Интерпретации и сопротивления

Объяснительную ценность постулатов психологии влечений, согласно которым при нормальном развитии нарциссизм трансформируется в любовь к объекту, а сами влечения постепенно «приручаются», и объяснительную ценность постулатов психологии самости, согласно которым при нормальном развитии отношения между самостью и объектами самости являются предшественниками психологических структур, а преобразующая интернали-зация объектов самости постепенно ведет к консолидации самости, можно сравнить, применив эти комплементарные подходы к конкретным психологическим конфигурациям, проявляющимся в ходе аналитического процесса. Обратимся, например, к тонкому и искусному обсуждению Гартманном (Hartmann, 1950) приручения влечений посредством контркатексисов, в частности к его утверждению, что Эго использует нейтрализованную агрессивную энергию для того, чтобы удерживать влечения под контролем. Здесь можно было бы добавить, что контркатексисы, о которых говорит Гартманн, возможно, были приобретены психическим аппаратом в результате взаимодействия с инстинктивно катектиро-ванным родительским объектом в раннем возрасте. Гарт-манн утверждает: то, что Фрейд (Freud, 1937) называл «сопротивлением раскрытию сопротивлений» в психоаналитической ситуации, является, «выражаясь мета-психологически,.. реагрессивизированной энергией контркатексисов, мобилизованных вследствие нашего наступления на сопротивление пациента» (Hartmann, 1950, р. 134). Теория Гартманна, как и вся метапсихо-логия, когда она применяется к отношениям ребенка с его родителями или пациента с аналитиком, вращается между двумя, по сути, несовместимыми понятийными системами — системой понятий психического аппарата и системой понятий социальной психологии. Это простительно и в данном контексте является несущественной погрешностью, которую я уже обсуждал (Kohut, 1959) и не буду на этом здесь останавливаться. Другими словами, я не буду заниматься здесь теми или иными недостатками теории и формирования понятий, не стремлюсь доказать, что теория Гартманна ошибочна, но я хочу продемонстрировать, что психология самости — психология, в которой проводится различие между объектами, воспринимающимися как часть самости (объекты самости), и объектами, воспринимающимися как независимые от самости центры инициативы (истинные объекты), — способна объяснить исследуемые феномены (агрессивную реакцию анализанда на наступление на его сопротивления) в целом более убедительно, чем используемый Гартманном метод, относящийся к психологии влечений.

Чтобы создать основание для моего подхода, я должен исследовать сначала детскую ситуацию, которая в некоторых важных отношениях является прототипом аналитической ситуации: слияние ребенка с эмпатиче-ским всемогущим идеализированным объектом самости (см. Kohut, 1971, р. 278; ср. Freud, 1921, р. 111-116).

