Триумфальное возрождение национализма в Европе

Мы стали свидетелями огромных преобразований, которые про­исходят в Европе в последние годы. Мощная, иллюзорная и полубе­зумная система, довлевшая над народами Восточной Европы посто­янно требуя новых жертвоприношений и, как это ни парадоксально, снискавшая себе восхищенных поклонников на Западе, пала. Никто сейчас не возьмется точно определить причину подобного краха. Быть может этому способствовал интернационализм поляков и других восточно-европейских народов?

Более десяти лет боролись поляки во имя нации с источни­ком безумия. Движение протеста набрало такую силу, что подавить её было уже невозможно, и начался крах советской системы, кото­рый ассоциируется со слоном «перестройка». Словно детские кубики распадались бастионы тоталитаризма и последним из них стала ГДР.

Инициатива поляков, осмелившихся выступить против колос­сальной системы, подхваченная другими народами, поразительна. Падение последнего европейского оплота коммунизма, ГДР, было неожиданным, казалось невероятным. Двенадцать лет самого низко­сортного национализма, двадцать пять лет коммунизма, который пра­ктиковали с немецкой педантичностью, а ныне — демократия и капи­тализм. Возможно ли это? И если — да, то каким образом?

Величайшим историческим событием последнего времени было отнюдь не разрушение берлинской стены, а открытое выступление рабочих гданьской судоверфи под руководством Леха Валенсы против существующего режима. Перед первой мировой войной и после нее большой популярностью пользовалось понятие «массовая психо­логия», введенное в обиход французским психологом Поставом Ле Боном. Понятие «коллектив» воспринимали как некое существо, сущность, не зависящую от воли индивида, что оценивалось нега­тивно. Поведение масс характеризовалось как зловещее, непредска­зуемое, опасное. Толпу называли безликой бестией. Европейцы, подобно всему человечеству, испытали на себе коллективные фено­мены национал-социализма, коммунизма, религиозного фундамента­лизма или, как в данном случае, «национализма» польского образца.

Что в данном случае предлагает нам в качестве объяснения пси­хология? Гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. Например, индивидуальная психология адлерианского типа уделяет серьезное внимание коллективному чувству. В рамках данной психологической системы акцентируется роль человека в качестве социального живот­ного, своего рода zoon politicon. Однако в конечном счете общность, коллектив понимают как взаимодействие, интеракцию индивидов. Приблизительно таких, же взглядов придерживается подавляющее большинство современных школ психологии. Как правило, делаются попытки объяснить массовые тенденции ссылкой на психологию индивида. Существующие экономические, социальные, политиче­ские модели, интерпретирующие коллективные процессы, также ориентируются на представление об определяющей роли поведения отдельной личности. Психология - наука о душе, олицетворением которой принято считать индивида.

Психология Карла Густава Юнга — счастливое исключение. В ее рамках существуют образы и понятия, предназначенные для широ­кого охвата всех явлений, сопутствующих жизни и деятельности человеческой души, и последующей их локализации. Делая в 1988 го­ду доклад под названием «Сизигия («Die Syzygie»), Вольфганг Гигерих, в частности сказал: «Он (Фрейд) тесно сближал психоло­гию с биологией индивида. Юнг, напротив, говорил о коллективном архетипическом бессознательном, основой которого уже не является индивид, отдельная личность. Коротко говоря, индивид лишился своей монополии на душу. Юнгианские понятия и образы, отражаю­щие данное явление — это «коллективное бессознательное» (нем. <tdas kollektive Unbewusste»), «антропос» (нем. «der Anthropos»), «анима мунди» (нем. «dic Anima mundi»)n «унус мундус» (нем. «der Unus mundus»). Быть может, все это просто высокопарные слова? На самом деле даже последователи Юнга расходятся в толковании этих понятий.

