Возникновение полового вопроса

Вопрос о поле и любви имеет центральное значение для всего нашего религиозно-философского и религиозно-общественного миросозерцания. Главный недостаток всех социальных теорий - это стыдливость, а часто лицемерное игнорирование источника жизни, виновника всей человеческой истории - половой любви.

Николай Бердяев

Как справедливо заметил французский философ Мишель Фуко, сексуальность - не простая природная данность, которую власть пытается удержать в определенных рамках, или темная сила, которую знание старается постепенно открыть и освоить. Сексуальность - исторический конструкт, неразрывно связанный с целостной системой общественных отношений.[4]

До конца XIX в. сексуально-эротические отношения и чувства в России были преимущественно аспектом индивидуальной жизни и предметом морально-религиозных дебатов. Но постепенно, как это несколькими десятилетиями раньше произошло в Западной Европе, контекст разговора о сексуальности расширяется: из сугубо частного, интимного явления, сексуальность становится частью глобального, макросоциального "полового вопроса".

"Половой вопрос", как он формулировался в XIX в, - прежде всего женский вопрос, в центре которого стоит проблема эмансипации и социального равноправия женщин в семье и общественной жизни. Однако он был также и вопросом сексуальным. Если раньше сексуальность обсуждалась преимущественно в религиозно-нравственных (греховное или нравственное поведение), и отчасти в эстетических (прекрасное или безобразное) терминах, то теперь рядом с ними возникает множество других, отчетливо социальных контекстов: сексуальность и способы регулирования рождаемости, сексуальность и брак, сексуальность и бедность, сексуальность и преступность, сексуальность и охрана общественного здоровья, сексуальность и коммерция, сексуальность и воспитание детей.

Все эти вопросы, конечно же, существовали и раньше, но общество старалось от них отмахнуться. Теперь это стало невозможно, причем представители разных профессий - врачи, юристы, демографы, криминологи, гигиенисты, сексологи, социальные работники - не только по-разному их формулируют, но и предлагают принципиально разное их решение. Проститутка как "развратная женщина" или как жертва бедности и социальной несправедливости - это совершенно разные явления, за которыми стоят разные идеологии и варианты социальной политики.[5]

Не избежала этих проблем и Россия.

В России, как и в самой Европе, возникновение капиталистического рынка, появление коммерческой культуры и зарождение системы профессиональных объединений дали толчок соперничеству за право регулировать нормы сексуального поведения, определять границы индивидуальной свободы и отделять частную жизнь человека от жизни общества. Но местные условия в России сильно отличались от европейских. И возможность публично выразить свои политические взгляды, и сам доступ к политической власти были строго ограничены в царской России даже для тех, кто стоял на самом верху официальной общественной пирамиды и пользовался всеми благами цивилизации западного типа. Переход от административных к правовым принципам управления происходил в России гораздо более медленно, чем в странах континента. Процессы урбанизации и индустриализации приняли здесь такие формы, которые резко отличались от тех, в которых эти процессы происходили на Западе, где кардинальные изменения в социально-экономической сфере зашли уже достаточно далеко... Как в свое время критика капитализма предшествовала окончательному его появлению в России, так и викторианские понятия о приличиях, связанных с интимными сторонами жизни, и опасностях, связанных с половыми отношениями, были подвергнуты сомнению еще до того, как им удалось пустить корни на российской земле. Никто из тесно связанных между собой участников викторианской сексуальной драмы не смог адекватно проявить себя на русской сцене: ни отличающийся самодисциплиной буржуа, ни его начисто лишенная сексуальности и эротизма, привязанная к дому жена, ни неразборчивый в своих половых связях и предающийся пьяному разврату мужчина из рабочего класса, ни больная и ведущая беспорядочную половую жизнь проститутка.[6]

Поскольку Россия вступила на путь буржуазного развития позже Запада, русские мыслители, будь то консервативные славянофилы или радикальные социал-демократы, видели противоречия этого пути и думали, как избежать его издержек. В конце XIX - начале XX вв. по этим вопросам развертывались острые политические споры. Причем, шла ли речь об абортах, венерических заболеваниях, проституции или сексуальном воспитании молодежи, соперничают три главные стратегии:

1. Государство вводит четкие нормы индивидуального поведения, обеспечивая их соблюдение репрессивными административно-правовыми мерами;

2. Общество само должно контролировать и сдерживать социально-нежелательные аспекты сексуального поведения с помощью профессионального опыта и знаний;

3. Индивиды сами могут и должны контролировать свое поведение, главное здесь - личный выбор.[7]

Как выглядело все это в теории и на практике?