Чтобы выжить психологически, ребенок должен родиться в эмпатической и отзывчивой среде людей (объектов самости), подобно тому как он должен родиться в атмосфере, содержащей оптимальное количество кислорода, чтобы выжить физически. И его формирующаяся самость «ожидает» — если использовать не совсем подходящее антропоморфическое, но уместное в данном контексте образное понятие[17], — что эмпа-тическое окружение будет надежно настроено в унисон с его психологическими потребностями-желаниями, подобно тому как дыхательный аппарат новорожденного младенца «ожидает», что в окружающей атмосфере содержится кислород. Когда психологический баланс ребенка нарушается, напряжение, испытываемое им, в обычных условиях эмпатически воспринимается объектом самости, который на него реагирует. Объект самости, оснащенный зрелой психологической организацией, которая может реалистично оценивать потребность ребенка и то, как с ней поступать, включит ребенка в свою собственную психологическую организацию и устранит гомеостатический дисбаланс ребенка с помощью действия. Следует подчеркнуть, что первый из этих шагов имеет гораздо большее психологическое значение для ребенка, чем второй, особенно в отношении способности ребенка к построению психологических структур (для консолидации его ядерной самости) посредством преобразующей интернализации. Формулировка, в соответствии с которой мать приручает агрессивное влечение ребенка, нейтрализуя его своей любовью или противопоставляя ему нейтрализованную агрессию (твердость), основывается на простой и привлекательной аналогии с механическими событиями в физическом мире. Однако она не является приемлемой для событий в психологической сфере. Я считаю, что мы оказываемся ближе к истине, когда говорим, что тревога ребенка, его инстинктивные потребности и его гнев (то есть переживание им дезинтеграции предшествовавшего более широкого и более сложного психологического единства — безусловного утверждения себя) вызывают эмпатический резонанс у материнского объекта самости. В таком случае объект самости устанавливает осязательный и/или вербальный контакт с ребенком (мать берет ребенка на руки, разговаривает с ним и т. д.) и таким образом создает условия, которые ребенок в соответствии со стадией своего развития воспринимает как слияние со всемогущим объектом самости. Зачаточная психика ребенка задействована в высокоразвитой психической организации объекта самости; ребенок воспринимает эмоциональные состояния объекта самости — они передаются ребенку через прикосновение, интонацию и, возможно, также какими-то другими способами, словно они являются его собственными. Соответствующими эмоциональными состояниями — либо состояниями самого ребенка, либо состояниями объекта самости, в которые он включен, — в том порядке, в котором они воспринимаются единицей, состоящей из самости и объекта самости, являются: возрастающая тревога (самости), за ней следует стабилизирующая умеренная тревога, «сигнальная», не паническая (объекта самости), затем спокойствие, отсутствие тревоги (у объекта самости). В конечном счете продукты психологической дезинтеграции, которую ощущал ребенок, исчезают (зачаточная самость восстанавливается) по мере того, как мать (если рассматривать с позиций бихевиоризма и социальной психологии) готовит еду, улучшает температурную регуляцию, меняет пеленки и т. д. Именно переживание этой последовательности психологических событий посредством слияния с эмпатическим всемогущим объектом самости закладывает основу, благодаря которой оптимальная (нетравматическая, соответствующая стадии развития) фрустрация со стороны объекта самости ведет при обычных условиях к формированию психической структуры посредством преобразующей интернализации. Эта оптимальная фрустрация может выражаться в кратковременной отсрочке эмпатиче-ской реакции со стороны объекта самости, в умеренных отклонениях от желательной нормы переживаний объекта самости, в которые включен ребенок, или в несоответствии между переживаниями, возникающими при слиянии с эмпатическим объектом самости, и фактическим удовлетворением потребностей. Я бы хотел добавить, что, по моему опыту, для формирования психологической структуры в детстве последний случай гораздо менее важен, чем психологическая фрустрация со стороны объекта самости. Другими словами, я полагаю, что дефекты в самости возникают прежде всего в результате недостатка эмпатии со стороны объектов самости, обусловленного их нарциссическими нарушениями, в частности — причем, на мой взгляд, значительно чаще, чем считают аналитики, — скрытым психозом объекта самости, и что даже серьезные реальные лишения (которые можно было бы классифицировать как фрустрацию «влечений» [или потребностей]) в психологическом отношении не являются вредными, если психологическая среда реагирует на ребенка всем спектром неискаженных эмпатических ответов. Не хлебом единым жив человек.

