Но когда та грозно двинулась на обидчика, то Витька вдруг сиганул к своему дому, вскочил на чурку перелаза и, в последний раз скрутив дули, шмыгнул за свой плетень.
Да, часто и настырные, и ничего не признающие бывают трусливыми, когда на них поднимут хворостину.
Вот и сейчас Ганька видела и понимала многое то, что абсолютно не хотела замечать сестра. Какая будет хата без окон? Вон у них и так ничего нету. В переднем углу стол без клеёнки. Вдоль стен – две лавки, иссечённые давным-давно ножами и топором, уже рассохшиеся и скрипучие, что пришлось в дырки, где торчат ножки, забивать деревянные колышки. Есть ещё топчан для матери с отцом. Впритык к нему боком, вдоль обогревателя − другой для них с Наташкой.
Правда, в хате стоит и красивая зелёная скрыня, оббитая в квадратики полосками светлой жести. Она всегда своей таинственностью занимала Ганькино воображение. Казалось, что попала к ним из волшебной сказки, которые им по вечерам рассказывает батько. Но скрыня была всё-таки не из сказки, а привезла её маты с Украины. И пахло от неё всегда вроде полем и дубками, а ещё вербами, а может бабушкиной украинской хатой и клунями…
В углу висели иконы под рушниками, вышитые чёрными и красными нитками, крестиком. Так было принято вышивать на Украине, и Ганька постоянно изучала рисунки и лица святых, которые ей всегда казались то страшными и грозными, то грустными. А остальное в хате не занимало воображение девочки. Особенно неприятно было смотреть на стены хаты около порога, где обвалилась глина, и видно было, что хата их сплетена из хвороста.
А вот у бабушки хата была из дерева. Есть у них и бак для вкусной воды. Правда, там всегда покачивался тяжёлый медный ковш, издававший ядовитый запах. Зато у бабушки на кроватях много вышитых подушек, и матрац ватный, а не набитый соломой, как у них. И дил у бабушки тёплый, деревянный, а не земляной.
Нет, она окна бить не хотела, но всё же покарабкалась на сундук, подталкиваемая сзади сестрой.
Да, бывает, что и умные поддаются влиянию других, более дерзких и решительных. Не подлаживаются, нет! Не хотят, наверное, противостоять их упорству. Не хотят спорить. Они не глупеют сами. Ведь напористых трудно переубеждать, чувства заменять разумом. И не споря, удобнее находиться в данной ситуации. Да, кто смел, тот дважды съел, но бывает, что и давится, когда обходит удача стороной. Лучше помни, что тише едешь – дальше будешь. А ведь удача – дура. Сегодня взлетел, а завтра упал. И чем выше взлетаешь, тем больнее падать. Кто перенесёт, а кто и нет. Конечно, некоторые подстилают сначала соломку, а потом лезут.
Наташка хряпнула поленом по одному стеклу, потом по второму.
− Кричи, − приказала она, и сама первая просунула наружу голову: − Маты, маты, нам страшно…
Мимо двора, у которого не было даже калитки, как у бабушки, а только перелаз (чурки с двух сторон забора, через который мать легко и быстро прыгала, зато им с Наташкой не выйти со двора. Конечно, можно пролезть и в дырку), прошла соседка Нюрка, мать Витьки.
− Глянь-ка, что опять натворили Кулачата? Снова постеклили окна… Подурела детвора… Ото не на меня напали. Я бы быстро отучила их от шкоды.
− Чего орёте, как оглашенные? − и Нюрка, ехидно сморщив губы, хихикнула. − Вот ещё поганые хохлята. Не сиделось вам на той Украине? Понаехали сюда на восток. Дурак Федька, что влез в это кулацкое гнездо, а свою Катерину, законную жену с малым дитём в колыске, бросил… − и соседка, тряхнув стриженой головой, пошла к своему дому. Полезла тоже на перелаз, хотя ей кто-то недавно сделал калитку. Может быть и Фёдор, отец Ганьки и Наташки.
У людей всегда чешется язык, чтоб кого-то осудить, особенно, если этот кто-то имеет красивую внешность или моложе, а может богаче, да ещё любящий муж под боком. И если даже человек на костылях, то найдётся место и повод, чтоб ужалить больно, попадая в уязвимую точку. Как та оса: ужалит, ещё раз ужалит и ещё, а потом невредимая улетит, как ни в чём не бывало. Особенно жалят за глаза, исподтишка, хотя при встрече льётся лесть или просто ехидная доброта. Такова психика поганой бабы-неудачницы. Завидующей другой… Яро, до скрежета зубов. Но на каждый роток – не повесишь замок.
Ганька мало что поняла из слов соседки, но почувствовала остро, всем своим маленьким существом, что та за что-то их не любит и осуждает. Притихшие девчонки посмотрели вслед удалявшейся женщине, одетой в серую, старую рабочую тужурку. Мать их такой одежды не носит. У неё всё красивое, всё с Украины. И мать не стриженная. Бабушка говорила, что женщина не должна обрезать волосы, бо они – это красота любой женщины.
И хотя Ганька была ещё мала, но она понимала, что мать её ещё и красивее носатой соседки. У матери густые, ниже пояса, чёрные волосы, как воронье крыло. Так говорила мать. И ещё она носит кашемировые юбки и платки. Даже у бабушки таких нет.
