Часть ii. «добровольное свидетельское показание перед седом общественного мнения»

Д-р Евг. Серг. Боткин свет и тени РУССКО-ЯПОНСКОЙ войны 1904-1905 гг.

(Из писем к жене)

Евгений Сергеевич Боткин был приглашен на дол­жность лейб-медика Императора Николая II в 1908 г., после того как Императрица Александра Феодо­ровна прочитала только что вышедшую из печати книгу «Свет и тени Русско-японской войны. Из писем к жене», созданную им вскоре после окончания воен­ных действий.

Это произведение — фактически, исповедь воен­ного врача — как ничто другое свидетельствует о высоких профессиональных и нравственных качествах автора. Оно, по нашему мнению, и послужило одной из основных причин царского выбора.

Прочтем же, вслед за Государыней, эту исповедь.

Предисловие

Решаясь напечатать отрывки из своих писем с театра войны, я, как само собою разумеется, отнюдь не думал, что собрал в них все лучи света, мощными снопами по­всюду прорывавшегося сквозь безнадежный мрак нашей минувшей несчастной кампании, или что со сколько-ни­будь исчерпывающей полнотой настлал те тени, из кото­рых образовался этот мрак. Я хорошо понимаю, что на­бросал только ряд светлых и темных пятен, которые по­падались на моем пути от начала и до конца войны.

Но мне представляется, что, если бы все, бывшие на этой войне, поступили так же и все, сохранившие о ней свои заметки или письма, сделали бы их достоянием же­лающих, то из всего множества фактических данных, которое этим путем бы накопилось, и составилась бы наиболее яркая и верная картина пережитого Россией испытания.

Правда, условия походной жизни и интенсивной ра­боты чрезвычайно препятствовали более систематичес­кому и подробному изложению дел и событий. Поэтому, понятно, и мне далеко не все удалось записать из того, что я видел и слышал, — да и немало из написанного я предпочел, приготовляя свои письма к печати, выпустить: иное успело уже устареть за те два с половиною года, которые отделяют нас от Портсмутского мира, другое, напротив, еще слишком свежо и остро, — многое, наконец, представляет совершенно частный или личный интерес.

Особенную строгость проявил я при этом ко всяким слухам, стараясь по возможности их избегать, так как, по обыкновению, они были большею частью или слабо или даже вовсе не обоснованы: в настоящее время, ког­да мы видим огонь без дыма, не надо удивляться, что, вопреки пословице, и дым бывает нередко без огня.

Предлагаемые же отрывки, хотя первоначально и не предназначались для печати, появляются именно в том виде, как они были написаны мною под свежим впечат­лением, и представляют собой, таким образом, добро­вольное свидетельское показание перед судом обще­ственного мнения.

Ев. Боткин

С.-Петербург,

Марта 1908 г.

I. В пути

Е февраля 1904 г.

Мы едем весело и удобно. Все едут за одним делом; все военные совершенно покойно настроены; нет ника­кого разговора о возможных опасностях, все даже весе­лы, и большинство рвется на войну.

По мере приближения к Сибири становится все теп­лее, На станциях я выхожу иногда в одной тужурке, в баш­лыке и папахе. Сейчас здесь, в Челябинске, 9° мороза, воздух чудный, дорога прекрасная, солнце светит, и ло­шадка летела стрелой. Интересно было посмотреть этот маленький городок, в котором, однако, все можно найти.

Преобладающее ощущение — будто со старой жиз­нью у меня все порвано, и я начал новую; будто все, что было, осталось в прошлом, или было только сном, — что нет у меня ни семьи, ни Общины, ни старых друзей, и что предстоит что-то новое, неведомое. Конечно, это чувство объясняется только полной отрезанностью от вас, отсутствием всяких о вас известий — и несомненно только временное; но не один я испытываю его, а также и капитан К., оставивший жену и пять человек детей, при­чем младшему год с небольшим. Первые дни он очень хрустил, особенно по утрам, а добрейший капитан Д., хо­лостяк, помещающийся в одном с ним купе, участливо спрашивал его:

— Чем бы мне развлечь вас, голубчик?

Генерал Р. обедает за нашим «красно-крестным» сто­лом и ко всем нам относится удивительно мило. Ложась раньше всех, он первый и встает, и, зная, что предостав­ленные себе, мы рискуем проспать даже обед, будит нас, предупреждая о больших станциях.