Коллективное бессознательное представляет собой бессозна­тельное начало человеческих сообществ или всех людей. Образно говоря, это мощный поток психической энергии, текущий сквозь каж­дого человека. Кроме того, оно трактуется и как неизменный и уни­версальный элемент психики, который можно обнаружить лишь у конкретного индивида. Антропос переводится с греческого как человек. С одной стороны, полагают, что каждый индивид суть час­тица этого сверхчеловека, подобно тому как в теологии человек рас­сматривается как частица Бога, зримым свидетельством чего явля­ется христианский ритуал конфирмации, причастия, когда верующие вкушают плоть и кровь Христову. С другой стороны, образ антропоса рассматривается как символ личности, обладающей ярко выражен­ными индивидуальными чертами Анима мунди или, иными словами, мировая душа, олицетворяет универсальное начало, атомом кото­рого является человек; элементы подобного начала обнаруживаются в психике индивида. Унус мундус, единый мир,- понятие, вбираю­щее в себя представление о единстве мира, неотъемлемая часть, кото­рою — человек или индивидуальный образ бытия. Суммируя ска­занное, можно сделать вывод, что основные противоречия между двумя подходами заключаются в следующем. Существует ли обоб­щенная совокупность, коллективное начало, бессознательное, антро­пос, анима мунди и унус мундус помимо индивида или она, словно мозаика, сложена из отдельных человеческих душ? В конечном счете речь идет о принципиальном философском споре между сторонни­ками Платона и Аристотеля, первые из которых полагают, что идеи реальны, а последние — что они обобщения.

Представители романтизма явно отдавали предпочтение реаль­ности идей, придавая им мистический характер. Романтики приво­дили в пример народные песни и сказания, авторство которых не при­надлежало никому в отдельности, а только так называемому народу в целом, говорили о «народной душе», понятии, до сих пор остаю­щемся весьма туманным. Быть может, это психический субстрат (по выражению Гигериха), наполняющий душу не только одной лич­ности? Признание существования психической энергии, источником которой не является определенный индивид,— отнюдь не свидетель­ство опасного мистицизма. Как, например, расценивать нижеследу­ющую этнографическую зарисовку, как констатацию факта или анек­дотичную выдумку? Мужчины из племени бушменов часто подолгу пропадали на охоте. Казалось бы, ни они, ни тем более их домашние не могли заранее знать, когда вернуться охотники; и тем не менее ожидавшие их женщины начинали готовить им угощение за несколь­ко часов до прихода мужей, безошибочным чутьем угадывая, когда это произойдет.

На мой взгляд, человека нельзя познать в отрыве от чего-то боль­шего, творения, мира, природы, человечества. Я не один, на меня влияют все люди и наоборот. Попытаемся приблизиться к понима­нию подобной психологической энергии, представленной не всегда понятными образами коллективного бессознательного, антропоса, анима мунди и унус мундус, рассмотрев общеизвестное понятие иден­тификация, которое трактуется как способность ощущать чувство единения с кем-то, находящимся вне индивида, видеть черты собствен­ной идентичности во всем человечестве, в полной мере испытывать сопутствующие этому переживания и поступать в соответствии с ними. Действительно, разве не чудесно было бы, если бы индивид идентифицировал себя со всеми людьми_; антропосом, анима муиди, например, с индейскими племенами бразильской сельвы. Но в дейст­вительности все обстоит иначе. Стоит ли предполагать, что идентифи­кация со всем человечеством или вселенной — только благородная, религиозная или этическая заповедь, но никак не психологическая реальность? Например, среди моих знакомых нет людей, которые достигли бы подлинной идентификации с человечеством. Складыва­ется впечатление, что Гете был прав, когда говорил, что величайшее счастье сынов человеческих заключено только в их личности.

