо легче, чем теперь. В наши времена и разговора не могло быть об отсутствии учебников; если печатанного учебника не было, то студенты сами издавали литографированные, а то и типографски напечатанные, записки лекций. Не могло быть и темноты в жилом помещении студента или случая, чтобы помещение института зимой не отапливалось. Студенты, питавшиеся в студенческой столовой на Бронной, часто получали обед бесплатно, в платной же столовой сытный обед из двух блюд стоил 15 копеек. Хлеба и квасу давали, сколько влезет. По воскресеньям обед состоял из трёх блюд.

Параллельно я продолжал заниматься и музыкой – брал уроки у К. А. Кламрота и играл в двух оркестрах. Студенческий оркестр опять готовил концертную программу: одну из симфоний Гайдна, а я – первую часть концерта Мендельсона с оркестром. Соло играл также Юра Померанцев и другой Померанцев, Иероним, виолончелист, тоже студент, хороший музыкант, из первых моих постоянных партнёров по квартету. Иероним исполнял с оркестром концерт Гальтермана. Помимо студентов, в концерте участвовали Е. Н. Хренникова и знаменитый баритон Павел Акинфиевич Хохлов. Концерт проходил в малом зале Благородного собрания (Дом Союзов) в феврале. Публика нас приняла хорошо. Я два раза играл на bis – арию Баха и один из танцев Брамса. На память об этом концерте мама подарила мне золотые запонки с моей монограммой[2].

П. А. Хохлов покидал сцену Большого театра в 1900 году. Прощальный спектакль, конечно, «Евгений Онегин» – это была коронная роль Павла Акинфиевича – проходил в рождественские каникулы. Состоялось официальное чествование. При поднятом занавесе подносили подарки, венки, читали адреса. М. Н. Климентова-Муромцева сама поднесла лавровый венок с надписью на ленте «Первому Онегину от первой Татьяны» – они действительно первыми исполняли эти партии, когда «Онегин» впервые ставился в консерваторском экзаменационном спектакле{144}. Я присутствовал на этом чествовании, но частным образом. От студентов приветствия не было, а сделать это следовало: Хохлов бесчисленное количество раз участвовал в концертах, сбор с которых поступал в пользу недостаточных студентов.

И вот мы надумали исправить эту оплошность. Узнав, что во второй половине января артисты Императорских театров дают обед Павлу Акинфиевичу, мы решили явиться к концу обеда и прочесть адрес любимому артисту. Адрес с очень тёплыми словами написали на листе настоящего пергамента, купили аршин синего бархата и белую шёлковую подкладку, обшили этот плат золотым шнуром и прикололи адрес и несколько листов с подписями к плату университетским значком. Всё свертывалось в трубку и перевязывалось золотым шнуром с кистями.

Читать адрес поручили мне. Я, конечно, текст вызубрил наизусть. В назначенный день человек двенадцать студентов в сюртуках и при шпагах явились в Колонный зал «Эрмитажа», где проходил обед, вызвали распорядителя торжества и попросили разрешения войти в зал. Там – артисты во фраках, артистки в вечерних туалетах, во главе стола – Павел Акинфиевич с женой. Когда мы вошли, он поднялся и стоя выслушал наше приветствие. Я сильно волновался – это было моё первое «ораторское» выступление, да ещё перед такой артистической аудиторией, но я много раз перед этим репетировал и прочёл адрес хорошо. Хохлов, очень довольный, взял с адреса университетский значок и приколол его к лацкану своего фрака. Нас усади ли за стол и угощали шампанским. Я сидел рядом с певицей Азёрской, которая уверяла, что студенты – самые любимые слушатели артистов. Да и правда, пятый ярус, сплошь заполнявшийся студентами, мог создать самый настоящий успех артисту.

П. А. Хохлов, оставив сцену, жил в своём имении в Тамбовской губернии, был предводителем дворянства, а позже – членом Государственной Думы (его биография имеется в музыкальном словаре Римана{145}). Мне рассказывали, что Павел Акинфиевич бережно сохранял наш адрес, любил его перечитывать и говорил, что это для него самое дорогое приветствие.

Время было не из лучших – начинались студенческие волнения. Необходимо было как-то проявить своё отношение к забастовке, проводимой студентами Московского университета. Не помню, в чём заключались их требования, хотя требования, собственно, не были причиной волнений и забастовок, они всегда были поводом, а причина лежала глубже, в общем недовольстве политической обстановкой{146}.