— Доктор, извольте приказать себе встать! — разбу­дил он сегодня меня. — Через полчаса Каинск, и мы стоит там 35 минут.

Днем он сегодня над картой Маньчжурии обсуждал различные возможности нападения японцев, и это было очень интересно. К нам присоединился еще один офи­цер, хорошо знающий китайцев и их язык; сегодня я учил­ся у него этому языку и с интересом слушал его расска­зы. «Ига, лянга, санга, сыта, уга, люга, чига, пага, дзюга, пшга» значит: 1,2,3... 10. Встречаясь с новым челове­ком, китаец спрашивает его: «Как твое дорогое имя?»; потом, вместо привета, спрашивает: «Кушал ты или не кушал?» Отвечаешь: «Кушал», т. е.: «ЧиФанля». Потом задает вопрос: «Сколько прекрасных солнц и лун заклю­чает в себе твоя семья?», на что полагается отвечать: «Грязных поросят у.меня столько-то» (число детей и т.

д.). Чем возвышеннее и любезнее его вопрос, тем уни­женнее должен быть ответ.

В Каинске встретили мы скорый поезд, в котором уез­жали женщины и дети. На площадке одного вагона мы увидали милого мальчугана шести лет, с которым разго­ворились.

— Как тебя зовут?

— Адя.

— Значит, Аркадий?

— Да нет, Адя!

— Да коротко что-то.

— Ну, Андрей Сергеевич.

— А фамилия?

— Гонзин.

— Откуда едешь?

— Из Порт-Артура.

— Бомбардировку видел?

— Видел.

— Не страшно было?

— Не-ет.

— Даже забавно было?

— Да, забавно.

— Что же, ты проснулся or шума?

— Да нет, ведь они и утром продолжали.

— А близко упала бомба?

— Нет, они падали в старом городе, который на бе­регу, а мы жили в новом, который подальше.

Славный мальчик Адя. Когда поезд тронулся, он мне ласково кивал с платформы, и я еще раз пожал его лапку. Видимо, и на взрослых бомбардировка не произвела осо­бого впечатления.

Наше время все больше и больше рознится от ваше­го: вчера уже мы опередили вас почти на три часа.

Е февраля 1904 г.

Сегодня ночью приезжаем в Иркутск, где я и опущу, вероятно, это письмо. Простоим там, кажется, часов пять с половиною, и в этом чудном поезде к 9 ч. утра будем подвезены к Байкалу. Это огромное удобство, которое нам выхлопотал милейший Вас. Вас. Уф, начальник по­езда, всю дорогу нас оберегавший и опекавший.

Третий день равнина сменилась умеренными возвы­шенностями с очень недурным сосновым и, отчасти, бе­резовым лесом, но местные жители ничего этого не сни­мают, увлекаясь своими зданиями. В настоящее время мы едем по району богатых угольных залежей, здесь же — родина нефрита и графита. Знаменитый Alibert имел здесь большое дело и роскошный дворец, но однажды уехал — и более, говорят, не возвращался. Что с ним сталось — здесь никто не знает.

Е февраля 1904 г.

Только вчера телеграфировал тебе о переезде через Байкал, так как в Танхое, куда привезли нас, телеграфа нет, и мы ушли оттуда уже поздно, в первом часу ночи. Самый переезд был удивительно приятен. Мы ехали в больших кошевах по двое, где обыкновенно едут втро­ем, и было удобно до чрезвычайности. Я надел на ру­башку шерстяную фуфайку, затем жилет; тужурку, лет­нее пальто, башлык на шею, папаху, доху, рукавицы, а на ноги — бурочные сапоги и валенки. Во всем этом я едва дышал — так было жарко. Погода мягкая, кругом по го­ризонту величественные горы, окружающие громадную площадь снега, прорезанную туг и там вагонами; они идут по рельсам, но с помощью саней, которые везут две ло­шади. Нужно признаться, что везут они очень тихо, и ник­то, как будто, за ними не наблюдает.

Нашего кучера, бурята, пятнадцатилетнего Ивана, подгонять не приходилось и, несмотря на чахлость сво­их трех лошадок, он совсем незаметно промчал нас до станции «Середина», стоящей на 25-й версте по середи­не озера. Дорогой я сладко дремал, и, когда открывал глаза, мне казалось, что я вижу чудную северную сказку.