Возникает противоречие. Несмотря на то, что в глубине души индивид испытывает эмпатию ко всем людям и природе, на что, в частности, указывают юнгианские символы, идентификация оказы­вается практически бессильной. Психология Юнга опирается на утверждение о существовании общечеловеческой души. Однако способность индивида на сознательную или бессознательную идентификацию не столь велика. Да, мы несомненно можем идентифициро­вать себя с группами, более или менее представляющими наши лич­ные, эгоистичные интересы, например, с семьей, партией, фирмой, профсоюзом и т. д. Но такой эгоизм отличается от обычного лишь тем, что получает поддержку группы единомышленников, и имеет весьма незначительное отношение к человечеству. Психика инди­вида многомерна. С одной стороны, человек — индивид, образно говоря, одинокий ковбой, «lone ranger». В центре внимания психоло­гии индивид находится, быть может, с раннехристианских времен, когда зазвучали призывы к спасению собственной души, в отличие, скажем, от иудаизма, провозгласившего постулат о единстве Бога и избранного им народа. С другой стороны, человек — часть челове­чества, вселенной, анима мунди, унус мундус, подобно тому, как кро­вяные тельца — элемент организма.

Развитие личности заключается в стремлении в полной мере ощутить все человеческие возможности, реализовать их и в идеаль­ном случае осознать. В рамках психологии Карла Густава Юнга существует понятие индивидуации. Как правило, термин этот интер­претируется неверно. Индивидуация символизирует стремление человека к постижению смысла жизни, бытия и глубочайшему само­познанию, помогающему разглядеть заложенную в нас божествен­ную искру. Слово «индивидуация» содержит корень «индивид», что указывает на «индивидуальное», иными словами, не коллективное, частное. Тем не менее цель ее не ограничена одной личностью, а теря­ется в общечеловеческом пространстве. Понять себя гораздо легче, чем осознать или хотя бы представить коллективно окрашенное пси­хическое начало. Индивид способен идентифицировать себя с друзь­ями, женой, соратниками, но - не с нацией или населением всей планеты. Это превышает человеческие возможности. И все же любой психически здоровый человек не может не испытывать потребности в единении с коллективом, вбирающим в себя рассеянный образ чело­вечества; а не только с группировками мафиозного типа.

Мы попали в замкнутый круг. Попытаемся из него выбраться. Индивид реализует бытие по-своему, располагая на этот счет бес­численными возможностями. В то же время большие группы могут придавать жизни индивида желаемые черты. Так, японский быт отли­чается от американского. Антропос это не безликая масса, но это начало не заявляет о себе через внешние контакты, а, образно говоря, предстает в виде гигантского процесса брожения, исподволь созидающего тот или иной образ жизни. В небольших группировках влияние данного процесса ощущается не меньше, чем во всем чело­вечестве. Можно сказать, что реинкарнацией антропоса являются и индивид, и человеческая общность, «Психологически замкнутая в окружности» личность способна идентифицировать себя с груп­пой, которая не только поддерживает эгоистические чувства едино­мышленника, но и символизирует единение всех людей.

Поговорим о нации, человеческой общности, включающей в себя широчайший спектр бытия; богатых и бедных, умных, одаренных и глупых, бездарных, больных и здоровых, детей и стариков, предста­вителей всевозможнейших профессий, святых и преступников и т. д. Перед нами словно небольшой прообраз человечества. Националь­ное единство поддерживается определенными архетипами, образами, произведениями искусства и представлениями, которые олице­творяют политические и общественные институты, культура, образ жизни. В известном смысле отдельные нации выбирают из необозри­мого океана коллективной души приглянувшиеся им черты, которые начинают служить для них ориентиром. Однако это не означает, что представления других народов отметаются начисто. С точки зрения представления об универсалиях нация — это символическое отраже­ние человечества, вариация на тему антропоса, достаточная и пригод­ная в качестве объекта идентификации для индивида. На мой взгляд, нация — это огромная группа людей, которые сознательно или бес­сознательно разделяют одни и те же фантазии о бытии.