Наташка так не умела рассуждать, потому что бабушка сказала, у неё узкий лоб. Но зато она похожая на мать: такая же смуглокожая, черноволосая, с двумя тугими косичками. А Ганька белобрысая: «Ни в мать, ни в отца, а в прохожего молодца». Так однажды сказала соседка Нюрка, проходя мимо их двора…
Взгляд Ганьки окинул пустынную улицу. Слева от их хаты виднелся Витькин дом. Он был, конечно, лучше Ганькиного. Под окнами росли яркие георгины и астры. Плетень новый, и рядом с перелазом сделана калитка. Окна со ставнями и большие, дом был крытый не соломой, а досками.
Напротив Ганькиного двора, в добавок ко всему, была зелёная, затхлая яма, в которой водились пучеглазые лягушки. Когда-то до их приезда, брали здесь грунт для узкоколейки, которую проводили рядом с домом. Дорогу провели, а яму не засыпали, от неё и шла удушающая вонь. Рабочие не довели свою работу до конца, батько тоже не хотел за шалопаев выполнять их работу. Не я же вырыл ту яму? Не я. Воняет, ну и пусть воняет… Так пусть и засыпает – кто рыл… А дураков нет за кого-то гнуть спину…
Рельсы узкоколейки тянулись от штабелей лесопильного завода, видневшегося справа от дома, а потом к бойне. Там они спускались к крутому берегу реки Уссури. Целыми днями грузчики в рваных, потных рубахах, вручную, палками закатывали выловленный из реки лес на вагонетки и потом устало тянули его на себе до самого лесопильного завода. Мимо бойни, мимо Нюрки и мимо дома Ганьки. Из брёвен, уже высохших, пилили доски для строительства. Бревно закатывалось на высокий помост, укреплялось с двух сторон, и двое рабочих (один – снизу, другой – сверху) вручную пилой, с большим трудом, распиливали на доски нужного диаметра. Скучная и неинтересная картина тяжёлого труда. Только у реки, левее бойни, большими кущами виднелись пахучие вербы. Ивы и кустарник зелёным кольцом окутывали и их огород, но из окна эту зелень не было видно.
Да, работа – не волк, в лес не убежит, так говорила пословица, но люди работали в поте лица, а ивами вряд ли кто любовался. Тут заработать бы, чтоб набить рот себе и своему семейству. Вечером, опосля работы, хряпнуть бутылочку…
Но Ганькино воображение занимала бойня. Она ей казалась самым страшным и вонючим местом. Девочка однажды видела, как туда, в загородку, привели какие-то люди молодого, красивого быка. Мускулы того играли под тёплой вздрагивающей и упругой кожей. Шерсть лоснилась и казалась шёлковой. Шею быка крепко прикрутили веревкой к высокому столбу, а сами люди отошли в сторону двора, о чём-то разговаривая и споря. Пришёл бойщик с огромным деревянным молотом, поговорил с людьми, потом, не торопясь, подошёл к быку. Он тупо посмотрел на животное, постоял ещё немного вроде спокойно и вдруг неожиданно со всего размаха ударил животное в лоб. Бык, подломив ноги, рухнул на землю. Что было дальше, Ганька не знала, так как со всех ног бросилась бежать домой. Оказывается, жизнь – не грушу съесть, бывает и перец. Но перец – это ещё не молот в лоб. И перед ребёнком впервые так грубо была сдёрнута чёрная вуаль жизни, жестокой и страшной до крика, до пустоты в желудке. Ей потом припомнились вонючие шкуры скота, висевшие на заборах бойни. Отец говорил, что эти шкуры сначала обрабатывают в корытах, а потом из них делают кожи для обуви. Но Ганька, когда это вспоминала, то вся как бы немела и пугалась. У неё сильно расширялись глаза, и стучали мелко-мелко зубы, как в лихорадке.
Правда, она после этого ещё раз подходила к бойне, чтоб поиграть с детьми бойщика, но не к самому дому, а к площадке, где была качеля. Вокруг огромного столба висело два каната с петлями внизу. Садись в эти петли, уцепись покрепче за канат и крутись вокруг столба. Всё летит и мелькает, дух захватывает, а в животе делается пусто.
Ганька сама ещё не могла так здорово раскрутиться, но помогали дети бойщика и Наташка. Однако после того, как однажды её до одурения накатали, что она еле слезла с петли, потом упала на траву и долго не могла встать, перестала туда ходить. А тогда дрожали ноги и всё внутри, тошнило, земля куда-то плыла и плыла, пока дытына не отлежалась. Правда, она ещё немного и вырвала не то от качели, не то от запахов, исходящих из дома бойщика. Да, девочка перестала туда ходить. Подходила к дыре своего забора, смотрела за двор и ни шагу дальше. Иллюстрация жизни была лучше сказок батька о добре и зле. Матерь божья с дытыною в руках, защити и пожалей и Ганьку, и Наташку, и мать с батьком.
Зато после этого девочка играла в своём дворе под тополем или на соломе около сарая. Здесь были тоже запахи, но другие. От них не тошнит, они пахнут небом, и травой, и тополиной листвой…
Из-за штабелей брёвен вышла молодая женщина в кашемировой сборчатой юбке. На коричневую шерстяную кофточку, со множеством складок на груди, падало несколько ниточек бус. Голову покрывала кружевная дорогая косынка. Такую могли носить только богатые женщины. В такой косынке, судя по фильмам, ходила мать Ленина.