Важность двухступенчатой последовательности — эм-патического слияния со зрелой психической организацией объекта самости и участия в переживании объектомсамости аффективного сигнала вместо распространения аффекта (первая ступень) и удовлетворяющих-потреб-ность действий, совершаемых объектом самости (вторая ступень) — невозможно переоценить. Если она переживается в детстве оптимальным образом, то в течение всей жизни остается одной из опор психического здоровья. И наоборот, если объекты самости в детстве не оправдывают ожиданий, то тогда возникающие в результате этого психологические дефициты или искажения остаются тяжелым бременем на всю жизнь. То, что психоанализ является психологией, которая вначале понимает факты, а затем их объясняет, глубоко связано с двухступенчатым принципом, который определяет психологические функции человека ab initiо[18]. И следует также подчеркнуть, что этот же принцип лежит в основе отношения аналитика к своему анализанду. Другими словами, любая интерпретация и любая реконструкция состоит из двух этапов: сначала анализанд должен осознать, что он был понят, и только затем, на втором этапе, аналитик будет демонстрировать анализанду определенные динамические и генетические факторы, объясняющие психологическое содержание, которое он вначале постиг эмпатически. Некоторые из наиболее стойких сопротивлений, с которыми сталкиваются в ходе анализа, не являются интерперсонально активизированными защитами от угрозы того, что некое вытесненное психологическое содержание станет сознательным в результате интерпретаций или реконструкций со стороны аналитика; они возникают в ответ на то, что стадия понимания — стадия эмпати-ческого эха аналитика или слияния с пациентом — была пропущена. В некоторых случаях анализа — хотя отнюдь не во всех — аналитик даже не будет осознавать, что пациенту, чей объект самости в детстве травматическим образом разрушил его ожидания в этой области, потребуется Длительный период «одного только» понимания, прежде чем можно будет с пользой приступить ко второму этапу — интерпретации, динамическим и генетическим объяснениям, даваемым аналитиком.

Здесь можно было бы привести еще некоторые идеи, позволяющие объяснить различные формы психопатологии, которые возникают вследствие нарушений эмпа-тического слияния самости и объекта самости на стадии психологического развития, предшествующей появлению устойчивой самости. Если эмпатический резонанс с ребенком у объекта самости отсутствует либо он является совершенно неопределенным или диффузным в отношении отдельных сфер его опыта, то ребенок лишается возможности слиться со всемогущим объектом самости и не будет задействован в вышеупомянутой последовательности переживаний (распространяющаяся тревога, сигнал тревоги, спокойствие), и поэтому будет лишен возможности сформировать психологические структуры, способные справляться с его тревогой аналогичным образом. Представим себе другой пример: если объект самости реагирует ипохондрически на умеренную тревогу ребенка, то слияние с объектом самости не приведет к благотворному переживанию умеренной тревоги, переходящей в спокойствие, а наоборот, создаст патогенную последовательность переживания умеренной тревоги, переходящей в панику. В случаях первого рода ребенку не предоставляется возможности установить благотворное слияние; в случаях второго рода ребенок или будет вовлечен в патогенное слияние, или будет активно пытаться избежать его, отгораживаясь от патогенного ответа со стороны объекта самости. Конечным результатом во всех этих случаях является или отсутствие нормальной структуры, регулирующей напряжение (недостаток способности приручать аффекты, обуздывать тревогу), или приобретение дефектных структур (склонности к активной интенсификации аффекта, к развитию панических состояний). Я полагаю, что не только патогенез склонности к тревоге, но и патогенез склонности к эмоциональным нарушениям должен быть исследован с точки зрения слияния зарождающейся самости с депрессивными и/или маниакальными реакциями объекта самости. Другими словами, я полагаю, что психологические аспекты эмоциональных нарушений нельзя адекватно сформулировать в терминах динамики влечений и структур (например, понимать депрессию как

не нейтрализованную агрессию, направленную вместо объекта на самость или как результат садистского нападения Супер-Эго на Эго) и что исследование слияния со всемогущим объектом самости — предшественника психологической структуры — приведет нас к более адекватному пониманию.

