Фактор татаро-монгольского ига и «враждебного окружения»
По мнению некоторых исследователей (например, покойного Л. Н. Гумилева), «ига» в собственном смысле этого слова, как постоянного массового физического угнетения, вообще не было — сожгли, дескать, только несколько сел да небольшой городок Козельск, и то за излишнее упрямство его жителей. Так это или не так, но психологически это был фактор постоянной зависимости от внешних врагов. Фактор унижения и, одновременно, фактор их вынужденного почитания (говоря современным психологическим языком, известный «стокгольмский синдром» любви заложников к террористам). И он имел свои очень любопытные отдаленные психологические следствия.
Первое следствие — элементарный страх. Вполне естественный страх перед нашествиями внешних врагов заставлял селиться вместе и постепенно формировал психологию групповой самообороны. Психологически фактор опасности внешнего нападения усиливал природный страхи и ту необходимость группового, массового противостояния стихии, которая определялась геоклиматическими причинами.
Второе следствие — вынужденная необходимость борьбы. Причем, что существенно, борьбы с обычно гораздо лучше вооруженным и подготовленным противником. Вооружение иноземных притеснителей Руси, что татар, что немцев, ливонцев, тевтонов, что других противников, всегда было лучше вооружения великороссов. Соответственно, чтобы их одолеть, требовалось определенное численное превосходство. Анализ показывает, что великороссы издавна привыкли воевать не умением, а числом. Большинство одержанных ими побед связано с численным превосходством. Действия гуртом, массой легковооруженных ратников привели к поражению тяжеловооруженных «псов-рыцарей» в ходе сражения на люду Чудского озера. Большое по тем временам войско удалось вывести Дмитрию Донскому на Куликово поле. Да и позднее — фельдмаршалам императрицы Елизаветы удавалось держать в напряжении Европу (в том числе брать Берлин и т. д.) трехсоттысячным (!) войском. При примерно равной же численности не удавалось даже четко зафиксировать победу при Бородине. Проигрывая в оснащенности немцам в войне 1941-45 гг. (к началу войны армия никак не могла противостоять немецким автоматчикам с помощью трехлинейных винтовок начала века), победы удалось добиться только ценой многомиллионных потерь «пушечного мяса».
Третье, важнейшее социально-психологическое следствие, связанное с первыми двумя, — формирование особого чувства общности «мы», — людей, вынужденных противостоять внешним противникам «они». Жесткое разделение на «мы» и «они», естественно, психологически сплачивало массу. Это находило свое отражение в мифологии, тотемах и древних славянских верованиях. Позднее это выразилось в высокой потребности национальной самоидентификации, для которой, объективно говоря, не было достаточных предпосылок (понятие «русские» трудно считать адекватным этнонимом или хотя бы самоназванием данной части славян — согласно так называемой «норманнской» теории, оно варяжского происхождения, по иной версии — греческого). Историки полагают, что наличие такой «внутренней потребности» значительно облегчило государственно-политическую консолидацию Великороссии к царствованию Ивана III. На наш взгляд, однако, это имело под собой не этнические, а социокультурные и социально-психологические предпосылки — необходимость понятийного обособления от врагов была связана, в том числе, с их непрерывными нашествиями. Хотя шло это обособление двумя путями: через самоидентификацию, с одной стороны, и через обобщение всех иноземцев как «немцев» (два смысла этого слова: «не мы» и, соответственно, «немые», т. е. не говорящие по-нашему). Потребность же в консолидации носила не столько «внутренний» (национально-этнический), сколько именно внешний характер, связанный с необходимостью обороны от внешних нашествий.
Анализ показывает, что практически вся история восточных славян — это история непрерывных оборонительных войн с внешними захватчиками. Только с Ивана IV Грозного она сменяется полосой войн завоевательных. Причем все внешние нашествия удавалось отбить не сразу — избавиться от них становилось возможным только спустя длительное время, по мере накопления необходимой для противостояния массы и истощения противника. Понятно, что на определенном этапе трехвекового господства Золотой Орды великороссам стало очевидно: надо покончить с удельной раздробленностью и консолидироваться, объединиться в значительную массу, способную противостоять захватчикам. Осознание этого и способствовало возвышению роли Московского княжества, в которое стали съезжаться и удельные князья, и многие их бояре, даже бросая своих упрямых князей, но приводя с собой свои многотысячные «животы».
Причем так было не только с татаро-монгольским нашествием, потребовавшим для консолидации вначале сознания, а потом государства триста лет. В конечном счете, так было и с варяжским нашествием (окончательно от последствий шведско-варяжской колонизации удалось избавиться только царю Петру после разгрома шведов под Полтавой). Так было и с длительным непростым выяснением русско-польских отношений. Значит, внешние нашествия были не просто боевыми схватками, а длительными периодами если не «ига», то серьезного притеснения, вплоть до порабощения.