Шарль Де Голль провозгласил: «La France c'esl une idee». Однако так можно было бы охарактеризовать не только француз­скую, но и любую другую нацию. К сожалению, сложную систему коллективных фантазий часто понимают примитивно. Я припоми­наю в этой связи величайшее заблуждение, гласящее, что дух нации в едином языке, который в действительности лишь простейшая, самая доступная фантазия об идентификации, одна из многих, а отнюдь не единственная. Например, французы отличаются от англичан в пер­вую очередь не языком, а образом жизни. Не говоря уже о том, что на территории Франции сохраняются многие наречия — баскское, эльзасское, бретонское, лангендокское, корсиканское - обезличен­ные, увы, общеупотребительным языком. Не забудем и то, что по-французски говорят не только французы, но и канадцы, романцы в Швейцарии, жители некоторых островов Вест-Индии. Амери­канцы, австралийцы, новозеландцы, ирландцы, представляющие совершенно непохожие нации, говорят по-английски. Нации, разде­ленные государственными границами, но объясняющиеся на одном языке, выражают собою идентичность и самобытность через выговор и диалекты, прекрасным примером чему могут служить германо-язычные швейцарцы.

Любой язык и диалект — это не только средство общения, но и результат развития общественной, коллективной идентичности. Коль скоро нация не обладает собственным языком, самобытность подчеркивается путем разработки вариантов общего языка. Следует упомянуть о популярной несколько столетий назад в Европе идее фикс «правильного» языка, который должен заменить грубые и вуль­гарные наречия. Например, швейцарцу, желающему говорить на литературном немецком языке, необходимо —и это правило, кстати сказать, он будет соблюдать с мазохистским упорством — выра­ботать произношение, аналогичное коренному немцу и исключить из своей речи возможные гельвецизмы. Спрашивается, почему бы жителю Швейцарии не выразить свою идентичность даже в литера­турном немецком языке через акцент? Ведь швейцарское произноше­ние не хуже и не лучше, чем немецкий выговор, просто своеобразно.

К нации как символу, образчику человечества имеют прямое отношение государственные институты. Организация совместной жизни — характерная черта человека. Она предоставляет возмож­ность для активного, сознательного сотрудничества. Языковая и даже культурная общность не адекватны общечеловеческой идее. Очер­тания их размыты, государственная организация, воплощение фанта­зий в виде общественной системы, над которой можно было бы тру­диться, затрачивая по необходимости даже чрезмерное количество душевных сил, языку и культуре не свойственны. Ганс Рудольф Баур (1805 4877) писал: Кто не желает даже дня отдать отчизне, тот себя и душу развращает.

Нация - это группа людей, связанных общими представле­ниями, идеями и фантазиями по поводу образа жизни индивида и организации общественной жизни и социума, с которым может идентифицировать себя человек; общность, символизирующая все человечество. Государственная форма или, по меньшей мере, сис­тема общественных институтов в данном случае просто необходима для обеспечения плодотворного сотрудничества граждан.

Что я имею в виду, когда говорю об идеях, фантазиях и представ­лениях, объединяющих нацию? Следует отметить, что распознать такие фантазии не просто. Как правило, они бессознательны, и об их существовании можно судить лишь по конкретным проявлениям. В связи с этим сказать со всей определенностью, что является, напри­мер, типично французским, английским, итальянским или швейцар­ским, едва ли возможно. Так, сказание о Вильгельме Теле отражают специфику национального мировоззрения швейцарцев, однако, точно сформулировать символическое содержание этих историй нелегко. Скорее всего они проникнуты своеобразным ощущением свободы и выражают чаяния «грубых» крестьян аристократической, монархи­ческой Европы, рискнувших сразиться с благородными рыцарями. В XVII столетии венецианский посланник в Швейцарии писал: «Дво­рянина, живущего лучше, чем крестьянин, ожидает в Швейцарии смерть». Издержки и достоинства мифологии и истории, отражаю­щих базовые фантазии нации, могут быть с полным правом отнесены и к абстрактным идеям, вдохновлявшим когда-то народы, например, идея свободы, равенства и братства. Разумеется, стечением времени фантазии, ритуалы и представления меняются.

Силы, созидающие и направляющие нацию, невозможно пред­ставить только в образах, сказаниях и клише. Результатом такой попытки окажется путаница. С нациями происходит то же самое, что с индивидами, создающими собственную мифологию, не всегда пра­вильно ее понимающими, проецирующими ее элементы на окру­жающих и тем не менее остающимися един стенными в своем роде личностями. Стереотипы, вроде «швейцарцы рассудительны», «французы элегантны», «итальянцы темпераментны», «англичане — джентльмены», «шотландцы скупы», смехотворны. Это не подлин­ные национальные качества, а фантазии и мифы. Даже Юнг, с сожале­нием упоминая такой способ характеризовать нации («Немцы, или того больше, все германские народы такие-то, а индусы — такие-то...»), считал его абсолютно неприемлемым и порочным.