Однако вернемся к гипотезе Гартманна о том, что «сопротивление раскрытию сопротивлений» есть проявление «реагриссивизированной энергии контркатексиса, мобилизованного вследствие нашего наступления на сопротивление пациента». В результате тщательного наблюдения в клинической ситуации и в процессе анализов, которые я проводил сам либо в которых я выступал в качестве супервизора или консультанта, я пришел к выводу, что эта формулировка ведет к неверному истолкованию клинических фактов. Несмотря на свою элегантность, модель психического функционирования (модель защиты от влечений), к которой относится формулировка Гарт-манна, при внимательном рассмотрении не отвечает эмпирическим фактам. Когда анализанд приходит в ярость из-за нашего наступления на его сопротивление, он делает это не потому, что правильная интерпретация ослабила защиты и активизировала агрессивную энергию, которая в них содержалась, а потому, что определенная важная в генетическом отношении травмирующая ситуация из его раннего детства была воспроизведена в аналитической ситуации и представляла собой переживание неправильного, неэмпатического ответа со стороны объекта самости. Гнев пациента не есть проявление агрессии, направленной вовне против аналитика, который своими правильными интерпретациями якобы принимает сторону опасных влечений и тем самым вынуждает от него защищаться. Гнев пациента — это «нарциссический гнев». И поэтому я полагаю, что интерпретация, сформулированная в рамках понятийной системы метапсихологии самости в целом и в аспекте отношения самости к объекту самости в частности, гораздо больше соответствует эмпирическим фактам, чем объяснения, относящиеся к психологии психического аппарата, его влечений и защит, даже если они даются тепло или доброжелательно и излагаются в терминах поведения. Правильная в целом интерпретация такова: сформированная с изъянами самость ребенка (активизирующаяся в аналитической ситуации) рассчитывает на сохранение своей связности благодаря близким к совершенству эмпатическим ответам со стороны объекта самости. В соответствии со стадией развития самости ребенок нуждается в тотальном контроле над ответами объекта самости; он нуждается в полной эмпатии как в отношении внешне проявляемого понимания, так и в отношении полной дисгармонии с травматическим воздействием, порождаемым отклонениями от оптимума, который для самости маленького ребенка является ожидаемой нормой. Говоря конкретно, всякий раз, когда пациент реагирует гневом на интерпретации аналитика, он воспринимает его с позиции архаичной самости, которая была активизирована в процессе анализа, как неэмпатического агрессора, покушающегося на целостность его самости. Аналитик не становится свидетелем проявления первичного примитивно-агрессивного влечения, он становится свидетелем дезинтеграции предшествующей первичной конфигурации, распада первичного переживания самости, при котором — в восприятии ребенка — ребенок и эмпатический объект самости едины.

Пожалуй, здесь следует подчеркнуть, что эти представления не должны обременять аналитика требовательностью к себе, что он должен быть готов к совершению сверхчеловеческих подвигов безошибочного и идеального эмпатического понимания своих пациентов. Хотя наши анализанды вправе ожидать от нас незаурядных эмпати-ческих реакций и хотя я принципиально считаю, что функциональной основой аналитической ситуации является эмпатическая отзывчивость, наши неизбежные промахи не должны порождать у нас чрезмерное чувство вины. Однако то, как мы понимаем значение гнева пациента, во многом определяет направление наших интерпретаций. Если пациент возмущен интерпретацией, мы не будем продолжать фокусироваться на психопатологических проявлениях, к которым относилась интерпретация, не будем, например, фокусироваться на вытесненной или защитной стороне структурного конфликта, на который была нацелена интерпретация, а переключим наше внимание на нарциссический дисбаланс пациента. А в случае анализандов, страдающих не столько вследствие структурного невроза, сколько вследствие нарциссических нарушений личности или поведения, мы не будем фокусироваться исключительно на динамических факторах нарциссического дисбаланса, который может возникнуть при любых формах психопатологии в ответ на интерпретацию, воспринятую как недостаточно эмпатическую, но мы также постепенно сместим наше внимание на то, что предшествовало переживаниям пациента при переносе, — на напряженные отношения, возникшие между самостью и объектами самости в детстве. Другими словами, конкретные, нередко возникающие эмпатические ошибки со стороны аналитика касаются не психического содержания коммуникаций анализанда, а прорывающейся иногда потребности анализанда придерживаться первой из двух стадий интерпретации (стадии понимания) перед сосредоточением его внимания на второй (на стадии объяснения). Можно утверждать, что большинство аналитиков всегда отвечали тактично и по-человечески тепло на нарциссическую уязвимость своих анализандов, когда им давались интерпретации; и даже если они считали,что теория Гартманна в сущности является верной, они не всегда поступали в соответствии со своим теоретическим убеждением, а позволяли анализандам восстанавливать свое нарциссическое равновесие, если они реагировали на интерпретацию гневом. Вместе с тем я считаю, что применение предыдущих теоретических рассуждений к клинической ситуации дает весьма полезные результаты. Даже небольшое изменение установки аналитика, возникающее в результате его продиктованного теоретическими убеждениями ответа на требования важной задачи (тогда как прежде с некоторыми основанными на теории опасениями он поклонялся требованиям практической целесообразности), уменьшит ненужную напряженность, порой встречающуюся в аналитической ситуации, и, устранив артефакты, он с большей ясностью сможет понять эндогенную психопатологию анализанда.

