А Ульяна соберётся ещё с утра – и к матери. Мужу борщ не сварит, а если и сварит, то не подаст, когда тот придёт с работы уставший и потный.
Пошёл бы Савка к Тарасу, упал бы в ноги, то может и жизнь с Ульяной пошла по-другому, но гордый был махновец, ненавидел богатых: «Вон одних свиней в загоне у этого богача до ста штук. Скупает со своими дружками по всем деревням подсвинков, откармливает, а потом продаёт сало да мясо по городам. Даже эта банда с немцами снюхалась и заключила сделку на поставку свинины… Нет, сдохну, но не пойду к этой драбыне (лестнице) кланяться…»
После драки кулаками да саблями не машут. Савка и не махал, а стал иногда попивать. А что ему оставалось делать? Правда, лезли к нему бабы: «Брось Ульяну. Всё буду делать для тебя, мой ненаглядный…»
Одна была вдовой после войны, другая обещала бросить законного мужа. Но приросло Савкино сердце к этой черноокой красавице. Коса ниже пояса, а сама ох и хороша! И одевается, как барыня. Идёт по деревне – мужики и бабы рты разивают. Кто завидует, а кто любуется. Забыли, как отворачивались поганцы от неё: «Смотрите теперь, бисови души, укусили бы ещё, да не дотянетесь… Руки отсохнут… Батько богатеет, а вы сидите по своим куткам да локти грызите…» Так часто думала Ульяна, важно идя по деревне к матери…
Да, богател Тарас. Работала его ветряная мельница. Свозили крестьяне зерно, часть его отдавали за помол. Гнула спину на той мельнице и жена Ярина, и старшие сыновья. Но как-то закрутило руку хозяйке и поломало. Долго срастались кости, но кое-как срослись. Не стала работать на мельнице, но дома была, как раба. А ну-ка накорми такую ораву мужиков в двадцать человек только чужих, а ещё есть и свои. Одного хлеба каждый день приходится выпекать не одну булку. Хорошо, что Ульяна приходит помогать. А та забросила совсем свою хату и подруг. Особенно Кристину, бо знала, что та давно уже живёт в своей хате с Петром. Осталась ещё одна подруга Ольга, которая говорила Ульяне при встрече: «Отдай мне Савку. Бачу, что ты не любишь мужика, а я бы ему всю душу отдала. Ох, и вертлявый же он чертов мужик: залезет на крышу хаты, прыгнет и перевернётся в воздухе. Недаром и живой остался в гражданскую, хоть весь и в шрамах… Отдай… Вот ты свою и хату запустила, вроде в сарае кругом висит паутина, а не рушники…»
Но Ульяна носила под сердцем уже третьего ребёнка, Наташу: «Рожу и уйду к матери. Пусть бабы делят Савку. Ненавижу этого махновца, хоть и улыбка у него лучше, чем у Петра. А посмотрит другой раз так, что хочется броситься ему на шею и всё простить… Но не будет этого никогда… Никогда…» Родилась Наташа, и ушла Ульяна к матери. Но Савка не женился на Ольге. Та вышла замуж за брата Ульяны, Макара.
А Тарас пил и буянил. Богач… Плевал он теперь на многих соседей, плевал на жену, которая была старше его на пять лет. Семья Тараса была богатая, родовитая, помещичья. Две старшие сестры вышли замуж за офицеров и уехали с ними на Дальний Восток. Родители внезапно померли. Остался семнадцатилетний Тарас с управляющим. Своя мельница, большие плантации земли, что было на Украине очень ценным. Земля на вес золота. И женили Тараса побыстрее, чтобы пристроить к богатенькому тоже дому. Хоть Ярына не очень нравилась Тарасу, да и подозревал он в последствии, что подсунули ему невесту не зря. Та ожидала дитё. Родилась Ульяна в хате Ярыны. Тараса заставили обновлять свое поместье. Мол, поможем тебе и деньгами, и рабочими, пока твоя жена в «интересном» положении.