Однако нет худа без добра. Хотя порабощения не давали развиться индивидуальному сознанию ни элиты, ни, тем более, низших слоев, они усиливали массовое сознание и всю массовую психологию. Размышлять великороссу было некогда — надо было выживать, бороться, постоянно «бить во все колокола», собирая на подмогу массу таких же, как он, обездоленных. Подобные события, а они представляли собой не исключения, а повседневную жизнь, укрепляли психологическое единство того, что стало называться народом. Как известно, это понятие означает общность, стоящую «над родом», т. е. массу более высокого, чем род, порядка. В значительной степени этот внешний фактор усиливал рабскую психологию, формировавшуюся собственным холопством и крепостным состоянием восточных славян. В совокупности все это усиливало рабскую массовую психологию и предопределяло доминирование соответствующих, массовых форм поведения.
Если же брать чисто сознательные компоненты, то иностранные порабощения прививали двойственное чувство: преклонение перед иностранным и готовность ему служить. Один из первых славянских публицистов и бытописателей, хорват Ю. Кри-жанич, изучая Русь XVII века, подчеркивал роль «двух язв», которыми страдает все славянство: «чужебесие», то есть бешеное пристрастие ко всему чужеземному, и следствие этого порока — «чужевладство», иноземное иго, тяготеющее над славянами. «Ни один народ под солнцем — писал он, — искони веков не был так изобижен и посрамлен от иноземцев, как мы, славяне, от немцев; затопило нас множество инородников; они нас дурачат, за нос водят, больше того — сидят на хребтах наших и ездят на нас, как на скотине, свиньями и псами нас обзывают, себя считают словно богами, а нас дураками. Что ни выжмут страшными налогами и притеснениями из слез, потов, невольных постов русского народа, все это пожирают иноземцы, купцы греческие, купцы и полковники немецкие, крымские разбойники» (Крижанич, 1859).
Возможно, самое удивительное заключается в том, что все вековые порабощения практически не имели одного естественного следствия — стихийных массовых народных возмущений против иноземных захватчиков. Абсолютное большинство всех известных восстаний и выступлений связаны с именами представителей элиты: князьями Александром Невским, Дмитрием Донским, Дмитрием Пожарским… Единственное исключение — нижегородец Кузьма Минин, но и тот исходил из привилегированного сословия. Только из истории Отечественной войны 1812 г. известно имя крестьянки Василисы Кожиной, возглавивший один из стихийно сформировавшихся антифранцузских партизанских отрядов. Однако это исключение лишь подтверждает правило: главным следствием внешних порабощений на фоне бытовавшего внутреннего устройства было лишь дальнейшее усиление забитой, рабской массовой психологии, лишенной всякой возможности для проявления естественной индивидуальной инициативы. В былинах и народных преданиях сохранилась разве что тоска по ней в форме восхищения перед мифическими «чудо-богатырями» типа Ильи Муромца и Добрыни Никитича (Алеша Попович, в силу принадлежности к привилегированному церковному сословию, подлежит исключению из этого списка).
Слагаемые «русской души»
Историки многократно отмечали влияние природы России на отдельные черты психологии ее народа, выявляя как бы отдельные слагаемые того целого, что позднее стало именоваться «русской душой» или, говоря строже, национальными особенностями психического склада. «Великороссия XIII–XV вв. со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надо было найтись, с которыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого. Притом по самому свойству края каждый угол его, каждая местность задавали поселенцу трудную хозяйственную загадку: где бы ни основался поселенец, ему прежде всего нужно было изучить свое место, все его условия, чтобы высмотреть угодье, разработка которого могла бы быть наиболее прибыльна. Отсюда эта удивительная наблюдательность, какая открывается в народных великорусских приметах» (Ключевский, 1987). Сравнительный анализ показывает, например, что по глубине, количеству и качеству оснащенности почти каждого дня календаря климатическими и хозяйственными приметами другие народы заметно уступают русскому.
Понятно, что приводимые примеры отражают как бы историко-психологическую феноменологию и не претендуют на операциональный научный психологический анализ. Однако, как мы помним, такова почти вся психология масс. Это особый пласт психологических явлений, не входящий в компетенцию позитивистской науки с ее жесткими требованиями строгой верификации. Само понятие «русской души» уже подразумевает иной путь познания — ведь речь идет об обобщенной, т. е. достаточно массовой душе. Понятно, что это иная психика, а значит, она может исследоваться только с позиций иной психологии.
В принципе, все сказанное выше приводит к пониманию наличия только двух магистральных путей в рамках подобной, безусловно не экспериментальной, а феноменологической психологии. С одной стороны, это путь историко-психологических этюдов. С другой стороны, это путь литературно-философских изысканий.
Для иллюстрации первого пути еще раз вернемся к В. О. Ключевскому. Затем, для демонстрации второго подхода, обратимся к творчеству того, с чьими трудами во всем мире и связывается проникновение в «тайны русской души» — к творчеству Ф. М. Достоевского.