Происхождение самости

Теории эмпирической науки возникли прежде всего из обобщений и абстрактного осмысления данных, полученных при наблюдении. В психоанализе они появились в результате осмысления данных, полученных благодаря интроспекции и эмпатии. Задавая себе вопрос, нуждается ли психоанализ в психологии самости в дополнение к Эго-психологии, к структурной модели психики и к психологии влечений, мы можем сделать свой первый шаг к утвердительному ответу, добавив новое измерение к давнему принципу (ср. A. Freud, 1936, гл. I), согласно которому нашему интроспективному пониманию доступны содержания конфликтующих друг с другом структур, но не содержания структур, находящихся друг с другом в гармонии. И если мы скажем, несколько изменив максиму Анны Фрейд, что слабая, фрагментированная самость доступна нашему пониманию, а оптимально прочная и связная самость — нет, то мы можем тут же добавить три следующих утверждения. (1) Психология самости будет неважной, ненужной, иррелевантной или даже неприменимой в отношении психологических состояний, в которых самости либо вообще нет, либо она существует только в зачаточной или остаточной форме (как, например, в самом раннем младенчестве и при некоторых состояниях серьезной психологической дезорганизации и регрессии). (2) Психология самости будет относительно маловажной и ненужной, если мы имеем дело с психологическими состояниями, при которых целостность самости является прочной и произошло оптимальное самопринятие (например, в эдипов период развития ребенка, самость которого развивалась благоприятно, или при соответствующих психологических состояниях взрослого — в случае классических структурных неврозов, — когда целостность самости не нарушена, а колебания самопринятия и самооценки не выходят за пределы нормы). (3) Психология самости будет наиболее важной и наиболее релевантной всякий раз, когда мы исследуем состояния, при которых переживания нарушенного самопринятия и/или фрагментации самости находятся в центре психологической проблематики (как, например, в случае нарциссических нарушений личности).

Первое и второе из приведенных утверждений нуждаются в уточнении.

На первый взгляд кажется очевидным, что психология самости не должна применяться к состояниям, включая состояния завышенной или сниженной самооценки, при которых самость (либо потому, что она еще не была достаточно сформирована, либо потому, что она была серьезно повреждена или даже разрушена) не может функционировать в качестве эффективного независимого центра инициативы, а также центра восприятия и переживания. Поскольку в отсутствие самости влечения окажутся в центре психологической проблематики, мы можем ожидать, что психология влечений будет вполне пригодной, если мы эмпатически исследуем поведение младенца и мир переживаний психотического больного, пребывающего в тяжелой регрессии. Но даже в этих двух случаях объекты самости (ожидания которых в отношении младенца, как это будет показано мною позже, нельзя игнорировать) заполняют место самости, а потому адекватность психологии, которая фокусируется на влечениях и зачаточном Эго, вызывает сомнения. Учитывая также, что в случае регрессии психотического больного фрагменты самости пациента реагируют способами, которые адекватно объясняются при помощи теории конфликта, наше внимание должно фокусироваться не на этих конфликтах, а на изменениях состояния самости (на степени ее фрагментации) и на трансформациях отношений между самостью и объектами самости у психотических больных, которыми эти изменения и объясняются. Например, конфликты, порождаемые защитами от открыто выраженных инцестуозных желаний, проявляются в виде продуктов психологической дезинтеграции всякий раз, когда случается реальное провоцирующее событие, связанное с архаичными отношениями к объектам самости, то есть всякий раз, когда окружение воспринималось как неэм-патическое.