Станция Середина — большой деревянный барак, снутри обитый войлоком и отлично отопленный. По сте­нам стоят длинные столы и скамейки. Закуска предлага­ется даром. Здесь мы встретили ряд обитателей Влади­востока, покинувших его еще до бомбардировки. Меж­ду прочим, ехали две сестры, с одной из которых было семь человек детей: старший гимназист, а младшему — три недели, и мать сама его кормит. Мало того, они везут еще с собой четырехмесячного щеночка, который еще меньше, чем самый младший член семьи. Едут они очень благополучно. Такие семьи рассаживаются в кошевах иначе, чем мы, не на сиденье, а прямо на дно ее, так что за ее высокой спинкой они должны быть очень хорошо защищены от ветра.

Оставшиеся двадцать две версты пролетели еще не­заметнее; мы обгоняли войска, не иззябшие, а шедшие бодро и весело. Ближе к берегу, к пристани Танхой, мы стали встречать обозы Красного Креста, сперва Евгениевской Общины, а потом и нашей, Георгиевской.

Следующие два дня, как я уже писал, прошли значи­тельно вялее, но о голоде, все-таки, и речи быть не мог­ло, так как каждый день были станции с недурными бу­фетами для завтраков и обедов. Поезд стоял всегда дос­таточно, чтобы все могли насытиться, и цены совсем обычные, но каждую порцию приходилось добывать с боя, с постоянным риском или обпить кого-нибудь щами, или самому быть облитым. «Услужающие» проявляли чудеса своего искусства: только что ты уберегся от фа­зана, который пронесли над твоей головой, ты чувству­ешь, что кто-то толкает тебя в ноги, и замечаешь, что между ними мальчишка проносит тарелку супа. Сегодня утром приехали мы в Маньчжурию.

II. В Харбине

Е марта 1904 г.

Итак, с неимоверной быстротой мы долетели вчера До Харбина. Осталось самое светлое воспоминание обо всем путешествии и обо всех спутниках.

В Харбин мы приехали — как к себе домой. На вок­зале нас встретили знакомые врачи и студенты. Алексан­дровского и меня повез к себе доктор Ф. А. Ясенский, старый приятель Александровского. Мы сразу попали в уютную, теплую, благоустроенную квартирку старого хо­лостяка и очень милого и гостеприимного человека. Поболтав до трех часов утра за кипящим самоваром, я улегся в кабинете, который уступил мне любезный хозя­ин

Утром всей компанией Красного Креста ездили смот­реть дома, намеченные для нашего управления и сестер милосердия, и затем все поехали с визитами к здешним властям; я же, не имея еще мундира, отщепился, когда ехали мимо хорошего парикмахера-француза. У него от­личное atelier с громадным трюмо на пять кресел, вы­писанным из Парижа, в самом современном стиле. И это где же? — в Харбине! Пока я стригся, пришли два при­званные из запаса, косматые и грязные, и пока одного стригли, другой его подзадоривал и говорил:

— Остригите его машинкой! Обрейте ему усы!

— Валяй, брей мне усы!

— Не надо, — говорит француз.

— Прошу тебя, брей, — трудно что ли?

И вышел он актер актером.

Го марта 1904 г.

Сегодня председательница местного комитета Крас­ного Креста, К. А. Хорват, устроила Красному Кресту дневной спектакль в китайском театре Николая Ивановича Ти-фун-тая. С китайским театром я познакомился вчера вечером, побывав вместе с друзьями даже в двух театрах в один вечер. Это — большие деревянные сараи с партером и ложами в верхнем коридоре. Нижний со­ставляет что-то вроде мест за колоннами. Мы получили лучшие места в одной из лож против сцены, и это стоило нам по 60 коп.

Партер уставлен маленькими четырехугольными сто­ликами, за которыми сидят грязные и неблаговонные ки­тайцы. На столиках, так же как и на деревянных перилах лож, стоят чашки, покрытые блюдечками, с насыпанным уже чаем. Чай этот наливается кипятком, долго не наста­ивается, остается мутным и сильно пахнет пылью. Во все время представления посетителей обносят сластями (за деньги) и между прочим обсахаренными китайскими (райскими) яблочками на тоненьких палочках. Мы про­бовали только их и остались ими очень довольны. Ки­тайцы все время едят й пьют; по временам в партере под­нимается пар — это принесли темно-серые, по-видимо­му, до крайности грязные, смоченные в кипятке салфет­ки, которые и раздаются публике. Китаец обтирает себе салфеткой руки, потом губы, потом лицо и иногда пере­кидывает салфетку другому. Затем салфетки отбирают­ся, снова смачиваются и через некоторое время опять приносятся.

