Лошади будут идти ленивым шагом. Нарочно их придерживал кучер, или тяжело им было подниматься на крутую гору? Кто знает?

А женщина с гордой девочкой пренебрежительно, то в то же время с тайным любопытством, рассматривала идущую по дороге босую красавицу, в одной руке которой была тяпка, в другой – букет полевых цветов. Рядом шла хорошенька простоволосая её дочь…

− Отвернись, − скажет мать, − это паразиты, живущие за наш счёт и за счёт других людей… Булы раньше паны, паны и остались. Зачем же тогда и революция была? Сколько людей погибло? И всё зря? Вон и Савка, дурак, весь в шрамах… А что получил? Работу под землёй в шахте? Заточил себя там в пыли, без солнца среди угля… Говорят, что стал сцепщиком вагонеток…

Ганька уже знала, что Савка – первый муж матери, а значит и её отец? Но мать почти никогда не говорила о нём. Только иногда очень редко вспоминала: «Тот убийца не мало загубил человеческих душ, на нём самом столько рубцов от сабель и пуль, что курице негде клюнуть…» А как-то сказала дочери, что она вся в батька, в того головореза… А так ли? Вроде она и не похожа на головореза…

Тогда дочь только спросила, когда коляска перевалила через гору:

− А чем от них так гарно пахло?

− Не знаю, мабуть есть такая пахучая вода, чтоб поганую душу поливать той водой, а то сильно будут вонять…

Но всё это будет через немало лет, а за это время много, ой, как много изменится в жизни Ганьки. Будет её швырять из стороны в сторону, как ту вербу у берега реки. И крутит её, и стонет она под ветром, и жалобно плачет… А наступит затишье – стоит белокудрая, сверкает на солнце, любуется на себя в речной заводи… Но потоки реки будут нестись и нестись день и ночь мимо зелёной россыпи застывших сопок и курганов. Вместе с водою будет уносить гнилые коряги и всякий мусор. Другой раз подточит вода корни молодой осинки или ивы, и рухнут они в упругие волны, закружит их горькая судьба, унося в неведомую безвозвратную даль…

Да, пройдут годы, будут они крутить судьбами людей: кого на берег вынесет, кого с берега смоет, кого закрутит в омуте. Будут голодовки в стране, сталинские репрессии, тюремные лагеря, расстрелы, кровопролитные войны, всякие перевороты, перестройки, убийства из-за передела богатства страны…

Где-то среди этого людского омута затеряется песчинкой и Ганька, Ганна… Однако не раз она вспомнит своё рабское детство, не научившее её не только смеяться, но даже улыбаться. Но вспомнит и молодую красавицу-мать, едкую пыль на дороге, заходящее солнце, летящую тройку лошадей, коляску, а в ней девочку в белом кисейном платье с ажурным зонтиком от солнца… И, наверное, в розовых туфельках…

Но тогда события шли своим чередом. Мать не пела своим дочерям рапсодии, ни церковное песнопение – акафист. Видела, что многие люди ходят по краю пропасти, и каждый может сорваться и упасть. Но если падаешь, то умей ещё и вставать или подстилать соломку. Жизнь – борьба и не стоит в ней зря махать кулаками. Не кидайся в драку, не рассчитав свои силы. Иди в ногу со временем, хоть и ненавидишь новое, но умей приспособиться к нему, чтоб выжить. Не смейся над другим, а то завтра ты можешь оказаться ещё в более худших условиях. Дырявый карман не наполнишь, его нужно вовремя залатать. Не только вовремя, но и умело, чтоб снова не порвался…Всему этому учил своих детей Тарас, который теперь переменил свою жизнь: работал с двумя сыновьями на заводе столяром. Не пил, не буянил. Старую жизнь давно сдуло восточным ветром. Семья старалась жить в достатке, но не броско. Детей учил, пусть учёбой пробивают себе дорогу… Время старое ушло, приходило всё новое, нужно по-новому и приспосабливаться… Приспосабливалась, скрипя сердце и Ульяна. Хотя старые обычаи плелись за нею по пятам…

Очищенные в церкви от больших и малых грехов, за столом ели драники торжественно, не разговаривая. Ели из общей миски руками, бо о вилках ещё и не слыхали. Не жадничали, понемножку макая в общее блюдце с растоплённым коровьим маслом. Каждый знал, что ему должно достаться не больше, чем другому. Соблюдался строгий закон семьи: работай больше брата, но ешь меньше его. Лучший кусок оставь для матери и батька, бо они кормят семью. Когда берёт старший – младший должен подождать. Да, так ели драники, это оладьи из тёртого картофеля с добавкой муки. О котлетах, гамбургерах, буженине и слыхом не слыхали. Не было майонезов «Моя семья» или из перепелиных яиц. Не знали слово бисквит или эклер. А о тортах и не снилось. То сейчас в магазинах их десятки сортов: «Листопад», «Сюрприз», «Шоколадный» и чего там только нет! Глаза разбегаются от красоты и запахов.

Тогда Ульяна поставила вазочку и конфетами-подушечками. Самые дешёвые. И то: «Возьмите по две и больше не трогайте, а то бог накажет. Да и для батька нужно оставить. Придёт с работы – поест…» «Пусть учатся бачить, но не трогать, бо не всё можно брать то, шо кортыть. Хорошего пусть едят понемножку, а то перестанут его ценить. Много хорошего – баловство», − так учили старые обычаи, так учила и Ульяна, так учил и бог…

Но не предвидели тогда они, что были в той церкви в последний раз. Через два дня по приказу советов заложили взрывчатку в самой церкви. Священников и несколько старух попросили выйти, но те не согласились. Остались и на ночь караулить церковь. Но среди ночи всё взлетело на воздух…

Событие пронеслось среди людей Лесозаводска, но бунта не было. Только поохали, тайком поговорили, помолились…