Я попал в трудное положение: как студент я должен был поддерживать товарищей – не ходить на занятия, но посещать сходки, а как сын ректора{147} я обязан был выполнять предписания администрации – не поддерживать забастовки, посещать лекции. И то и другое для меня было одинаково неприятно. Я посоветовался с папой. Он предложил мне устраниться от того и другого до следующего семестра, как бы выйти из университета на полгода. Это означало бы потерю целого года и оставление на второй год на втором курсе, но я решился, тем более что время можно было провести с огромной пользой, занимаясь физикой. Когда я стал работать под руководством П. Н. Лебедева, он предложил мне экспериментальную тему: «Изменение диэлектрической постоянной при переходе из жидкой в кристаллическую фазу»{148}. И хотя положительных результатов получено не было, самая работа и даже неудачи оказались весьма полезны. На неудачах я учился самостоятельно экспериментировать. Диэлектрическая постоянная определялась прибором Кольрауша. Я в совершенстве овладел работой с этим прибором.

Однажды сижу в лаборатории, ко мне подходит химик, приват-доцент, и спрашивает, не соглашусь ли я помочь ему установить прибор для определения диэлектрической постоянной в лаборатории спиртового склада в Лефортове. Я согласился. И приехав на место, в несколько минут собрал прибор и показал химику, как проводить измерения. Мне было очень приятно, что я поддержал честь школы П. Н. Лебедева. Это, пожалуй, был первый мой успех как физика.

Столетний юбилей Пушкина

Оркестр Общества любителей готовил программу к торжествам столетнего юбилея Пушкина и уже весной участвовал в концертах в Колонном зале Благородного собрания. Сейчас я не помню, что именно мы исполняли.

Наш оркестр постоянно то аккомпанировал пению, то сам исполнял оркестровые номера, и было решено, что он всё время будет оставаться на эстраде. Среди номеров, которые шли без сопровождения оркестра, мне особенно запомнилось выступление А. И. Южина, одного из лучших артистов Малого театра. По-старинному вынесли на эстраду столик, поставили на него свечи, хотя в зале было электрическое освещение. Выходит немного грузноватый Южин, садится за стол и начинает: «Тиха украинская ночь! Прозрачно небо. Звёзды блещут…»{149}. Он так замечательно читал, что мы, сидящие на эстраде, залитой электричеством, забыли, где находимся. Казалось, и вправду наступает тёплая украинская ночь и светит луна.

В старину, мне кажется, артисты читали лучше, чем теперь. Они читали проще, без выкриков и проникновеннее. Сейчас много «мастеров слова», но никто из них не производит такого впечатления, как А. И. Южин или М. Н. Ермолова.

С концертов Ермоловой я всегда уходил духовно обогащённым, с желанием что-то делать, лишь бы не сидеть сложа руки. Помню, как во время японской войны в 1904 году в помещении Исторического музея{150} проходило некрасовское утро. Аудитория была битком набита, главным образом учащейся молодёжью. Ермолова много и прекрасно читала: «Ключи», «Женскую долю» и другие некрасовские вещи. А публика всё требовала и требовала повторений. Ермолова долго отказывалась, но под напором восторженных слушателей всё же вышла ещё раз. Она появилась на эстраде с маленькой книжкой в темно-красном бархатном переплёте (читая перед публикой стихи, она обычно держала книжку в руках). Пройдя немного, остановилась и, словно устав от тяжкого, непосильного труда, оперлась на стену (тоже её характерная поза) и начала читать: «Внимая ужасам войны, при каждой новой жертве боя…»{151}. Перед моими глазами до сих пор с поразительной ясностью, точно происходило вчера, стоит гордая фигура М. Н. Ермоловой и слышится её проникновенный, полный тревоги и горечи голос. Даже сейчас, когда я читаю это стихотворение, мне трудно справиться с невольно охватывающим меня волнением, а тогда стихи просто потрясли меня. Впечатление усиливалось вдвойне ещё и потому, что шла война несчастная, непопулярная.

К пушкинскому юбилею состоялось и торжественное заседание Совета университета. Папа был в это время ректором. Заседание сделали открытым, с приглашением публики. Среди прочих пригласили генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича и его жену Елизавету Фёдоровну, сестру царицы. Затеял папа привести на заседание и Веру Александровну Нащокину – вдову Павла Воиновича Нащокина, приятеля Пушкина – как человека, который лично знал поэта. В письмах Пушкина к Нащокину имя Веры Александровны упоминается довольно часто.