Тарас работал на своем подворье и не знал точно, когда родилась дочь. Дитё было чёрненькое, а волосы – что воронье крыло. В роду у них таких не было. Не видно было таких и в родне жены. Вон Марийка тоже родилась беленькая, будто кто сметаной обмазал. А в их родне тоже никого не было белобрысых. Тоже непонятно. Почему таких рожает ему жена? Вроде кукушка подкидывает ему своих детей. Макар да и остальные хлопци вроде свои. Рыжеватые или темно-русые: тут ничего злого не скажешь… Бо видно, что свои…
Как-то по деревне проехала телега с горшками. Бабы побежали скорее открывать сундуки и доставать гроши. Бо горшки да макитры в хозяйстве – вещь нужная. Чеснок растереть, может мак, вареники можно в печь поставить, чтоб подрумянились…
Увидела и Ярына дребезжащую повозку. Крикнула Андрею, вертевшегося тут же рядом: «Андрий, а ну-ка сбегай швыдко (быстро) до хаты, открой скрыню, там в глечике лежат гроши. Принеси мне три копийки. Макитру или горшок куплю».
За Андреем увязался Иван. Нашли деньги и ахнули: сколько там лежало копеек! Андрей сраэу предложил младшему брату:
− Ось дывысь, Иванэ, якую я гарную придумал думку. Давай матери возьмём три, тебе копейку, а мне – две, бо то ж моя гарная выдумка.
Ярина отдала три копейки за макитру, на две – Андрей накурился до посинения и тошноты где-то за деревней у старой пройдохи, доброй спекулянтки. Потом кое-как допас телка, потому что не только тошнило, но и кружилась голова. Вечером ещё очумелый вернулся домой…
Ярына, купив макитру, решила пересчитать гроши: «Шо за бисова душа! А где ещё три копийки?» Вечером она кинулась к Андрею. Тот глянул на иконы и перекрестился: «Не брал, маты, я гроши. Та чтоб мини очи повылазили и чтоб руки поотсыхали… Ей-богу не брал…»
− А ну-ка дохни, бисова твоя душа! − закричала Ярына, скручивая рушник втрое, да ещё и покрепче. − Говори, где курил? У кого? Позвать сюда и Ивана!
Иван, как младший, был самым любимым, но тихим и трусливым от природы. Он задрожал, как осиновый листок, и достал из кармана широких украинских штанин копейку, которая лежала где-то на дне латки, благо не дырявой…
Андрею досталось добрэ скрученным рушником за его гарную выдумку. Бо выдумка бывает хоть и гарная, но материны гроши не трогай без разрешения. Особенно на курево. Бо батько и тот не курит. А то огнём можно и хату спалить, и клуни с зерном, да и всю усадьбу…
Иван получил раза два через плечи уже не сильно скрученным рушником. Но всё-таки получил. Бо ты ещё дытына, но не иди на поводу у старшего, у которого закладываются дурные привычки. Своя голова на плечах есть, чтоб не трясти ею, а думать. А Андрей завтра будет пасти уже трёх своих телят, да четвёртого возьмёт ещё бычка у кума…
Тарас, давно пьяный, узнал о случившемся и стал гонять Андрея, Ивана, а заодно накинулся и на Ульяну, которую недолюбливал. Стал кричать и на жену: «Это ты повырастила дармоедов!? Мои гроши тратить? На куриво? А если он дома вздумает закурить где-нибудь под стожком? Спалит всё к чёртовой матери!»