На сцене происходит совершенно непонятная кутерь­ма; люди входят и выходят, все в красивых китайских кос­тюмах, и отчаянно выкрикивают и вывизгивают свои роли актерам и актрисам, которым особенно много приходится кричать и визжать, подносят тоже время от времени чай. Лицедеям приходится действительно сильно надрывать го­лос, так как они должны все время покрывать неустанно действующую музыку. Оркестр в этих театрах несложный: один играет на инструменте, подобном скрипке, но с од­ной струной; другой бьет, когда нужно, в барабан, третий — в тарелку и кастаньеты, четвертый — в гонг, а пятый весь вечер неутомимо колотит двумя деревянными палоч­ками по какой-то деревянной наковальне. Вся эта какофо­ния не имеет большею частью никакого мотива и, смотря по действию, то становится чуть потише, то бьет во всю. Изредка раздается рожок или род флейты. Артисты кри­чат и визжат в унисон с оркестром, так что долго выдер­жать эту музыку совершенно невозможно. Китайцы же смотрят с большим вниманием целыми часами подряд и иногда выражают свое одобрение громким рыком: «хау, хау», что значит — хорошо. Недурно выходят различные декоративные сцены и группы, да комики играют с выра­зительностью, причем у них нос и окружность глаз непре­менно вымазаны белым. Актрисы страшно нарумянены, даже ладони намазаны красным, а мужчины почти все с привязанными бородами, покрывающими и рот Но часто женщины играют мужские роли, а юноши — женские. Де­кораций не было никаких, и все изображалось жестами: ког­да должна была выйти чудная китаянка, комик сделал дви­жение, будто поднимает ворота и потом опустил их за нею; когда хотели изобразить, что поехали верхом, взяли какие-то палочки и помахивали ими; когда поплыли по воде, взя­ли весло и гребли по воздуху. Совсем — игры нашей дет­воры. Иногда эта передача действия переходит в большой реализм.

Сегодня мы все сидели в партере за длинными стола­ми; театр был устлан коврами. Тем не менее, и несмотря на пальто, ноги у нас замерзли, я прозяб и, будучи не в состо­янии выносить музыкального шума, готов был уйти, — когда прислуживавшие нам китайские полицейские стали расставлять бокалы, рюмки, затем раскладывать вилки, на­конец, ножи. У меня был аппетит, и я остался. На больших деревянных подносах принесли закуску, уже разложенную на блюдечки. На каждом из них лежало четыре сорта за­куски, а всего их было семь, причем все было нарезано маленькими кусочками: кроме омара (с кислым и силь­ным запахом), ветчины, курицы, какой-то копченой рыбы, — здесь была прессованная икра (очень вкусная), семи­летие куриные яйца, консервированные в извести, с тем­но-зеленым слоистым желтком и темно-коричневым сту­денистым белком (тоже вкусные), маринованный бамбук (недурно) и отвратительная морская капуста, какие-то сту­денистые червячки. Когда было замечено, что закуски кончают; принесли еще по блюдечку. После этого в чаш­ках подали суп из ласточкиных гнезд; это оказался пре­красный куриный бульон, с густой, как войлок, студенис­той вермишелью, — это-то и были вываренные ласточки-гнезда, — по мне невкусные, но Ш. и их съел дотла и еше другую порцию взял у сестры; я тоже с удовольствием выпил бульон из чашки соседа, которого чуть не сто­шнило при одной мысли, что это — ласточкины гнезда.

После этого наши сестры поднялись, и все стали рас­ходиться. Все это угощенье было приготовлено здеш­ним китайским генералом Джоман, который принимал гостей вместе со своей женой. Были и другие важные китаянки, все очень старательно причесанные, с цветами и разными украшениями в волосах. Каждую из них вво­дила в зал ее служанка, при приезде их обе двери откры­вались настежь, и генерал звал свою жену, которая шла гостям навстречу.