В отношении тех стадий психической жизни, на которых самость является надежно сформированной, независимо от того, с чем мы имеем дело — со здоровой психикой или психическими нарушениями (в частности, со структурными нарушениями), предыдущее утверждение, что здесь также в принципе можно обойтись без психологии самости, следует уточнить. Пожалуй, при обсуждении этой проблемы лучше всего задать конкретный вопрос: почему до сих пор психоаналитики, использующие модель защиты от влечений и не обращающиеся к психологии самости, фактически занимаются психологическими процессами, характерными для более поздних стадий детства, и с аналогичными процессами, встречающимися в формах взрослой психопатологии, которые приводят к реактивации нерешенных конфликтов этих стадий развития? Не должны ли мы ожидать, что ввиду сложности таких зрелых состояний психического развития применение психологии самости, которая доказала бы неадекватность модели защиты от влечений и структурной модели для этих стадий, было бы особенно необходимым? (При сравнении классических психоаналитических моделей с психологией самости структурную модель можно рассматривать как расширенный вариант модели защиты от влечений.)

Отвечая на этот вопрос, я не утверждаю, что применение психологии самости не обогатило бы наше понимание и не придало бы большую глубину нашим объяснениям соответствующих психических процессов в норме и патологии. Но я действительно считаю, что модель защиты от влечений и структурная модель психики являются адекватной понятийной системой для объяснения сути процессов, которым подвержена устойчивая самость, или процессов, инициированных устойчивой самостью, или тех, в которые включена устойчивая самость, например, обусловленных постепенной аккультурацией взрослеющего ребенка, включая также процессы, связанные с эдиповым комплексом[19], в том виде, как они развертываются первоначально и реактивируются при классических неврозах в жизни взрослого.

Нетрудно понять, почему классические объяснения, в которых самость и формы ее развития игнорируются, в отношении этих состояний являлись удовлетворительными. Классическая модель была успешной потому, что (если мне будет позволительно привести простую алгебраическую аналогию) ненарушенная самость задействована и со стороны влечений, и со стороны защит в структурных психологических конфликтах и, таким образом, может быть исключена из психологического уравнения. Как я уже указывал, когда мы изучаем психические процессы, не относящиеся к раннему младенчеству, мы никогда не наблюдаем изолированные влечения или защиты. Всякий раз, когда мы наблюдаем человека, стремящегося к удовольствию или преследующего мстительные или разрушительные цели (или находящегося в конфликте в связи с этими целями, или выступающего против них), можно различить самость, которая, хотя и включает в свою организацию влечения (и/или защиты), превратилась в конфигурацию более высокого уровня, значение которой превышает значение суммы ее частей. Однако если самость является здоровой, связной и сильной, то она не становится спонтанно центром нашего эмпатического (или интроспективного) внимания; наше внимание будет привлекать не уравновешенная конфигурация более высокого уровня, но подчиненные ей содержания (нарциссические цели, цели влечения, защиты, конфликты).

Предыдущее утверждение настолько же верно, насколько верна модель психики, в которой последняя рассматривается в аспекте защиты от влечений, в рамках интерпретационного подхода к состояниям психического конфликта. Однако в самых разных условиях вторичные изменения в состоянии самости произойдут даже тогда, когда самость здорова, и они могут привлечь (и часто привлекают) наше внимание. Само по себе преследование либидинозных и агрессивных целей, например, если человек ими сильно увлечен, может привести к изменениям самооценки, которые заставят обратить на себя наше внимание, а успех или неудача преследования нами либидинозных и агрессивных целей может увенчаться изменениями самооценки, которые, проявляясь как радость победы (повышение самооценки) или как горечь поражения (снижение самооценки), в свою очередь могут стать важными вторичными силами на психической сцене. Поэтому, когда психоаналитик фокусирует свое внимание на самости, понимание им исследуемых состояний станет богаче даже в том случае, если он имеет дело со здоровой самостью. Однако остается бесспорным, что некоторые важные динамические отношения действительно можно сформулировать, не обращаясь к классической теории, несомненно, способной объяснить структурные неврозы и самые разные аспекты прогрессирующей аккультурации развивающегося ребенка (понимаемые как нейтрализация, сублимация и прочие преобразования влечений).

