Тавагауза. 12-е ноября 1904 г.

Сегодня я заночевал в 20-ти верстах от главной квар­тиры в нашем 7-м подвижном лазарете, куда приехал вер­хом, посмотреть заболевшую сестру И. Я бы мог уехать сегодня же, но мне хочется еще видеть ее утром, чтобы решить вопрос, нужно ли ее увозить куда-нибудь, или можно, согласно ее настойчивому желанию, оставить ее в том лазарете, в котором она работает.

Я выехал к ней в снежную метель; дорогой ветер стих, окрестность покрылась снегом, и воздух приобрел ту нео­бычайную чистоту, которую вдыхаешь всегда с таким на­слаждением после того, как небесная пыль прибьет к зем­ле все скверные испарения человечества, слишком дер­зко взвивающиеся ввысь. Я любовался закатом: сопки, с севера окаймляющие горизонт, снегом не покрылись и чудно выделялись на белом фоне персиковым отливом в косых лучах усталого светила...

Тавагауза — тихая деревня на Футунской ветке же­лезной дороги, и мне представляется, будто я приехал в гости к соседу помещику...

Мы все стоим с японцами лоб в лоб на расстоя­нии нескольких сот шагов, будто играем в игру, когда два человека упорно смотрят друг другу в глаза, ожи­дая, кто первый отвернется; обе стороны укрепляют­ся, — японцы, конечно, усиленнее нас, — и кто пер­вый двинется, должен будет уложить несколько де­сятков тысяч жизней. На днях японцы попробовали сделать набег на Путиловскую сопку, убили у нас че­тырех, ранили четырнадцать, а своих уложили более ста человек.

Кажется, «les vis-a-vis»( Противники (франц.)) скоро станут «des amis»(Друзьями (франц.)

). По крайней мере, уже теперь, говорят; есть между обеи­ми сторожевыми линиями колодезь, из которого черпа­ем воду и мы, и японцы. Если обе стороны встречаются у колодезя вооруженными, то стреляют, если же нет, то мирно делятся водой.

Я сам чувствую, как переменился к японцам. Ехал я с самыми кровожадными чувствами. Первые ране­ные японцы мне были неприятны, и я должен был зас­тавлять себя подходить к ним так же, как к нашим. Когда я видел одного японца с отнятой рукой в Вос­точном отряде после нашего отступления от Холангоу, мне казалось, что его большие черные глаза с над­менным торжеством и злорадством осматривают ок­ружающую его массу наших страдальцев, и самодо­вольная душа его радуется нашему позору и несчастию. Когда В. И. Немирович-Данченко однажды спро­сил присутствующих: «А кто из нас чувствует неприязнь к японцам?», я первый заявил, что я. Я объяснял это тем, что каждый наш солдат мне слишком родной, чтобы не чувствовать неприязни к тем, которые ему причиняют боль. Так, если бы какой-нибудь другой мальчик, даже мне симпатичный, обидел моего сына, например, то даже раньше, чем я бы знал, кто из них виноват, он был бы мне неприятен.

С тех пор я много перевидал раненых японцев, видел раз и нераненого. Мы ужинали на большом балконе дома Наместника в Мукдене, когда на огонек пришел казак с вопросом, куца отвести ему пленного японца. Привели и пленного. Это был небольшого роста, но плотно и хоро­шо сложенный юноша лет 16-ти, с едва пробивающимися усиками. Он держал в руке свое кепи, его непокрытая го­лова была немного опущена, и он исподлобья смотрел на нас с великим страхом. Сердце его часто билось, и весь он напоминал птенчика, выпавшего из гнезда и попавшего в большой человеческий кулак. Мне было жаль беднягу,

В Крестовоздвиженском госпитале видел и студента токийского университета, пошедшего на войну добро­вольцем; мы сделали с ним shake-hands(Рукопожатие (англ.)), и он по-англий­ски заявил мне про главного врана госпиталя, д-ра Бутца, что он очень к нему добр. Другого я погладил по голове и нашел, что у него очень мягкие волосы. Я рассказал об этом Р.

— Как! — воскликнул он. — Ты гладил голову япон­ца?! Теперь я всегда буду здороваться с тобой за левую руку.

Теперь у меня совсем нет дурного чувства к ним, и мне жаль их так же, как и наших.

В Евгенисвском госпитале в Гудзядзах лежит ране­ный японец, страдающий вместе с тем «бери-бери». Когда он слышит это слово, он откликается, как на соб­ственное имя, и, осклабившись, кивает головой.

— Итай, итай, — повторяет он во время перевязки, что значит: «больно, больно».

Да, больно, очень больно! Пора кончать это взаим­ное истребление... Пора кончать и письмо; кругом меня все спят; и ноги начинают застывать.

Мукден. 19-е ноября 1904 г.

Сегодня целый день стреляли, и вообще, по-видимо­му, нам на днях придется принять бой — и раньше, пожа­луй, чем мы ожидаем.