Приветствуют китайцы друг друга без больших це­ремоний, а складывают руки лодочкой и немного потря­хивают ими по воздуху; чем больше уважения заслужи­вает та, которую приветствуют, тем ниже опускаются руки; девушки и дети при этом приседают, и чем они мо­ложе, тем ниже. Некоторые гостьи пришли со своими ма­ленькими и очень миленькими, притом красиво одеты­ми, китайчатами, с которыми обращались с большой не­жностью. Уходя, я заметил, как одну из этих деток кормили ласточкиными гнездами, «вправляя» ей в рот, по меткому выражению одной из сестер, эту вермишель серебряной палочкой. Накануне я видел, как одной из актрис, сидевшей в боковой ложе, принесли грудного китайчонка; она нежно завернула его в свой халат; цело­вала и передала затем сидевшей с ней рядом женщине, которая тут же и покормила его грудью. В общем, китай­цы имеют добродушный вид, некоторые даже недурны собой; к нам относятся с благодушием, но кто знает, что у них в действительности в душе?!

Е марта 1904 г.

Харбин стал препорядочным городом. Он раскинут на большом пространстве и делится натри части. Так назы­ваемый Новый Харбин вырос, разумеется, около желез­нодорожного пущ, так как для него только и существует. Не будь войны и войск, для которых он служит большой стоянкой, он бы производил впечатление совершенно лиш­него. Новый город состоит из ряда низеньких домиков, выстроенных из красного кирпича, похожих друг на друга, как родные братья. Про них остроумно сказал капитан Л., оглядывая их ряды: «Вот, сколько домов, а если собрать всех обитателей их, то можно всех поместить в одном пя­тиэтажном доме, и тогда это был бы не город, а только дом». Дома эти так между собою схожи, что трудно найти свой. А. никак до сих пор не может узнать дом, в котором гостит у Я. Третьего дня он вечером заехал в общежитие Красного Креста, чтобы его оттуда проводили; взялся един из врачей и запутался окончательно. Много и мне пришлось поплутать, пока не огляделся. Дома все казенные и пото­му под нумерами. Но нумера ставятся не по порядку рас­положения, а по порядку постройки, — поэтому №91 ока­зывается между №475 и 830. Извозчики совершенно не знают, так как все приехали вместе со своими развалисты­ми дрожками и упряжью с пристяжкой из Одессы: все местные извозчики призваны как запасные. За Новым Хар­бином в 4-5 верстах находится старый Харбин, с китайс­кими фанзами, окруженными заборами из прессованного навоза с шиной. В старом Харбине помещается и управ­ление пограничной стражи, и, между прочим, была устро­ена отличная школа-приют, в которой были размещены наши сестры, так как школа, за выездом многих семей, прекратила свои действия. Помещены были там сестры отлично, и вообще школа оборудована премило, и детиш­ки, которых мы там застали (три мальчугана), были очень симпатичны.

Третья часть города — за железнодорожным путем — называется пристанью. Это — торговая часть, с ули­цами, полными китайских лавок и больших русских ма­газинов, где можно достать все, что нужно.

В Новом Харбине Красным Крестом нанят большой трехэтажный дом, построенный китайцем Вынь-ха-вы-нем, но попросту прозванный у нас Вей-ха-веем. Здесь помещается управление пгавноуподномоченного, будем жить все мы и сестры. Фельдшерскую школу в Харбине отдали нам под склад, а большие казармы барачной сис­темы — под госпиталь. В каждом таком бараке могут помещаться по двести человек, и таких у нас будет шесть или семь. Теперь идет там ремонт, приспособление — с быстротой просто лихорадочной.

С. В. Александровский — пошлине молодчина: энер­гичный, находчивый, распорядительный, сообразительный и с большим тактом. Он, несомненно, умный человек я делающий свое дело ради дела, ничего из него не извле­кая. Он — большой мастер узнавать людей, быстро рас­кусывает их и очень объективно их расценивает. Благода­ря этому он умеет обставить себя людьми и умеет ими пользоваться. Он может быть вспыльчив, но, по-видимо­му, снисходителен к тому, что вне сил данного субъекта, и не прощает только нерадивости и недобросовестности.

Скажи от меня Мимуле, что диких людей я не видал, но что, все-таки, китайские «ходи», как зовут здесь всех простых китайцев (по-ихнему же), особенно нищие, в не­вообразимых отрепьях, достаточно дикообразны, и ну­жен неисчерпаемый запас любви и нежности русской души, чтобы не только говорить: «бедный ходя!», как вчера ласково назвал один из истопников китайца, гру­зившего ночью наш поезд, но даже «ходюппса».

III. В Ляояне

Е марта 1904 г.

...Я очень спешил с открытием 1-го Георгиевского госпиталя и не спешить не мог, так как Александровский бомбардировал меня ежедневными телеграммами на эту тему, а военно-медицинский инспектор умолял скорее не­много освободить переполненный военный госпиталь.