Нация — это народ, организованный в государство и объединен­ный общими представлениями. В частности, мощнейшие нации современности имеют любопытные идентификационные фантазии.

Например, в США очень сильны утопические, религиозно окрашен­ные политические фантазии о равенстве, «все рождаются равными», «born equal»_, о праве на счастье, свободу, выражающиеся в просвети­тельской деятельности, славящей независимость. Многие северо­американские штаты были основаны людьми, мечтавшими об иде­альном государстве, своего рода, Новом Иерусалиме. Американцев не связывает фантазия о едином происхождении, поскольку букваль­но все граждане Соединенных Штатов — эмигранты. Такую роль не мог сыграть и общеупотребительный язык. Выбор английского языка в качестве государственного был случайностью. Во время голосова­ния по данному вопросу, предшествовавшему провозглашению аме­риканской республики, английский язык победил немецкий с пере­весом всего в два голоса, В США и по сей день множество испано-язычных граждан. Люди, эмигрировавшие в Америку не по идейным соображениям или вследствие крайней нужды, которую они терпели на родине, испытывают на новом месте немало трудностей. Однажды я посетил швейцарский клуб в крупном американском городе. Боль­шинство его завсегдатаев покинуло Швейцарию в надежде повысить уровень своей жизни. Они показывали мне фотографии своих огром­ных домов и автомобилей, но вокруг них витал еле уловимый дух траура. Известный американский психолог Джеймс Хиллман сказал как-то: «Соединенные Штаты Америки — это религия».

Над японцами довлеет множество фантазий, Вплоть до 1945 года государственная доктрина Японии гласила, что император произо­шел от солнечной богини и является посредником между ней и избранным народом. В том или ином виде миф о божественном происхождении до сих пор владеет умами многих японцев, чем и объ­ясняется распространенный в Японии шовинизм, скрывающийся норой за преувеличенной любезностью и скромностью. Существуют и другие фантазии, в числе которых — образ самурая, прирожден­ного воина, готового на любые жертвы во имя фирмы. Экономиче­ская мощь Японии не в последнюю очередь объясняется ярко выра­женной национальной идентичностью, которую не смогло поколе­бать поражение во второй мировой войне.

Интереснейшим мифом представляется и архаичная идея еди­ного происхождения. Племена и народы часто закрепляют свою идентичность фантазиями об общих прародителях, богах, священ­ных животных, легендарных героях, наподобие Авраама или Ромула, Адама и Евы — символа взаимозависимости всех людей. Замечу кстати, любое государство воспринимается личностью еще и как ограничительная инстанция, поскольку национальная идея может не совпадать с частными представлениями.

Что касается мировой души (анима мунди), то ею тоже проникну­то чувство национальной идентичности. Подчас ее связывают с при­родой, характерной для территории проживания народа, различая особый резонанс в сочетании гор, морей и равнин. Так, швейцарцы тоскуют по альпийскому ландшафту, шотландцы по горным лугам и. т. д.

Предрасположенность и даже любовь к определенной мест­ности — это еще не идентификация с мировой душой, но уже — с час­тицей всей Земли, И действительно, ощущать сродство со всей пла­нетой, столь богатой природным разнообразием,— возможно ли это? Здесь, как и в случае с человечеством, приходится довольствоваться pars pro toto, частью вместо целого. Идентификация с анима мунди выражается в трепетном отношении к родине. Природа родной земли может быть не столь уж прекрасной, но это безусловно часть терри­тории, принадлежащая нации. Даже для евреев, рассеянных по миру, играл огромную роль на протяжении столетий образ земли израильской. Огромные религиозные ордены Средневековья можно назвать нациями, не имеющими своей территории, поставив тем самым вопрос о необходимости национальных границ. Страна или определенная ее область являются прекрасными образами кол­лективной идентичности, но не предпосылкой для возникновения нации. Наличие собственной территории облегчает, разумеется, про­цесс формирования национальной общности, но не может расцени­ваться как непременное условие. Самое главное - коллективные фантазии. В наше динамичное время многие нации перестала связы­вать общая страна.

