Необходимость первичных фантазмов

Под сенью превратностей и случайностей идентификации, по сю сторону фетишей, которые мужчины себе изобретают с тем, чтобы успокоить свой страх кастрации, историй, которые они себе рассказывают, чтобы развеять туман вокруг женского эротико-материнского, в котором они ничего не понимают, поведения, которое они плетут, чтобы доминировать над женщинами, уважать матерей и ограничивать женское в них самих, психический аппарат, или, если хотите, человеческое существование, также, или скорее уже, вырабатывает первичные фантазмы.

Речь идет о воображаемых бессознательных сценариях, придающих смысл реальностям человеческого. Эти фантазмы называются первичными в той мере, в какой они отвечают на детские вопросы о происхождении, желаниях родителей и воображаемых, идентификационных и символических сетях. По тем же самым основаниям они являются организаторами психической жизни.

Каждый индивид выстраивает свои фантазмы по-своему, в соответствии со своей биологической и культурной оснащенностью, своей семейной предысторией и своей собственной инфантильной историей. Однако каковы бы не были способы их выражения, этих фантазмов всего четыре: соблазнение, первосцена, кастрация, возвращение в материнскую утробу. Как и теории инфантильной сексуальности, они одинаковы для всех индивидов. По сути дела, в той степени, в которой они отвечают на великие вопросы человеческого существа, можно ви­деть, что каждый из них вводит необходимость последующего и что, на самом деле, нет другого мыслимого ответа:

• фантазм соблазнения ребенка взрослым «репрезентирует» («психизирует»)
в различии поколений возбуждения, присущие первым физическим и аффективным контактам ребенка и его матери, называемой также «первой со­блазнительницей»;

• фантазм первосцены: по отношению к предыдущему, он вводит отца в первичную сцену родительского коитуса, постановщиком которого является субъект, который может идентифицироваться со всеми персонажами одно­ временно, с их желаниями и их ролями. Это неизбежно сцена насилия; на это исходное событие субъект проецирует свое еще не «психологизованное» возбуждение, его собственное желание быть уже здесь и свою фрустрацию того, что он еще не здесь. Также он проецирует на это проблему желания родителей и его собственной самоидентичности: почему они этим занима­ются, ради удовольствия или чтобы сделать меня, меня, а не другого?;

• фантазм кастрации: в хаос первосцены необходимо привнести порядок, связность, смысл. Фантазм кастрации, который разжигает одноименный комп­лекс, предлагает структурированный сценарий: три персонажа, желание, запрет, угроза, услышанное, увиденное, мотивированный отказ, спаситель и интериоризация запрета в форме постоянно укоренившейся инстанции — неусыпного Сверх-Я, защитника и производителя работы культуры, ввиду его роли запретителя для индивида.

Фаллический порядок

Итак, можно надеяться, что при условии хорошей организации добротных первичных фантазмов, мужчины будут меньше бояться женщин, в той степени, в ко­торой они хорошо оснащены и способны воплотить в репрезентации и в смысле это иррепрезентируемое женское эротико-материнское. В действительности они эротизируют слишком возбуждающее материнское отношение и создают репре­зентируемое при помощи сценария соблазнения, где мать является ответствен­ной, а ребенок — невинным. Затем они конструируют сцену безумия и ярости, где все женское одновременно и пылко эротическое, и материнское. Наконец, они драматизируют (в театральном смысле слова: воплощать в действие) «действие», которое приводит к латентной сексуальности детей, семейной полиции и к отказу от влечения, приобретающему цивилизационную добродетель. Установленный таким образом порядок вписывается в фаллический порядок, именно тот, кото­рый создает культура.

Действительно, как можно заметить, эти первичные фантазмы, все три, но прежде всего, второй и, еще более, третий, центрированы на фаллическом. Если придерживаться наивной изобразительности случайного наблюдения ребенком родительского коитуса, можно было бы сказать, что существует пенис; если же символизировать общечеловеческую изобразительность по отношению к основным осям его существования, можно сказать, что существует фаллос. Разу­меется, это то, что создает скандал из различия, что позволяет помыслить раз­личие.

Скандал

Итак, есть отношение, которое мужчины, вопреки тому, что они думают, совершенно никак не могут себе представить, потому что как раз оно отрицает разли­чие: это отношение матери и дочери, и, более обобщенно, женщин между собой. Здесь, как кажется, женское эротико-материнское еще более невнятно. Разумеет­ся, можно представить себе, что женщины ласкают или раздирают друг друга, что мать и дочь любят друг друга или ненавидят, это понятно, но до определенной степени. Потому что за определенным рубежом встает вопрос о взаимном наслаж­дении женщин. Чем они это делают? Невозможно представить их без штуки, без протеза, без вообразимого метода (так же как плохо можно представить гомосексуалов-мужчин без содомии).

На самом деле, вопрос «Чем они это делают?» пробивает фаллический порядок. Женская гомосексуальность немыслима для мужчин; они лишь могут ду­мать, что женщины делают, как мужчины. В этой же перспективе инцест мать — дочь есть слово, лишенное всякого смысла. Нет различия, нет связки, чтобы про­никнуть, нет пропуска, чтобы подумать, то же на том же — возможно, здесь ра­дикально непредставимое...