Усадьба инженера Шидловского, Паю-Верн, отданная нам под госпиталь, пресимпатичный и преуютный уголок, который летом будет, вероятно, обворожительно мил и кра­^сив, да и теперь даже красив. В нем два двора; внутренний отделен живописными воротами; на дворах стоят несколь­ко столбов с собаками, которые должны изображать львов — одну из любимых форм воплощения Будды. Во внутреннем дворе, в глубине флигель для офицеров с внут­ренними болезнями; за ним — отдельный для них садик; налево покоеобразное здание — (вчера открытое) хирур­гическое отделение; направо — домик сестер (с большим балконом) и аптека. В первом дворе направо — терапев­тический флигель (тоже еще отделывается), а налево — наш домик, окруженный садиком. Еще ближе к ворогам (внешним) с правой стороны — кухня, склад провизии и домик для китайцев, у нас служащих, с левой — домик в три окошечка, где амбулатория, а между ним и нашим до­миком — флигель для студентов и гостей. За рядом зда­ний правой стороны — бараки, в которых помещаются скла­ды, санитары и напта общая большая столовая; наконец, ледники, закрома, конюшни, стойла и т. д. Вся усадьба обнесена высоким забором, от которого вглубь еще идут в немалом количестве перегородки. Эго обширное хозяй­ство сторожит караул, так что можешь быть за нас совер­шенно спокойна.

Здесь настоящая весна, воздух чудный. Ведь Ляоян — на широте Неаполя.

Е апреля 1904 г.

...Встаем мы рано: около восьми часов утра по всей усадьбе раздается гонг, при звуке которого В. В. А., ког­да в духе, начинает петь «Славься», что выходит очень забавно. Д. быстро вскакивает с постели и начинает умы­ваться. В это время в соседней комнате раздается весе­лое пение Ш., насвистывание и разговоры В. В. А. Я вы­куриваю папиросу, чтобы проснуться, и тоже встаю. Теп­лый весенний воздух оживляет меня, и я с неизменным удовольствием наблюдаю типичные утренние сцены. Чай дается только до 9 1/2 часов утра. Сейчас же начинаются бесконечные переговоры с С, В. Александровским, пи­сание телеграмм, распределение отрядов и проч., ежед­невно прерываемые разными лицами с самыми разнооб­разными вопросами. Днем после обеда (в 1 1/2 ч.) про­должается то же, но к помехам присоединяются частые посетители, иногда несомненно интересные; в 8 1/2 ч. — ужин, телеграммы и сон. В промежутках забегаешь в больницу, что удается далеко не каждый день, бегаешь по постройкам, подгоняешь работу. По вечерам нередко беседуем с Д., который все жалуется на то, что его гос­питальные запасы лекарств, консервов и проч. расхища­ют (приходится снабжать и войска, и наши же отряд ы).

IV. Первые раненые

Апреля 1904 г.

Я нахожусь, наконец, действительно на войне, а не на задворках ее: в трех верстах от лагеря, которым раскинулся летучий наш отряд, находятся самые наши передовые по­зиции (Фенчупинский перевал). Я сижу на нераскрученных мешках нашего вьючного отряда; с ящиков слабо светит мне фонарь с красным крестом; слева деловито и спешно жуют голодные лошади, шурша ногами в соломе и время от времени от удовольствия пофыркивая. Справа постепен­но вял ест и замирает предсонная беседа в палатках. Тьму, окружающую меня, прорезывает догорающий костер и два д вижущихся фонаря дежурных санитаров, освещающие их колени и ноги, хвосты и морды лошадей. Сгустилась тихая, мягкая, теплая ночь, будто оттого, что небо прикрыло зем­лю куполом из темно-синей стали. Небо кажется здесь бли­же к земле, чем у нас, и звезды бледнеем мельче..

Мы расположились у подножия высокой горы, на бере­гу совсем мелкой, но быстрой речки, делающей, согласно китайскому обычаю, бесчисленное количество изгибов. На другой стороне речки развернулся дивизионный лазарет; составляющий одно из ближайших к полю сражения меди­цинских учреждений (ближе — только полковые лазареты). Будем работать с ним рука об руку. И он, и мы вышлем в бой еще по небольшому отряду, а здесь, где сейчас стоим, будем перевязывать доставляемых раненых. На ближайших к нам возвышенностях (в одной версте) днем, как муравьи, чернеют солдатики, укрепляющие позицию. Эти возвыше­ния окружены высокими горами, покрытыми разнообраз­ных оттенков зеленью, среди которой, причудливыми бу­кетами, брошены белые и розовые цветущие деревья. Во­обще, здесь удивительно красиво. Дорога от Лясяна в Ляны шань-гуань, особенно последний крутой и извилистый пе­ревал - необыкновенно живописны.