Ей, по-видимому, было лет 85{152}. Она жила в семье своего сына в большой бедности. Оказалось, у неё нет даже приличного платья, чтобы присутствовать на заседании. Мама купила чёрной материи, шёлковую кружевную косынку и заказала старушечье платье. В день торжества Веру Александровну привезли к нам в квартиру, она оделась в новое платье, и мы все вместе отправились в Актовый зал университета. В молодости она была очень хорошенькой[3], теперь же – маленькой, совершенно седой худенькой старушонкой.

Когда в зале появился великий князь, папа представил Веру Александровну ему и великой княгине как жену друга поэта, которая сама лично знала Пушкина. Великий князь, помнится, не среагировал особенно на это представление, но Елизавета Фёдоровна, достаточно культурная женщина, очень любезно поздоровалась с Верой Александровной и на несколько ломаном русском языке сказала:

– Я думаю, что сегодняшнее торжество вызовет у вас грустные воспоминания о вашем погибшем друге.

Вера Александровна на удивление всем сделала глубокий реверанс и ответила:

– Конечно, воспоминания очень грустные, но счастье быть представленной Вашему Императорскому Высочеству вполне их искупает.

Все были удивлены такой тирадой. Как прочно сохранились привычки, привитые в молодости! Ведь ответ не был приготовлен заранее.

Папа открыл заседание небольшой речью, затем говорил профессор Кирпичников – ему был поручен основной доклад. Говорил он учёно и долго. Вера Александровна, конечно, устала и довольно громко сказала маме, сидевшей с ней рядом в первом ряду:

– Какой неделикатный, разве можно так долго говорить?! Вот Дмитрий Николаевич как хорошо сказал!

Если окружающие и слышали эту реплику, то, конечно, простили её друга Пушкина. Вера Александровна всё же благополучно досидела до конца заседания. Это был последний раз, что я видел Нащокину, но наша дружба с ней началась намного раньше, ещё с дубненских встреч. Дело в том, что она, доводясь родственницей А. М. Шнейдер{153} – нашей соседке, летом обычно жила в Ермолове, в одной версте от Дубны.

Вера Александровна, по слухам, была побочной дочерью Нащокина{154}, владельца чудесного имения на берегу Нары – Рая Семёновского, находившегося верстах в 10–12 от Дубны. В этом имении происходили действия, описанные впоследствии Маркевичем в романе «Четверть века назад»{155}, в котором рассказывается о постановке в домашнем театре «Гамлета». Постановка эта действительно была и Вера Александровна хорошо её помнила. Помнила она и людей, ставших прототипами героев романа. Исправник Акулин (отец Ольги) – это отец А. М. Шнейдер по фамилии Акулов{156}, но сама Александра Матвеевна прообразом Ольги не служила.

Вера Александровна вышла замуж за своего родственника Павла Воиновича Нащокина{157}. В своё время он был богатым, имел замечательно обставленный дом в Москве, модель которого (или, лучше сказать, остатки модели) была выставлена на пушкинской выставке{158}. Жил Павел Воинович очень широко; у него, как в старину выражались, был «открытый стол», другими словами, обедал у него кто угодно – знакомый и незнакомый – и все ели и пили, сколько влезет. В конце концов, ведя такой образ жизни, Павел Воинович промотал всё своё состояние, оставив собственную семью нищей{159}.

Вера Александровна подарила мне автограф Вьётана, написанный им, по её словам, во время ужина, который Павел Воинович Нащокин давал Вьётану после одного из его концертов. В автографе приведено несколько строк из первого скрипичного концерта Вьётана, который он играл в тот вечер, и по-французски сделана надпись: «J’espure, que Madame Vera de Naschekina conserve un bon souvenir de H. Vieuxtemps»{160}. На первой странице автографа Вьётана Вера Александровна своей рукой написала: «Будущему знаменитому артисту, дорогому Володе Зёрнову, достававлявшему мне много удовольствия своей игрой, на память от душевно любящей его Веры Нащокиной. 10 апреля 1893 года». Я не оправдал пожелания Веры Александровны стать «знаменитым артистом», но моя причастность к искусству играла во всю мою жизнь, и сейчас играет, большую роль.

Всемирная выставка в Париже

Оставшись на втором курсе на второй год, я, главным образом, занимался в физической лаборатории работой, о которой я уже писал. Затем П. Н. Лебедев дал мне другую тему – по акустике: «Сравнение методов измерения силы звука в абсолютной мере». Эта тема в дальнейшем и послужила основой всех моих работ по акустике.

В 1902 году я подал в Государственную комиссию описание моих экспериментальных работ в ка<