Однако, кое-что ускользнуло от нашего внимания: будущее чело­вечества напрямую зависит от готовности индивида поступать в соот­ветствии со взглядами большинства. Многие современные проблемы, в частности, парниковый эффект, озоновые дыры, энергетический кризис и загрязнение окружающей среды промышленными отходами под силу решить только всему мировому сообществу. Идентифи­кация с человечеством реализуется через символ, в роли которого может выступать, например, нация. Создание международного правительства, управлявшего бы аморфной массой в два - четыре миллиарда человек — перспектива маловероятная. Даже в том слу­чае, если бы население Земли составляли исключительно святые, такое правительство не имело бы шансов воплотить свои проекты: общество и индивиды, лишенные объекта идентификации, были бы склонны саботировать любые решения, реальная власть могла бы оказаться в руках гангстеров, группировок архаичного характера или просто потерять какое бы то ни было значение под натиском беспримерного эгоизма.

Пожалуй, я описал национализм в чересчур розовых топах? Почему само слово «национализм» стало сегодня бранным? Почему он приносит людям лишь беды и войны? Мы «обязаны» национа­лизму за миллионы уничтоженных и покалеченных человеческих жизней. Следует ли предполагать, что идентификация с определен­ной нацией это своего рода проклятие? Разве Европа не страдала столетиями от подобных эпидемий? Все человеческое имеет свою патологию. Прежде всего важно знать, какие именно фантазии питают нацию. Очевидно, что поведение индивида тесно связано с его личной мифологией, и человек может симпатизировать, в част­ности, образу Песталоцци или Аль Капоне, что не одно и то же. Мно­гими народами время от времени овладевали фантазии о всемирном господстве, инспирированные в первую очередь империалистической идеей Римской империи. Подобные мечты, подогретые корыстью, становились фундаментом колониальных держав. О стой­кости таких фантазий свидетельствует хотя бы тот факт, что многие англичане до сих пор считают, что, находясь под властью Велико­британии, африканские страны развивались не хуже, чем сейчас. Амбиции римлян были не меньшими.

Империализм - величайшая опасность для великих наций, кото­рые находятся в гораздо более сложном положении, нежели нации маленькие. Последние могут позволить себе шовинизм, самодоволь­ство, преувеличение своих заслуг, поскольку незначительные мас­штабы не позволяют им угрожать человечеству. В связи с праздно­ванием 700-летнего юбилея Швейцарии наблюдался любопытней­ший феномен шовинизма. Мотив был следующий: «Мы не можем позволить себе праздник потому, что мы — дрянь на палке». Иными словами, швейцарцам предписывалось прежде попытаться пре­взойти другие нации и лишь тогда отметить свои достижения, как если бы человек справлял свой день рождения, только разбогатев и сделав себе карьеру. Подозреваю, что тогда поубавилось бы подобных торжеств.

Здесь еще не упоминалось о расизме и антисемитизме. Оба фено­мена тесно связаны с национализмом. На мой взгляд, расизм — это фантазия о том, что в силу принадлежности к определенной «сверхнации» человек обладает врожденным правом повелевать «низшими» народами, то есть своего рода мания генетического величия. Подобная мания препятствует нормальному существованию и развитию нации, В частности, в ЮАР не сложилась до сих пор национальная общность по причине расовых убеждений белого меньшинства. Соединенные Штаты Америки вынуждены были двести лет назад бороться против такого же явления во имя национальной идентичности. Расизму бывают, как правило, подвержены нации, не ощу­щающие уверенности в собственной идентичности и пытающиеся отыскать причину этого в происках врагов. Если же национальная идентичность сильна, то темнокожий может стать швейцарцем, индиец — англичанином, белый — коль скоро он этого захочет - считать себя цветным и наоборот.

