Почему нам так трудно общаться с пожилыми родителями?

Я вам вот что скажу — мне проще, чем вам. Да, я обща­юсь со стариками каждый день по восемь часов. Вы, наверное, нет.

Да, у меня их десятки. А у вас — в лучшем случае двое. Но! И это огромное НО.

Тех стариков, с которыми я общаюсь, я никогда не видел другими. Я познакомился с ними, когда они уже были ста­риками. Я не помню их молодыми.

Я не помню их молодыми, а себя рядом с ними ребен­ком. Они не отводили меня за руку в детский сад, не выти­рали мне попу, не кормили, не поили, не ругали, и я не у них клянчил набор плоских чапаевцев из красной пластмассы.

У меня нет с ними предыстории. А у вас предыстория есть.

И поэтому мне намного проще. Мне не с чем сравнивать.

«Мама, не ешь столько, ты же толстеешь!»

«Папа, тебе лучше не пить, ты же знаешь!»

«Старая же кофеварка совсем, что не купите новую?»

«Мама, когда ты наконец освоишь компьютер?»

«Папа, а давай я тебя в бассейн запишу? Плавать будешь?» «Мама, ну, что ты говоришь?!»

Одна моя знакомая совершенно случайно узнала, что ее восьмидесятипятилетняя мама — расист. Мама приехала к ней в гости в небольшой американский город и через пару дней публично выразила дочери свой восторг по поводу того обстоятельства, что в городе «совершенно нет черноко­жих». Мама, правда, употребила другое слово — то, которое и по-русски, и по-английски звучит одинаково.

Знакомая рассказывала мне, что пришла в ужас от своего открытия и потратила два дня в яростных попытках маму переубедить. И только потом задумалась — а зачем, соб­ственно, она это делает?

Если даже ей и удастся объяснить маме всю глубину ужасных маминых заблуждений, что это изменит? Как от этого увеличится мамин комфорт и качество оставшегося маме времени? Да никак. А тогда зачем переубеждать? Из принципа?

Замечали ли вы когда-нибудь, что ни одни старики не раздражают нас так сильно, как наши собственные?

Это потому что все старики — это просто старики. А наши — это постаревшие родители, которых мы помним другими, молодыми и полными сил и которые еще относи­тельно недавно исполняли в нашей жизни совсем иную роль.

Мы не готовы разрешить им одряхлеть, поглупеть и впасть в детство.

Мы хотим ими гордиться. И потому пытаемся заставить их заниматься спортом, правильно питаться, больше гулять, развить память и осознать всю глубину ошибочности своих устаревших взглядов на жизнь, чтобы дать нам возможность писать в «Фейсбуке» посты об их удивительных успехах.

Ежедневно и ежечасно мы всеми силами пытаемся не дать им постареть. И тратим на это безнадежное дело огром­ное количество энергии и сил.

Глупостей не говорить. Одеваться ярче. Пользоваться Ин­тернетом. Не сидеть дома.

Мама — самая красивая. Папа — самый сильный.

Основная причина абсолютного большинства наших кон­фликтов и ссор с пожилыми родителями заключается в том, что мы не готовы принять то, что делает с ними время. Вре­мя их портит. Мы ссоримся с ними, пытаясь их «починить».

Но старость — болезнь необратимая.

Ни один — подчёркиваю, ни один — из огромного ко­личества старых, пожилых стариков, с которыми я имею счастье ежедневно общаться вот уже второй десяток лет, не является в моем представлении полностью адекватным человеком — по крайней мерее точки зрения, норм, приня­тых для нашего с вами возраста.

Пожилые люди живут в других, отличных от наших, си­стемах координат.

Есть только один способ улучшить наши отношения с ними. Один-единственный способ сделать эти отношения легкими и простыми.

Этот способ заключается в том, чтобы понять и принять, что лучше эти отношения уже не будут никогда. И легкими и простыми тоже никогда не будут.

Нужно найти в себе силы, чтобы дать старикам возмож­ность быть такими, какие они есть. Уважать их детский вы­бор. Выполнять глупые просьбы. Не относиться серьезно к их идеям. Соглашаться на странные требования. Не спо­рить с ними, когда они говорят абсолютную и очевидную чепуху. Потому что — зачем? Какой смысл?

· Мама, какой кофе ты хочешь?

· Растворимый, самый дешевый!

· Хорошо.

Наша задача ведь не в том, чтобы мы могли ими гордить- :я, а в том, чтобы сделать оставшееся им время максималь­но комфортным и приятным.

Это очень разные задачи.

Мой отец, кстати, был лучший в мире волшебник. Я не *ру. Я как сейчас помню мамин голос из кухни: «Саша, пе­рестань играть с мячом в квартире!» И мяч, отлетающий в тяжелснную вазу, которая медленно, неумолимо падает на черное стекло чешского серванта. И грохот разбивающегося сервантного стекла, вмиг покрывшегося паутиной трещин.

Мамины слова помню: «Папа придёт с работы — сам ему будешь объяснять!»

Помню, как мы с мамой куда-то ушли, и была зима, и я боялся вернуться, потому что представлял, что вот папа уже пришёл с работы, снял пальто, вот зашёл в гостиную и об­наружил разбитое стекло. Я представлял всю силу его спра­ведливого гнева. Как ему объяснять про мяч — я не знал.

И лучше всего я помню, как мы с мамой вернулись до­мой. И как я, ожидая заслуженной выволочки, обнаружил, что разбитое стекло на серванте — целехонько. И помню смеющегося отца.

Папа, советский инженер-рационализатор, сумел как-то перевернуть разбитое стекло таким образом, что гордость отечественного приборостроения радиола «Рига» прикры­ла собой все произведенное мною безобразие.

И мне ничего не было!

Вспоминая весь этот ужас, я потом еще долго заглядывал время от времени одним глазом в щель под радиолу, чтобы посмотреть, как же там дико страшно. И каждый раз снова радовался папиному волшебству.

Мой папа-волшебник умер в городе Москве от сердечно­го приступа в 2004 году. К этому времени у него уже было два инфаркта.

Как инженер-рационализатор он пытался при помо­щи таблеток сам наладить работу сердца. Папа состав­лял спасительные, как ему казалось, схемы и записывал на бумажной ленте точное время приема лекарств и их дозы. В больницу ехать он наотрез отказывался.

Даже когда уже только сидел в кресле, а лежать не мог — задыхался.

Сердечники задыхаются.

Я не знаю, почему не отправил его в больницу насильно, вопреки его глупой старческой воле. Наверное, потому, что в глубине души мне очень хотелось, чтобы и с собственным сердцем у него все получилось так же удивительно прекрас­но, как со стеклом чешского серванта. И чтобы он остался волшебником, способным меня, ребенка, по-прежнему по­ражать недоступными моему пониманию чудесами. Вол­шебником, а не впавшим в детство испуганным стариком.

Я договорился с ним, что, ну, вот если еще один приступ, то тогда уже обязательно, в больницу.

Приступ случился через пару дней. Отца умчали на скорой. Он умер по дороге.

— Мы знали, что вам отец уважаемый человек, и сделали больше обычного, - сказал мне в утешение врач, когда я при­шёл за вещами.