Признавая объяснительную ценность структурной модели, я не буду скрывать моего убеждения в том, что психология самости в конечном счете окажется не только ценной, но и необходимой даже в отношении областей, которыми в настоящее время занимается психология влечений и защит. Другими словами, у меня нет сомнений в том, что при помощи психологии самости — изучения происхождения и развития самости, ее элементов, ее целей и ее нарушений — мы научимся понимать новые аспекты психической жизни и проникать в психологические глубины, даже когда речь идет об обычном процессе аккультурации и структурных конфликтах при классических неврозах.

Может ли быть иначе? Сложно организованное эмпа-тически-отзывчивое человеческое окружение реагирует на ребенка ab initio, и мы можем обнаружить, исследуя ранние состояния младенчества с помощью все более совершенных психологических методов, что рудиментарная самость существует уже в самом раннем детстве. Но как нам подтвердить это предположение, как доказать гипотезу о наличии рудиментарной самости в младенческом возрасте? Психологическое проникновение в архаичные психические состояния, в частности в переживания, которые обозначают самое начало определенной линии развития, всегда является ненадежным — нет сомнения в том, что здесь наши реконструкции особенно подвержены опасности адультоморфического искажения. Эти рассуждения, наверное, должны были бы убедить нас воздержаться даже от попытки пойти по этому пути, не будь некоторых обстоятельств, обеспечивающих нас неожиданной помощью.

Я предлагаю подвергнуть проверке вопрос о существовании рудиментарной самости в самом раннем младенческом возрасте, возможно, с несколько неожиданной точки зрения, а именно делая акцент на том, что человеческое окружение даже на самого маленького ребенка реагирует так, словно такая самость у него уже сформирована. Мысль о том, что подтверждение определенного аспекта первичного эмпатического слияния между младенцем и объектом самости младенца следует считать свидетельством в поддержку гипотезы о существовании самости в младенческом возрасте, на первый взгляд может показаться не более чем ненаучной софистикой. Главный вопрос, конечно, касается определения времени, когда в рамках матрицы взаимной эмпатии между младенцем и его объектом самости врожденные потенциальные возможности младенца и ожидания объекта самости по отношению к младенцу сходятся. Можно ли считать эту точку схождения моментом возникновения первичной, рудиментарной самости младенца?

Я полагаю, что мы не должны отбрасывать эту идею. Правда, можно предположить — на основе информации, доступной нам благодаря труду нейрофизиологов, — что новорожденный младенец не может обладать каким-либо рефлексивным пониманием себя, что он не способен воспринимать себя, даже смутно, как нечто единое в пространстве и протяженное во времени, которое является центром инициативы и реципиентом впечатлений. И все же он с самого начала слит благодаря взаимной эмпатии с окружением, которое воспринимает его как уже обладающего самостью, — с окружением, которое не только ожидает появления в дальнейшем самосознания у ребенка, но уже самой формой и содержанием своих ожиданий начинает направлять его в определенное русло. В момент, когда мать впервые видит своего ребенка и вступает с ним в контакт (через осязательные, обонятельные и проприо-цептивные каналы, кормя, переодевая, купая его), фактически начинается процесс, формирующий человеческую самость, — он продолжается на протяжении всего детства и в меньшей степени в последующей жизни. Я имею в виду определенные взаимодействия ребенка и объектов его самости, в которых в бесчисленных повторениях объекты самости эмпатически реагируют на определенные потенциальные возможности ребенка (аспекты грандиозной самости, которые он демонстрирует, аспекты идеализированного образа, которым он восхищается, различные врожденные таланты, которые он творчески использует как посредников между стремлениями и идеалами), но оставляют без внимания остальные. В этом заключается наиболее важный способ, которым избирательно подкрепляются или подавляются врожденные потенциальные возможности ребенка. Ядерная самость, например, формируется не благодаря сознательному поощрению и подкреплению или сознательным уговорам и упрекам, а благодаря глубоко укорененной готовности к определенным ответам со стороны объектов самости, которая в конечном счете является функцией их собственной ядерной самости.

