Вновь посетил я его, свой полуторамиллионный Омими, с полгода назад.
Приехал, как и раньше, как и очень сильно раньше, поездом, последние полчаса пути глядя в вагонное стекло на кислотных цветов рассвет над ничем не примечательным среднерусским пейзажем. Мелькают деревни и рабочие поселки, у шлагбаума мрачно ждут ранние велосипедисты в резиновых сапогах (почтальоны? доярки? рыбаки?), неведомых целей склады, промзоны разной степени упадка и разрушения... Все это в обрамлении встрепанных кустиков, могучих тополей и жалких березок; на горизонте уже различимы силуэты большого города, и жадный взгляд пытается угадать, где же там твой бывший дом, да не выходит, как бывало: буржуины понастроили офисов и торговых центров, и родная девятиэтажка, стоявшая раньше на самой городской черте, исчезла, растворилась среди нового микрорайона, даже плоской крыши ее уже не опознать. Тем временем поезд подходит к вокзалу, именуемому, как и прежде, Московским. Чисто метенный перрон, на котором ежатся от бодрого утреннего холодка таксисты и встречающие. Тебя тоже встречают — в твоем Омими осталось множество близких и друзей, и каждый норовит присвоить на время родного чужестранца. Между прочим, часто задумываешься вот о чем: приехать бы в любимый город инкогнито, снять номер в скверной местной гостинице и... И что? Не знаю. Скажем, посетить городские районы, где в той жизни не был никогда, досконально изучить Кузнечиху-2, облазить потаенные уголки Красной Этны, пройтись по улицам 4-го микрорайона, заглянуть на Восточный поселок. Там ведь тебя никто не знает; значит, и не узнает никто. После чего спокойно уехать неразоблаченным, унося новый образ знакомого до блевоты города. Пошлая довольно идейка, тем паче обязательно какой-нибудь стервец из прошлой — нет, позапрошлой, нет! позапозапрошлой — жизни непременно-таки попадется на пути, подскочит, хлопнет по плечу, расскажет свою жизнь, а заодно поведает о своих взглядах на политику, мораль и спорт. А ты стой, кивай головой, уклоняйся от перегарного выхлопа из поблескивающего золотом и железом рта да придумывай безопасные пути отступления. И, что самое мерзкое, ускользнув под предлогом последнего автобуса на Бор или счастливо зазвеневшего мобильника, будешь потом страдать от тяжкого морального несварения — до тех пор, пока не придет в голову, что мужик, проведший тебя по всем извилинам своей пропахшей “Экстрой” и “Примой” биографии, обознался. Федот — да не тот! Да-да, я ведь сразу подумал тогда, что как-то странно он вспоминает наше общее детство, нет контакта, нет стыковки, ведь не был я никогда на стрельбище за Гнилицами, не ходил в боксерскую секцию и даже ни разу не жевал гудрон! Ошибка! Обознатушки-переглядушки!
Ты театрально спрыгиваешь на перрон. Объятия, похлопывания по плечу, чья-то рука мягко, но настойчиво отнимает у тебя дорожную сумку, и вот ты уже в машине, давно не ездил я в “девятке”, ты небось там все на “мерседесах” разъезжаешь, или на “шкодах”, да нет, что ты, я пешком в основном хожу или на трамвайчике, а что, у вас там и трамваи есть? — конечно есть, и, что самое смешное, точно такие, как и здесь, просто наши трамваи сделаны там давно, сейчас их там не делают, да и выглядят они несколько по-иному, но все равно, садишься на двадцать второй точно так же, как двадцать лет назад садился на двадцать второй этой же марки, только вот город другой и время другое... Да и я другой. Да уж, комплекция у тебя того, подразрослась, да и я тоже несколько, эх! помнишь, как у Пушкина в селе Горюхине, а уж как ты, батюшка, подурнел... Вот едем так, шуточки-смешочки, вокруг утро, как когда-то, почти пустой проспект, как когда-то, почти вся жизнь впереди, как когда-то, взлетаем на виадук, оттуда просматривается разом все — и родной завод, и родной район. И вправду будто ничего не изменилось — вдоль дороги расставлены плакаты с мордами передовиков. И так тепло, хорошо, уютно, по-свойски тебе в этой “девятке”, что автоматически начинаешь вспоминать, на какое число у тебя куплен обратный билет. Отпусти сына своего, ненавистный Омими!
Винография:какая-то калифорнийская дрянь.
Вторая мировая война подходила к концу, когда, в феврале 1945 года, младший лейтенант Скотт Янг вернулся домой к жене Эдне (семейное прозвище: Расси) и сыну Бобу. Он не виделся с ними примерно год. Отправленный в Лондон в качестве военного корреспондента газеты “Вин-нипегская свободная пресса”, он был вынужден покинуть семью всего лишь через полгода после рождения первого ребенка. Второй ребенок был зачат в одну из бурных супружеских ночей по возвращении Скотта. Нил Персиваль Кеннет Рагланд Янг появился на свет 12 ноября 1945 года в Торонтской городской больнице. Вскоре после его рождения отец уволился из газеты, чтобы заняться писанием романов и не покидать более семьи. В конце 1948-го они переехали в Омими, городок, расположенный в сотне километров от Торонто, с населением в 750 человек. В этой буколической атмосфере, на берегу речки, прошло мирное детство Нила, или Нилера для близких. Мальчик обладал завидным аппетитом и проводил большую часть времени на рыбалке. Однажды он едва не утонул в ближайшем озере — из-за своей неуемной любви к природе.
Оливье Нюк, “Нил Янг”.
Все перемены происходили со мною там