Тайная зависть

Резюмируем: фантазм кастрации пытается, с горем пополам, объяснить женское; реально ему это не удается ни для материнского, полного и наделенного, ни для бесконечного наслаждения..., и еще меньше для репрезентации слияния без разреза и связки. Тогда нужно было бы, чтобы мужчины, как и женщины, не путали. В конечном счете, будь оно или не будь пассивным, мазохистическим, кастриро­ванным, женское, возможно, не является ни предосудительным, ни катастрофи­ческим. Напротив: это, к тому же, хорошо, как говорит Шребер, которому хоте­лось узнать и испытать «женские блаженства», более высокие и сладостные, чем мужские, бесцветные и умственные. Шребер хочет всего: быть пассивным, изби­ваемым, овладеваемым, рожающим, матерью новой расы, и все с удовольствием, в наслаждении... бесконечном.

Тогда вопрос: а что, если за этим страхом, который мужчины испытывают по отношению к женщинам и который приводит к тому, что первые доминируют над вторыми, что, если на заднем плане этого ужаса иррепрезентируемого женского эротико-материнского пылает тайная зависть? Иначе говоря: а что если Шребер дремлет в каждом мужчине?

Не отрекаться больше от женского - это значило бы признать и испытать то, что пассивность позволяет почувствовать, и то, что в пламени действия душит актив­ность; связать боль с удовольствием и наоборот; не быть больше источником неуве­ренности в продолжении, но, наоборот, позволить себе получать; положиться, бла­женным, на грудь любой молодой женщины, будь то ценой смерти: это то, что представляет «Пьета» Микеланджело в соборе Святого Петра в Риме; это и есть четвертый первичный фантазм, фантазм возвращения в материнскую утробу.

Эта зависть, однако, полна рисков:

• подлинная пассивность, обездвиженность становится омертвляющей;

• мазохизм неисчерпаем; будучи в определенной степени хранителем жизни,
переходя некоторый порог, он оборачивается разрушением себя;

• когда страх кастрации не функционирует (или более не функционирует) как
сигнальная тревога, он является, остается (или становится вновь?) ужасом
быть искалеченным, таким как ампутированный Нарцисс, который теряет
свой образ и свою жизнь;

• когда сепарация с материнским объектом не опосредствована комплексом
кастрации, который жертвует частью, с тем чтобы спасти все — что является
наиболее общим случаем отношения дочери к своей матери, — отношение
становится полноводным, симбиотическим; здесь может расцвести и предаваться целостная любовь, как, впрочем, и ненависть. Утраченный материн­ский объект из поколения в поколение становится поглощающим. Функци­ональный эквивалент кастрационного комплекса у мужчины, зависть к пенису, тогда послужит женщинам, чтобы покрыть меланхолическое ядро этой глубо­кой утраты (М. Cournut-Janin). Именно в этом смысле комплекс кастрации и зависть к пенису борются у одних против неназываемого ужаса частичной утраты, а у других — против еще более неназываемого ужаса полной утраты. С этой точки зрения, можно думать, что фаллический порядок и доминиро­вание мужчин над женщинами, возможно, оказывает услугу женщинам, по­могая им соотнести их потерю; но этого не стоит высказывать, так, как до­водя эту идею политически мало корректную, до конца, можно утверждать, что услужливость женщин в отношении мужчин оказала бы женщинам ус­лугу в их спасении от своей матери. Возможно даже, они специально внуша­ют мужчинам страх, чтобы они им служили Сверх-Я. Отцовским Сверх-Я, разумеется.

Сообщество защищает

Если бы мужчины случайно, один за другим, не ограничивали бы свою тайную зависть к женскому эротико-материнскому и не обезвреживали бы риски, которые она запускает, внешнее вмешательство было бы необходимо. К счастью, со­общество вмешивается, сообщество мужчин, этих существ языка и общества; оно не терпит одинокого наслаждения, прежде всего, потому, что оно опасно, а затем потому, что непродуктивно. Общество требует активных рук, изобретательных умов и продуктивных половых органов. Если женское эротико-материнское, в котором мужчины совершенно ничего не понимают, вызывает у них зависть, нужно отказаться от него, исключить его,

доминировать над женщинами, которые его воплощают, запереть их в гинекее, разделить матерей и дочерей, пропове­дуя экзогамию, отправляющую дочерей подальше, тогда как их матерей охраня­ют, заставить замолчать детей, задающих непостижимые вопросы, исключить притворяющихся гомосексуалистов, усилить зависть к пенису у мужчин и разма­хивать пугалом кастрации, продвигать фетиши под всеми видами, красивые дис­курсы, прекрасные машины, красивые женщины, которые не вызывают страха...

Одной женщине, актрисе и писательнице, сказали:

Мужчины любят вас, потому что вы красивы.

Нот, потому что я хуже.

Мужчины боятся вас?

Да, потому что я их слишком люблю...