В допетровской России, аборты, контрацепция и детоубийство оценивались одинаково отрицательно и обозначались одним и тем же словом "душегубство", тем не менее русская народная медицина употребляла немало разных средств, как правило, примитивных и небезопасных, для вытравления плода или вызывания искусственного аборта. В конце XIX в. отмечалось, что "из средств, употребляемых для прерывания беременности, на первом плане стоят механические, как то: поднимание тяжестей, прыгание со стола или скамейки, тугое бинтование и разминание живота, трясение всего тела и т. п."[8]

Церковь, естественно, относилась к ним резко отрицательно. В XIX в. к церковному осуждению присоединились врачи и представители интеллигенции. В 1847 г. В. А. Милютин писал в журнале "Современник":

В последнее время предложены были средства для противодействия развитию народонаселения... Некоторые из них до невероятности нелепы, как например, предложение употреблять при удовлетворении чувственных наклонностей известное средство, предупреждающее рождение детей, или предложение одного доктора извлекать посредством особого инструмента, устроенного ас1 пос, зародыш прежде его рождения. Другие средства не столь возмутительны, но также чрезвычайно странны.[9]

Сорок лет спустя эти инвективы, адресуя их, впрочем, исключительно правящим классам, продолжил Лев Толстой:

...С помощью науки на моей памяти сделалось то, что среди богатых классов явились десятки способов уничтожения плода... Зло уже далеко распространилось и с каждым днем распространяется дальше и дальше, и скоро оно охватит всех женщин богатых классов.[10]

Однако морализация ни в коей мере не уменьшала объективной потребности в планировании и ограничении рождаемости. Хотя искусственный аборт был уголовным преступлением, в Петербурге их количество выросло с 1897 до 1912 г. в 10 раз. Тем не менее многие врачи, не говоря уже о моралистах, столь же нетерпимо, как к абортам, относились и к любой контрацепции. В 1893г. в газете "Врач" А. Г. Боряковский писал, что "средства, препятствующие зачатию, так называемые „презервативы" приобретают все более широкое распространение. В газетах печатаются о них рекламы; в аптеках, аптечных складах, инструментальных и резиновых магазинах они всегда в обилии и на самом видном месте".8 По мнению автора, презервативы, как и прерванное сношение, настолько вредны для здоровья, что "лучше уж совсем отказаться от полового сношения, чем умножать горе болезнями".[11]

Споры специалистов - врачей и юристов - по поводу абортов и контрацепции продолжались много лет, причем выдвигались разные аргументы. Авторы, фиксировавшие внимание главным образом на медицинской стороне дела (антисанитария, неумелость, доходившая до того, что женщины сами себе делами аборты вязальными иглами, перьями, палочками и т. п.), готовы были пойти на декриминализацию абортов, чтобы сделать их более безопасными. Другие, напротив, апеллировали к доводам морали и считали аборт вообще недопустимым.

В целом, русские врачи были в этом вопросе радикальнее своих западных коллег. В Англии и Соединенных Штатах законы против абортов в XIX в. стали строже, в значительной мере по инициативе врачей, желавших усилить свою профессиональную власть за счет женской автономии в вопросах репродукции. В России, напротив, желание врачей повысить свой профессиональный статус побудило их требовать либо смягчения существующих правовых санкций против абортов или полной их декриминализации; они подчеркивали скорее совпадение, чем конфликт женских интересов с их собственными.[12]