Если эти представления верны, не можем ли мы тогда говорить о самости, находящейся в стадии становления даже в то время, когда самого по себе младенца (что, впрочем, представляет собой психологический артефакт) можно рассматривать всего лишь как биологическую единицу? Другими словами — как единицу, чье поведение должно изучаться методами исследователя-биолога, потому что незрелость ее биологического оснащения не допускает существования у нее эндопсихических процессов, которые мы могли бы понять, усилив нашу эмпатию?

Необходимо добавить, что такое понимание самости, существующей в начале жизни, не обременено заблуждением Кляйн, считавшей, что уже в самом раннем детском возрасте имеются определенные фантазии, которые можно вербализировать. Можно сказать — чтобы продемонстрировать отличие моего подхода от теоретических построений Кляйн, — что самость новорожденного младенца (существование которой я хочу рассмотреть ab initio) является виртуальной самостью, соответствую щей той геометрической точке в бесконечности, где встречаются две параллельные линии. Я в самом деле считаю, что состояния, существующие до того, как в достаточной мере созрел аппарат центральной системы, и до того, как установились вторичные процессы, должны описываться в терминах напряжения — увеличения и снижения напряжения, — а не в терминах фантазий, доступных вербализации (ср. Kohut, 1959, р. 468-469).

Представления аналитика о состояниях, существующих в младенческом возрасте, часто во многом определяются его представлениями о состояниях, с которыми он сталкивается у взрослых, особенно в терапевтической ситуации. Из истории психоанализа нам хорошо известно, что некоторые концептуальные изменения, касающиеся природы детской психики, привели к кардинальным изменениям терапевтического подхода. В некоторых случаях изменение представлений о состояниях в ранней жизни обедняет восприятие аналитиком разнообразия важных человеческих переживаний и приводит к узкой фокусировке его внимания на единственной нити в сложной ткани психопатологии пациента. Эта ошибка была, например, совершена Ранком, чья теория «травмы рождения» (1929) привела, по мнению Фрейда (Freud, 1937, р. 216-217), к тому, что как терапевта его стали занимать только проблемы, связанные со страхом сепарации. Однако подход, предлагаемый мною, не сужает диапазона нашей эмпатической способности — он его расширяет.

Позвольте мне в поддержку моего утверждения обратиться к исследованию аналитиком тревог анализанда, которые возникают в клинических условиях. Если аналитик исследует тревогу своего пациента с выгодной позиции психологии самости, он существенно обогатит свое восприятие, поскольку ему будет известно, что по существу имеются два разных класса переживания тревоги, а не один. Первый включает тревоги, переживаемые человеком, самость которого является более или менее Целостной; эти тревоги представляют собой страхи перед определенными ситуациями угрозы (Freud, 1926); акцент переживания делается, по существу, на определенной угрозе, а не на состоянии самости. Второй класс включает в себя тревоги, воспринимаемые человеком, который осознает, что его самость начинает распадаться; каким бы ни был пусковой механизм, вызвавший или усиливший прогрессирующую дезинтеграцию самости, акцент переживания делается, по существу, на небезопасном состоянии самости, а не на факторах, которые, возможно, привели процесс дезинтеграции в действие.

Хотя знакомство аналитика с двумя типами переживания тревоги является предварительным условием его точной оценки характера тревоги анализанда, ему также должно быть известно, что начальные проявления каждого из двух типов тревоги могут сбить его с толку, что только длительное эмпатическое погружение в общее психологическое состояние пациента позволит ему достичь необычайно важного разграничения между ним и собой. Выражение определенных страхов, связанных с угрозой отказа или неодобрения, или физического нападения (страх потери объекта любви, страх потери любви к объекту любви, страх кастрации), проявляющихся в социальной сфере («Realangst»[20]) пли обусловленный Супер-Эго (»Gewissensangst»[21]), вначале бывает скрытым; анализанд может первоначально продуцировать ассоциации, относящиеся к разного рода состояниям смутного напряжения, и лишь постепенно и вопреки сопротивлениям он будет