Он кричал и грозился всех перекалечить, забывая, что сам давно набивает кувшины золотом и зарывает золотые монеты в саду, но так, чтоб ни один глаз не подглядел…
Итак, раньше воспитывали детей не уговорами, не ставили в угол, не лишением сладкого, а нотации и уговоры были, наверное, в более интеллигентных семьях. За большую провинность доставалось скрученным втрое рушником, да ещё и мокрым. Бо за битого – двух небитых дают, а тех каверзных уродов и даром никто брать не хочет. Вырастет, что ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Спаси нас, господи, от таких деток, на старости воды не подадут… Отведи эту напасть, святой боже…
Конечно, ставили кое-где детей в угол, да еще и на колени, другой раз и крупу под ноги посыпали… То сейчас играет трёхлетний пацан с отцом и хряп батька по морде. И ничего, всё сходит ему с рук. Отец даже улыбается: «Так, сынок, так. Не давай себя никому в обиду. Жизнь-то сволочная, умей защищаться уже с детства, иначе найдётся сволочь, что задавит тебя где-нибудь в удобном ему месте. А человеческая натура всегда сволочная, и её нужно уметь прижать, даже растоптать. Жалость тут ни при чём…» Такую мораль стали внушать дома, по телевизору, в песнях, наверное, и в современных книгах. Но никто не думает о человеке, который накачан с детства не добрыми чувствами, а жестокостью. Легко ли такому человеку потом будет жить? Ведь против него тоже встанет жестокий, который захочет, может смести его с дороги. А если его никто не станет сталкивать, то как самому жить, если нет в душе добра и теплоты к соседу, к жене, к матери и брату, к деду? При советском строе учили в школе, чтобы дети не обижали друг друга. Не успевает кто в классе – так помоги ему; дети в классе – это одна семья. А доброму легче в свете жить. Он и проживёт дольше: легче переносит неудачи, не лезет на рожон, обдумывает ситуацию, разумно взвесит всё без большой боли даже в экстремальных случаях…
Но ушла в прошлое Советская власть. Пришли новые люди, новая мораль: долой уравниловку! Если ты способен, а может и нет, но лезь вперёд, не смотри на других. Прогресс делают не серые люди, а только талантливые. Скупают страны «мозги» человеческие друг перед другом. Не скупятся на доллары. И бегут русские «умники» во Францию, Англию, в США. Учила их русская школа, вложила в них денежки, а они плюнули на всех и умотали в Вашингтон. Учились ещё там, вылазили из кожи, грызли науку, зная, что не доучишься в чужой стране – затопчут. Рядом нет ни отца, ни матери. Никому ничего не расскажешь, что у тебя на душе… Сцепи зубы и выживай… То в своей стране можешь где-нибудь пристроиться, найдёшь тёплое место, получай денежки. Пусть не очень большие, но жить можно… А «умники» пусть бегут в Америку, а нам и тут светит солнце, своё, русское…
А страна стала кричать о развале морали. О заказных убийствах, о развалах семьи, о том, что гибнет русская нация: рождаемость ниже смертности. Вымирают русские, никто не хочет рожать детей. Так женщинам удобнее, свободнее… Зачем связывать себя семьёй, детьми, когда разврат стал популярен? Человек оценивается не по его уму, красоте, а сексуален он или нет. Порнографические журналы и передачи по телевизору, развратные, грубые песни бездарных певцов добивают русскую мораль, добивают русский народ. Зачем на нас бросать бомбы? Зачем? Русские и так уйдут со сцены жизни… Старые перемрут, новых не нарожают. А если и родится кто-то, то кто? Нравственные уроды?
Конечно, есть у нас и вторая сторона медали: как живёт народ? Сможет ли женщина прокормить хоть одного ребёнка, одеть его, обуть, учить? Дать взрослому чаду квартиру? Обеспеченность людей на нуле. Во время перестройки растянули, как крысы, богатства страны. Нефть, газ и другие народные достояния стали в частных руках. Булку хлеба порой не за что купить…
Взвинтили квартирную плату: пенсия две тысячи рублей, а плата за квартиру – три. Если никто не поможет – подыхай, уйди со сцены жизни раньше времени…
Но вернёмся всё-таки в старые времена. На Макара, как на старшего сына, с детства выпадала самая тяжёлая работа. Ещё не окрепшим мальчишкой, худым, со слабыми тонкими руками гнулся он в три погибели под мешками на мельнице. Работал наравне с трёхжильными мужиками. Да и дома многое лежало на нём. Где потяжелее – там и он: на поле, в клуне, на свинарнике… Таковы были законы в дореволюционной семье: старший – это подмога, на нём вся нагрузка, нечего думать о его здоровье, выжимай из него все силы, пока есть возможность, пока не создал свою семью и не ушёл от батька. То младший – кормилец на старость, его и оберегай, не перегружай, чтоб не дай бог не надорвался…