В конце концов. Четвертый съезд Общества российских акушеров и гинекологов (1911) и Двенадцатый съезд Пироговского общества (1913) приняли либеральную точку зрения, рекомендовав правительству декриминализировать искусственные аборты, делаемые врачами. В феврале 1914 г., после острой полемики, 38 голосами против 20, при 3 воздержавшихся, за декриминализацию аборта проголосовало и Десятое Общее собрание Русской группы Международного Союза криминалистов. На Пироговском съезде говорилось и о контрацепции как единственной реальной альтернативе аборта: "Единственным практическим средством, уже в настоящее время значительно ограничивающим производство незаконного выкидыша и обещающим в будущем еще гораздо более значительное вытеснение этого зла, являются меры, предохраняющие от беременности. Нужно стремиться к усовершенствованию и распространению этих мер".[13]

Те же тенденции проявлялись и в дебатах о половых преступлениях и проституции. Российские уголовные законы 1813 и 1845 гг., как и их западноевропейские прообразы, описывали все половые преступления в религиозных и моральных терминах: "стыдные преступления", "обиды против добрых нравов", "развратное поведение", "противоестественные пороки". Даже Новое уложение о наказаниях 1903 г. объединяет все половые преступления понятием "непотребство".

Но "порок" и "преступление" не одно и то же. Право требует иных, значительно более четких и притом светских определений. Чтобы закон был эффективным, нужно ясно понимать, что именно он охраняет и насколько адекватны избранные для этого средства. Охрана личности от сексуальных посягательств и насилия - совсем не то же самое, что охрана здоровья населения или защита семьи или общественной нравственности.

Общая тенденция развития всякого правового государства - уменьшение количества запретов на поступки, которые не представляют непосредственной социальной опасности или которые по самой сути своей не поддаются государственному правовому контролю. Если в абсолютных монархиях полиция стремилась контролировать всё и вся, то в XIX в. европейские государства расширяют понятие частной жизни, в которую государство не должно вмешиваться. Царская Россия не была еще, конечно, правовым государством, и защита прав личности занимала весьма скромное место в ее законодательстве. Тем не менее она развивалась в том же направлении.[14]

Особую трудность представляла проституция. Как и в Западной Европе, проституция в России существовала с глубокой древности.[15]В начале XVIII в. с ней безуспешно пытались бороться административно-полицейскими мерами. Позже, следуя европейским образцам, Екатерина II поставила ее под надзор полиции и одновременно открыла первую венерологическую больницу для женщин. В 1843г. в ряде больших городов (начиная с Петербурга) полиция стала выдавать официальные разрешения на открытие, по французскому образцу, легальных и находящихся под медицинским контролем "домов терпимости".

По уголовному законодательству 1845г. "непотребное поведение" (эвфемизм, обозначавший проституцию) наказывалось только если "бесстыдные и соблазнительные действия" совершались в общественных местах. Это порождало определенный морально-юридический парадокс, по сути дела легализуя поведение, которое тут же непримиримо осуждалось. Зато это создавало максимальные возможности для полицейского и санитарного контроля.

Общественное мнение - мужское! - относилось к системе борделей вполне терпимо. О них не говорили при дамах, но многие дворянские юноши начинали свою сексуальную жизнь именно там. Нередко мальчиков приводили туда с этой целью старшие братья, друзья и даже отцы. В.М. Тарновский в начале 1880-х годов для укрощения венерических заболеваний в армейской среде предложил создание специальных солдатских домов терпимости, пополняемых здоровыми молодыми крестьянскими вдовами; эту идею поддержал знаменитый генерал М.Д. Скобелев. Руководители кадетских корпусов, по-отечески заботясь о здоровье подопечных юношей, издавали приказы, разрешавшие кадетам старших курсов после медосмотра повзводно посещать закрепленный за училищем публичный дом выше средней категории. Главным правилом офицерской чести, которое внушали кадетам в этой связи, было - никогда не посещать такие заведения "в долг".[16]

Известный русский педагог Н. Якубович рассказывает такой, явно исключительный случай, свидетелем которого он стал, инспектируя один из кадетских корпусов:

Кадет семнадцати лет, уроженец юга, полный сил и здоровья, был очень хороший и неглупый юноша и вдруг неожиданно изменился, стал раздражителен, дерзок, ленив. Мы недоумевали. Однажды я сидел в кабинете у директора, и мы вели беседу об этом юноше и совещались, что такое сделать, чтобы вернуть его на прежнюю линию. Позвали его самого, и директор спросил, что такое с ним случилось, что он так невозможно стал себя вести. Юноша потупился, густая краска залила его лицо, и он глухим голосом сказал: "Павел Иванович, мне стыдно сказать, но я ужасно мучаюсь... Мне хочется, я не могу с собой справиться- Мне нужна женщина". Мы оба потупились и долго молчали, наконец Павел Иванович вынул из кошелька кредитную бумажку, подал ее юноше и, не глядя на его, сказал: "Ступай". Я ужаснулся и высказал Павлу Ивановичу, что таким образом он санкционирует разврат. "Что же, по вашему мнению, - ответил мне Павел Иванович, - лучше было бы, если бы он другим способом удовлетворил свое возбуждение? [17]

Для наиболее чутких юношей этот опыт бывал мучительным. Вот как описывает сексуальную инициацию в доме терпимости Куприн:

Этот вечер он вспоминал всегда с ужасом, отвращением и смутно, точно какой-то пьяный сон. С трудом вспоминал он, как для храбрости пил он на извозчике отвратительно пахнувший настоящими постельными клопами ром, как его мутило от этого пойла, как он вошел в большую залу, где огненными колесами вертелись огни люстр и канделябров на стенах, где фантастическими розовыми, синими, фиолетовыми пятнами двигались женщины и ослепительно-пряным, победным блеском сверкала белизна шей, грудей и рук. Кто-то из товарищей прошептал одной из этих фантастических фигур что-то на ухо. Она подбежала к Коле и сказала: - Послушайте, хорошенький кадетик, товарищи вот говорят, что вы еще невинный... Идем... Я тебя научу всему... Дальше произошло то, что было настолько трудно и больно вспоминать, что на половине воспоминаний Коля уставал и усилием воли возвращал воображение к чему-нибудь другому. Он только помнил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от которой хотелось и умереть в наслаждении, и закричать от ужаса, и потом он сам с удивлением видел свои бледные, трясущиеся руки, которые никак не могли застегнуть одежды.[18]

Еще печальнее воспоминания об аналогичном событии толстовского Позднышева:

Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибшей своей невинности, о навеки погубленном от ношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть.[19]

Интересно, что эти милые мальчики жалеют только о собственной потерянной невинности, о проститутке они не думают...

Кроме "организованных" проституток, было немало "одиночек", работавших на собственный страх и риск, как правило, с сутенером. По данным официальной полицейской статистики, на первое августа 1889г. в 50 губерниях Европейской части Российской империи насчитывалось 912 домов терпимости, в которых жили 6121 проститутка, "одиночек" было 6826.[20]Эти цифры, конечно, занижены. Под подсчетам специальной комиссии, в начале 1890-х гг. в России насчитывалось 1262 дома терпимости, 1232 тайных притона, 15365 "проститутных домов терпимости" и свыше 20 тысяч одиночек; по подозрению в проституции в год задерживалось свыше 14 тысяч женщин.[21]По подсчетам ученых, количество проституток на душу населения в Санкт Петербурге в начале XX в. было примерно таким же, как в других европейских столицах - Лондоне, Париже, Вене и Берлине.[22]

Каждая проститутка обязана была зарегистрироваться в полиции, где на нее заводили особое дело. Если женщина переезжала на новое место жительства, то после внеочередного медицинского осмотра ей выдавалось так называемое "проходное свидетельство" с приложением печати. По приезде на новое место женщина должна была отметиться у местного начальства, которое могло запросить ее дело с прежнего места жительства. Но, разумеется, не все женщины это делали.

Как и в Западной Европе, проблема проституции обсуждалась прежде всего в связи с распространением венерических заболеваний. Хотя полицейско-медицинский контроль за проститутками обходился дорого и порождал множество злоупотреблений властью, гигиеническая его эффективность была низкой. По данным обследования 1889г. "дурной болезнью" (эвфемизм сифилиса) страдали 57,9 процента "гулящих женщин" (в домах терпимости - 61,3, среди одиночек - 60,6 процента).

Распространение проституции (и венерических заболеваний) вызвали острые дискуссии о природе и способах борьбы с ней.