Я выехал из Ляояна в 11 часов вечера того дня, ког­да получилось известие о наших тяжких потерях под Тюренченом. Так как ни зги не было видно, то я восполь­зовался любезно предоставленной мне парной (с при­стяжкой) военной повозкой, приспособленной для ране­ных, так называемой двуколкой, и улегся в ней вместе с доктором К., который никогда верхом не ездил. Нас со­провождали мой казак Семен и солдат, знавший дорогу, которому я предоставил свою верховую лошадь. Конеч­но, я скоро задремал, несмотря на отчаянную тряску, и не давал себе спать крепко, только чтобы следить за на­шими верховыми, боясь нападения на них хунхузов. Тряска вышибла из-под головы подушку, а ногам было свежо, так как ночи здесь холодные, а та была к тому же с дождем и ветром, и я положил казенную подушку на ноги, а под голову — свернутую бурку и, проехав не­сколько верст, уже не имел ее, — она выскочила из-под меня на радость прохожему. В дальнейшем пути таким же образом доктор К. лишился своего саквояжа и был в отчаянии.

— Was haben Sie denn drin verloren?(Что Вы там потеряли?(нем.)) — спрашиваю.

— Ach! Mein Kamm, meine Buerste, meine Seife, alles teuerste!(Ах! Мой гребень, моя щетка, мое мыло, все очень ценное! (нем.))

Я утешился, хотя казак, посланный за потерей, ниче­го не принес.

В три часа ночи мы пришли в Сяолинцзы (полуэтап), где, найдя какую-то грязную подушку в офицерском от­делении, я прямо на каннах (это отапливаемые каменные нары) уснул сладким сном, уткнув подушку в угол. Не прошло и трех часов, как я вскочил, разбудил свою ко­манду, осмотрел помещение для нашего лазарета и от­правился дальше верхом. Это было наслаждение: чуд­ный воздух, чудные пейзажи, и милая белая лошадка ве­зет меня покойно по отчаянно каменистой дороге, пере­нося через бесчисленные изгибы одной и той же горной речки. Ехал я и все вспоминал рассказанную тобой ле­генду о царе, повелевшем всем своим подданным каж­дый вечер смотреть на звездное небо. Именно, мир и любовь внушают эти чудные места, а тут люди друг дру­га вынуждены крошить...

От Ляояна до Сяолинцзы — 22 версты, от Сяолин­цзы до первого этапа Лян-дя-сянь — 18 верст. Там мы отдохнули, пообедали, полюбовались устройством на­шего этапного лазаретика, и я опять сел на коня, а бед­ный К. беспомощно заболтался в двуколке. Этот пе­реход в 25 верст был длинный и тяжелый, через высо­кую гору, и я тоже ложился в двуколку поспать, но, как только раз попробовал поднять голову, чтобы по­любоваться видом, получил от толчка удар деревян­ной рамой, к которой прикрепляется парусиновая па­латка. На гору я поднимался опять верхом и так же спустился с нее. На втором этапе, в Хоян, мы пере­ночевали на каннах с небольшой соломенной подстил­кой, лежа так близко друг к другу, что почти касались носами и стукались локтями. Наш этапный врач Бень- яш дал мне свою подушку и одеяло, а военный врач, тут же ночевавший, — свою бурку. Распорядившись устройством лазарета, я снова сел на лошадь и через удивительно красивый перевал переехал в Лянь-шань-гуань (18 верст).

Накануне здесь уже прошла первая партия раненых под Тюренченом (163 человека), перевязанных в Евгениевском госпитале Красного Креста. Я осмотрел этот госпиталь, только еще начавший устраиваться, осмотрел и военный госпиталь, и мы сообща приготовились при­нять на следующий день 490 раненых.

Они пришли, эти несчастные, но ни стонов, ни жалоб, ни ужасов не принесли с собой. Это пришли, в значитель­ной мере пешком, даже раненные в ноги (чтобы только не ехать в двукоже по этим ужасным дорогам), терпели­вые русские люди, готовые сейчас опять идти в бой, что­бы отомстить за себя и товарищей.