Консервативные ученые (профессор Петербургской Военно-медицинской академии Петр Грацианский, доктор Иван Приклонский, профессор Вениамин Тарновский и другие), утверждали, что и сифилис, хотя он появился в России еще в конце XV в., и проституция - следствия падения нравственного уровня народа в результате урбанизации и европеизации страны. Коммерциализация секса - только аспект общей коммерциализации жизни и неготовности русского народа к сопротивлению.

Проституция, доказывал Тарновский, следуя установкам итальянской криминологической школы Чезаре Ломброзо, возникает не вследствие социальных причин, а потому, что некоторые женщины, обладающие повышенным сексуальным влечением, имеют врожденное "предрасположение к пороку". Не их соблазняют, а они соблазняют и развращают других. Только сильное влияние семьи и нравственного воспитания, еще сохранившегося в средних и высших слоях общества, может поставить предел эпидемии.

Либеральные и радикальные ученые (Эдуард Шперк, Фридрих Эрисман, Дмитрий Жбанков и другие), наоборот, подчеркивали значение социальных факторов. По афористическому выражению Жбанкова, венерические болезни, включая сифилис, распространяются и в городе и в деревне, "благодаря бедноте, темноте и тесноте". Сифилис становится "бытовой болезнью русского народа", потому что в деревне он часто передается неполовым путем, от матери к ребенку. Ни социальная изоляция больных, ни принудительные осмотры крестьян, за которыми стоят пережитки крепостнической психологии, не помогут. Социальные болезни можно устранить только социальными средствами.

Так же бессмысленно морализировать по поводу проституции. Опросив свыше 4 тысяч столичных проституток, П.Е. Обозненко нашел, что главной причиной выбора ими такой профессии была нужда, бедность (41,6 процента); леность и пример подруг назвали соответственно 7,8 и 7,2 процента, а сильную половую потребность - только 0,6 процента.[23]По данным официальной имперской статистики подавляющее большинство проституток составляли выходцы из низов - крестьянки (47,5 процента в целом по стране, 55,1 процента по Москве) и мещанки (соответственно 36,3 и 28,2 процента), то есть именно те категории женщин, которые чаще всего оказывались социально незащищенными.[24]87 процентов проституток, обследованных Обозненко, были круглыми сиротами, и начинали они свою деятельность в достаточно юном возрасте (65,1 процента - между 15 и 19 годами), когда их собственные сексуальные потребности могли еще не сформироваться.

Отсюда вытекало, что ни проституцию, ни венерические заболевания нельзя побороть административно-полицейским "регулированием", внешний контроль должен уступить место разумной саморегуляции, субъектом которой будет не только мужчина, но и женщина. Иными словами, русская медицина, как до нее - социология, начинает выходить на "женский вопрос", в обсуждении которого принимают участие и ученые женщины (например, известный гигиенист Мария Покровская).

Однако общественное отношение к проституции оставалось противоречивым. "Падшие женщины" в художественной литературе описывались с жалостью и состраданием (Катюша Маслова, Сонечка Мармеладова), иногда даже идеализировались. Общество испытывало по отношению к ним чувство вины. Как писал в 1910г. известный литературный критик В.В.Воронский,

мир падших женщин до сих пор остается для русского интеллигента объектом покаянных настроений, каким он был для длинного ряда литературных поколений. 0браз проститутки как бы впитал в себя, в глазах интеллигента, все несправедливости, все насилия, совершенные в течение веков над человеческой личностью, и стал своего рода святыней.[25]

Либеральное общественное мнение отрицательно-недоверчиво относилось к полицейским методам контроля и надзора, подчеркивая их неэффективность (сторонников отмены этих мер называли, по примеру американских борцов за отмену рабства, аболиционистами). По мнению М. И. Покровской, главной причиной распространения проституции является сексуальная распущенность мужчин, которым она рекомендовала сдерживать свои половые инстинкты и не вступать в сексуальные связи до брака. "Антимаскулинизм" сочетался с социально-политическими инвективами в адрес привилегированных сословий. По мнению Покровской, "молодежь более высоких слоев общества и армия виноваты в существовании проституции", тогда как "простой народ отличается меньшей распущенностью, нежели интеллигенция, он больше щадит молодость и невинность девушек".[26]Эти утверждения были далеки от действительности, рабочие реже студентов и военных пользовались услугами проституток только потому, что им нечем было платить и было легче удовлетворить свои сексуальные потребности в собственной среде.

Если таким сложным был вопрос "Кто виноват", то еще труднее было сказать "что делать". Покровская и ее единомышленники призывали переориентировать законы половой жизни и самого общества с мужского типа на женский. На Первом Всероссийском женском съезде (1908) и на Первом съезде по борьбе с торгом женщинами (1910) говорили о необходимости обуздания половых инстинктов мужчин путем воспитания, общественного мнения и даже государственного контроля. Некоторые участницы и участники этих съездов предлагали называть потребителей продажной любви "проститутами" и применять к ним санкции уголовного характера.[27]Это была явная утопия.

Юристы и эпидемиологи спорили о вещах более приземленных, например, о судьбе легальных борделей. Член Российского общества защиты женщин Н. М. Болховитинов, разделявший взгляды Покровской, требовал немедленного закрытия всех увеселительных заведений в столице, так как "существование притонов разврата с ведома и разрешения правительственных властей противоречит этическим воззрениям современного общества и подрывает в глазах общества престиж государства", "публичные дома усиливают вообще разврат среди мужчин и женщин, в особенности наиболее утонченные его формы, изощряясь в культе сладострастия и половой извращенности".[28]

"Режим регламентированной проституции, - писал юрист А. И. Елистратов, - это тяжелый привесок, который для женщин из невладеющих общественных групп усиливает общий социальный гнет".[29]

Врачебно-полицейский комитет, напротив, настаивал на сохранении и даже расширении системы борделей, мотивируя это тем, что она обеспечивает лучшие возможности для эпидемиологического и административного надзора.

Эти споры, в которых своеобразно перемешивались и подчас не различались морально-религиозные, социально-экономические, политико-юридические и педагогические аргументы, так и остались незавершенными и достались в наследство советской власти.

Если общество волнуют аборты, проституция и венерические заболевания, оно не может не заняться также изучением собственно сексуального поведения и полового воспитания молодежи, причем не только с точки зрения социального контроля, но и в плане просвещения.

Традиционная патриархальная семья, как правило, ограничивалась морально-религиозными запретами. Помимо религиозной литературы, самой влиятельной педагогической книгой о воспитании мальчиков был "Эмиль" Жан-Жака Руссо (1762), первый русский перевод которого появился уже в 1779 г., и с тех пор книга многократно переиздавалась. С развитием массового школьного образования этого стало явно недостаточно.[30]

Русских врачей и педагогов второй половины XIX в., как и их европейских коллег, больше всего волновал "тайный порок" онанизма. На русский язык была переведена и выдержала несколько изданий знаменитая книга Симона-Андре Тиссо "Онанизм или рассуждение о болезнях, происходящих от рукоблудия", автор которой считал мастурбацию источником практически всех болезней и пороков. В закрытых мужских учебных заведениях мастурбация, разумеется, была массовой, и педагоги не знали, что с ней делать. Мальчиков запугивали всяческими ужасами. По словам популярного в начале XX в. петербургского врача Александра Вирениуса, мальчики, предающиеся онанизму, не только расстраивают свое здоровье, но даже член у них увеличивается (почему-то считалось, что это плохо).

По свойственной им склонности политизировать все на свете, многие педагоги и врачи считали, что онанизм и вообще подростковая гиперсексуальность - признаки разложения имущих классов, устроенная жизнь которых поощряет к всяческим излишествам, отсутствующим среди трудящихся. По мере ознакомления с бытом низов эти народнические иллюзии неизбежно рассеивались. С точки зрения педагогов и врачей начала XX в. любая подростковая сексуальность выглядела патологией. Но у детей из имущих классов эту "патологию" приписывали излишествам и подавленным желаниям, тогда как пролетарскую сексуальность выводили из беспорядочной, распущенной семейной жизни, преждевременного детского опыта и сексуальной снисходительности взрослых.[31]

Интерес к сексуальному поведению школьников и студентов, обусловленный прежде всего распространением среди молодежи венерических заболеваний, побудил Пироговское общество провести в начале XX в. несколько "половых переписей" в высших учебных заведениях Харькова, Москвы и Юрьева и несколько позже - Томска. Самое крупное из них было проведено в Московском университете.