— Вещ — говорят эти молодцы, — в деревне только прутиком тронуть, и то слезу вышибут, а здесь и молот­ком ее не добыть.

— В деревне, — говорю, — прутик не болью, а оби­дой слезу вызывает, а здесь — одна честь.

— Да, да, — поддакивают молодцы, — за Царя, за Отечество.

Другой солдатик идет по двору, накинув белый халат за голову, и распевает:

— «На супротивные даруя»...

— Что поешь?

— Целость Миколая Александровича охраняем! торжествующе осклабился молодой парнишка.

Трогательные ребята!

V. После Тюренчена

Мая 1904 г. Ляоян

В день освящения 1-го Георгиевского госпиталя в Ляояне его посетил командующий армией генерал-адъ­ютант Куропаткин, одобрил его устройство, осмотрел помещение сестер милосердия, и, зайдя в аптеку, спро­сил, во сколько времени госпиталь может свернуться в случае отступления.

— В три дня, — ответил аптекарь.

— Ну, это много; столько мы вам, может быть, и не дадим.

То было 21-го марта, сегодня 3-е мая, и мы уже от­правляем все, без чего можем обойтись, в Харбин. То, что недель пять, шесть тому назад казалось невозмож­ным, теперь почти стучится в дверь. Тяжело это ужасно. Больно расстраивать то, что создавалось с такими тру­дами и любовью.

Целая цепь наших краснокрестных этапных лазаретов между Ляояном и передовыми частями: Сяолинцзы, Лян- дясянь, Хоян, Лянь-шань-гуань, — должны быть ликви­дированы. Поддерживают только мысль о солдате, ко­торому отступление должно быть еще неизмеримо тя­гостнее, и вера в Куропаткина, который, конечно, знает, что делает. Какую выдержку нужно иметь, чтобы при на­стоящих условиях неуклонно вести дело вопреки окру­жающему нервному настроению, только подчиняясь точ­ным соображениям и благоразумию! Простое, симпатич­ное отношение Куропаткина к людям еще увеличивает его обаяние. Меня он однажды привел в такой восторг, что я в тот же день хотел написать тебе целое письмо, посвященное ему, но, конечно, не поспел.

В тот день уезжал Н, П. Линевич, этот почтенный и симпатичный генерал, дважды Георгиевский кавалер, ко­мандовавший Маньчжурской армией до приезда Куропат­кина и назначенный послед ним в Уссурийский край (в Ха­баровск).

Мы с С. В. Александровским присоединились к груп­пе военных, собравшихся его проводить. К этому вре­мени очистили платформу, чтобы пропустить перед отъезжающим, церемониальным маршем, почетный ка­раул. Вдруг Куропаткин сделал несколько шагов навстре­чу этому караулу и бодро, молодцевато прошелся во гла­ве его перед Линевичем. Это было так мило и хорошо сделано, что привело меня в восторг.

Но как давно это было и сколько воды и крови с тех пор утекло! Как будто и не во время войны было, а мир­ным летом в лагере под Красным Селом.

Не то теперь.

Теперь война чувствуется около нас, как чувствует­ся смерть в доме безнадежно больного. Каждая мысль твоя связана с войною, каждое действие твое должно с нею сообразоваться. Я был только что в лагере на пе­редовых позициях, где ждали врага со дня на день, где неделю перед тем отступали наши и провезли тысячу раненых, но там война, где все для нее приспособлено, меньше ощущается, чем здесь, на фоне обычной ком­фортабельной жизни: ты хочешь отдать белье в стирку, говорят: «Прачка (китаец) не берет», значит, ожидают скорого приближения японцев; то ты слышишь, что та­кой-то госпиталь свернулся, то такая-то канцелярия вы­езжает, и т. д.

А как хорошо теперь стало в Георгиевском госпита­ле: все здания отремонтированы, офицерский флигель вышел отличный, впереди разведен милый садик, в боль­шом саду поставлены шатры, с другой стороны — кры­тые железом асбестовые переносные бараки, выросшие, как грибы; всем раненым, прибывшим сразу по 150 че­ловек, хватало и места, и белья, всех их, бедненьких, се­стры обмывали, врачи перевязывали, и солдатики, накор­мленные и отогретые, ехали дальше уже в благоустро­енном санитарном поезде.