В 1904 г. Студенческое медицинское общество Московского университета по предложению и под руководством Михаила Членова составило и распространило среди студентов большую анкету, на которую ответили около половины всех студентов университета; всего было получено 2150 заполненных анкет, правда, многие ответили не на все вопросы.[32]

Опросник включал 208 вопросов, разбитых на несколько категорий: личность и условия жизни, наследственность, общее состояние здоровья, курение, алкоголизм, влияние семьи, школы, литературы, театра, половая жизнь, поллюции, брак и внебрачная половая жизнь, онанизм и "другие половые неправильности", венерические заболевания. Вторая анкета, для учащихся женских учебных заведений Москвы, составленная комиссией под председательством Д.Н. Жбанкова и В.И. Яковенко, была конфискована полицией; из 6000 анкет удалось спасти только 324 заполненные анкеты, результаты обобщения которых были опубликованы только после Октябрьской революции.[33]

Анкета Членова была весьма информативна. Респондентами были молодые мужчины (самый представленный возраст - 19-21 год), преимущественно городского (80 процентов выборки) происхождения, из обеспеченных слоев общества (имущественное положение своих семей средним назвали 67, ниже среднего - 20 процентов опрошенных). Больше всего опрошенных (по 30 процентов) учились на медицинском и на юридическом факультетах. Начальное образование дома получили 82 процента, в пансионах - 12 процентов. 96 процентов до университета обучались в гимназиях, 2 процента - в духовных семинариях.

Общий стиль своего семейного воспитания две трети опрошенных оценили как религиозно-нравственный, треть - как неопределенный. Нравственная близость с родителями (чаще с матерью) существовала у 60 процентов, хотя 37 процентов юношей на вопрос о нравственной близости ответили "ни с кем".

"Раннее проявление полового чувства" у себя отметили 92 процента, приписывая это влиянию порнографических книг и картинок (24 процента), уличным впечатлениям (17 процентов), поведению товарищей (14 процентов) и т.п. Семейное половое воспитание у большинства опрошенных сводилось к моральным наставлением и запугиванию опасностями венерических и психических (на почве онанизма) заболеваний. В школе половое возбуждение испытали 44 процента опрошенных, разъяснения же о половых процессах получил лишь каждый восьмой, да и эти счастливчики в большинстве случаев (62 процента) черпали сведения исключительно от товарищей. "Грязные предложения" (к "рукоблудию" или "мужеложству") в школьные годы получали 12 процентов ответивших на этот вопрос; в большинстве случаев (86 процентов) подобные предложения исходили от товарищей, реже (13 процентов) - от учителей. Книги "по половому вопросу", включая "Крейцерову сонату" Льва Толстого, "Бездну" и "В тумане" Леонида Андреева, читали 96 процентов, популярные медицинские книжки - 63 процента. Склонность к порнографической литературе до университета имели 25, в студенческие годы приобщились в ней 1б процентов.

Половые сношения до поступления в университет имели 67 процентов студентов, сознательно воздерживались к моменту заполнения анкеты - 23 процента (одна треть - по нравственным соображениям, 27 процентов - из боязни заражения, 18 процентов - "из нравственного отвращения"). Неудовлетворенность от полового воздержания испытывают 57 процентов, а одна треть от него прямо-таки страдает. Женатых студентов оказалось 7 процентов; из них спят с женой чаще 4-х раз в месяц 66 процентов, нерегулярно - 51 процент, совсем не имеют сношений с женой 3 процента; внебрачные связи имеют 9 процентов. Меры против зачатия принимают 57 процентов (25 процентов - прерванное сношение, 16 процентов - презервативы).

Среди тех, кто начал половую жизнь еще до университета, половина сделала это между 14 и 17 годами; 22 процента - в 16 лет. Первым партнером у 41 процента была проститутка, у 39 процентов - прислуга и у 10 процентов - замужняя женщина. Мотивы первого сближения назывались разные: 40 процентов сделали это по собственном почину, 25 процентов были "соблазнены женщинами", 23 процента - товарищами. Как правило, первый половой акт происходил в трезвом виде (82 процента) и не в компании (73 процента). Половая жизнь большинства студентов остается нерегулярной, а половые сношения редкими (у 14 процентов - один раз в месяц, у 40 процентов - еще реже) и случайными. В 47 процентах случаев студенты спят с проститутками, две трети - со случайными женщинами. Меры против заражения и зачатия принимают 79 процентов.

Нравственные оценки и собственное поведение студентов часто расходятся. Например, две трети опрошенных в принципе отрицательно относятся к внебрачным отношениям, многие жалуются на слабость и неэффективность "Союзов воздержания" (были и такие!).

Очень болезненным для студентов был вопрос об онанизме. В том, что они мастурбировали раньше, признались 60 процентов, а в том, что занимаются этим теперь - 14 процентов, пик онанирования приходится на 15-16 лет. На более подробный вопрос о частоте онанизма ответили только 38 процентов. 59 процентов из них научились онанизму самостоятельно, 42 процента - под чужим влиянием. Подавляющее большинство старается покончить с этой "вредной привычной" по нравственным соображениям и из боязни последствий. Но не всем это удается. Из последствий онанизма чаще всего (22 процента) отмечают "упадок энергии", но боятся и много другого. Один студент даже назвал онанизм "стихийным проявлением нашего нервного века, причиной вырождения, может быть, более крупной, чем сифилис".

Из 2150 опрошенных студентов 543 (25,3 процента) оказались жертвами венерических заболеваний, среди которых на первом место стоит гонорея ("перилой"), затем идут мягкий шанкр и сифилис. Эта статистика совпадает с данными по Юрьевскому (Дерптскому) университету, где венерические заболевания были отмечены у 27,6 процента студентов. Заразились юноши чаще всего на первом году обучения или еще до поступления в университет, а главным источником заражения (от 70 до 83 процентов) были проститутки. В приписках к анкете некоторые студенты предлагали ввести в университете специальную должность врача по венерическим болезням.

Подводя итоги своей "переписи", М. А. Членов подчеркивал, что речь идет о серьезных социальных проблемах, и предлагал улучшить материальное положение студенчества, вести пропаганду более ранних браков, развивать кружки самообразования, поднимать уважение к женщине, ввести специально законодательство о проституции, заниматься половым просвещением молодежи и бороться с порнографией не запретительными, а культурными средствами. По общеевропейским стандартам того времени, эти предложения были, безусловно, прогрессивными.

Студенческие "половые переписи" были тесно связаны с идейно-политической атмосферой кануна и последствий революции 1905 г. В Томской анкете, которую проводил в 1910г. 22-летний студент-медик Яков Фалевич, даже пытались выяснить, как партийная работа студентов влияет на их отношение к половому вопросу и на их собственный сексуальный опыт.

Следует подчеркнуть, что ни исследователи, ни сами студенты не проповедовали "сексуальной свободы", а, напротив, призывали к сдержанности. По мнению Членова, только "личная профилактика", т. е. сексуальная сдержанность может избавить общество от проституции и венерических заболеваний. К сдержанности призывает и Фалевич. Половина томских студентов, участвовавших в революционной работе, сказали, что она изменила их сексуальные чувства: 80 процентов отметили облагораживающее влияние революции на сексуальность, 13 процентов - уменьшение своих сексуальных потребностей, потому что все силы ушли в политику, 2 процента сказали, что их сексуальный аппетит, напротив, усилился, а 3 процента - что революция вовлекла их в сексуальные отклонения. По словам Фалевича, революция в целом улучшила социальные установки студентов, особенно их взгляды на женщин и половой вопрос.[34]Это совсем не похоже на западную студенческую революцию 1960-х гг., проходившую под лозунгами сексуальной свободы.

В рамках общего обсуждения "полового вопроса" актуализировалась и проблема однополой любви. Как уже говорилось выше, в гражданском русском законодательстве до Петра Великого это явление не упоминалось. Наказание за "противоестественный блуд" - сожжение на костре - впервые появилось в 1706г. в воинском уставе Петра I, составленном по шведскому образцу. Но уже в 1716г. Петр, сам не чуждый бисексуальности, это наказание смягчил, заменив сожжение телесным наказанием и вечной ссылкой (в случае применения насилия), да и это касалось только военных, не распространяясь на гражданское население.

Во второй поло<