Что касается интерпретации понятия «расизм», то здесь часто возникает удручающая путаница. Как правильнее охарактеризовать убеждения, например, отца, который после родительского собра­ния обращает внимание учительницы на то, что детям приходится нелегко, поскольку 65% учащихся гимназии — иностранцы, плохо говорящие по-немецки? Кто он — расист или ксенофоб? Поэтому хотелось бы уточнить: расизм—это глубокое убеждение в превосход­стве одной расы, достоинства которой преувеличиваются, над дру­гой, обладающей, но мнению расиста, только недостатками. Кроме того, что такое раса? Итальянцы и швейцарцы относятся к разным расам? Если человек - иностранец, означает ли что автоматически, что он принадлежит к другой расе, нежели мы? Быть может, показа­тель в данном случае — цвет кожи? Но никто, кажется, не в состоянии со всей определенностью ответить на эти вопросы. Вышеупомяну­тый отец хотел, вероятно, высказать следующее; «Если члены кол­лектива принадлежат к разным нациям, иными словами, не разделяют одни и те же национальные фантазии, то осложнения между ними неминуемы». Почему бы нам не задуматься над этим, вместо того, чтобы фазу же подозревать данного человека в пренебрежительном отношении к другой нации, В том случае, если слово «расист» будет употребляться в значении «националист», а последним назовут того, кто отказывается игнорировать феномен национальной фантазии, то ничего обидного в таком определении не будет. Почему, в конце кон­цов надо воспринимать многие понятия в карикатурном виде? Так, сексист - это, по общему мнению, не чувственный человек, напри­мер, женщина, чутко реагирующая на мужское начало партнера и умеющая ценить свою женственность, а в первую очередь мужчина, ненавидящий женщин или женщина, придерживающаяся невысокого мнения о мужчинах, Таким образом, понятие превращается в паро­дию. Так называемые «tcrribles simplificateur» («Невыносимые простаки» [фр.], люди, склонные упрощать непонятное) мешают конструктив­ному анализу любого запутанного общественного феномена, торо­пясь заклеймить определения, характеризующие данное явление.

Что же такое антисемитизм? Углубляться в эту тему я не рискну, поскольку не ощущаю себя достаточно компетентным для серьез­ного исследования. С кажу одно: всем нам свойственно искать «козла отпущения». И чем меньше уверенность нации в собственной иден­тичности, тем острее потребность в «мальчике для битья». Напри­мер, польский антисемитизм — следствие внешнеполитического да­вления. Германия ступила на путь кровавого антисемитизма после первой мировой войны в период глубочайшего экономического, политического и морального кризиса. В Великобритании, Франции, Италии, Нидерландах, Бельгии и скандинавских странах антисе­митизм в Новейшее время проявлялся очень слабо. Данные народы были и остаются более уверенными в своей национальной идентич­ности, образе жизни и фантазиях.

Возвратимся к вопросу об империализме. Крупнейшие катаст­рофы инспирируют отнюдь не национально-империалистические мечты, а религиозные, точнее сказать, «псевдорелигиозые (фанта­зии», маниакальные идеи, являющиеся по большей части интерна­циональными, превосходящим и национализм. Их следует охаракте­ризовать как массовые феномены, понимая под массой группу людей, в незначительной степени идентифицирующих себя с нацией. Подоб­ные религиозные движения гораздо опаснее, чем национализм, В них участвуют, как правило, неуверенные в своей национальной принад­лежности люди, не имеющие возможности идентифицировать себя через нацию со всем человечеством. Религии ориентируются на сверх-человеческое, божественное, и опасны прежде всего именно этим. Вместо того чтобы идентифицировать себя с человечеством, религиозный фанатик ощущает общность с Богом, верит в то, что знает его волю, и на нем лежит миссия ее исполнить. Руководство религиозным движением может оказаться в руках аморального пси­хопата, весьма далекого от вопросов вероисповедания, стремяще­гося к власти и наслаждающегося насилием. Новейшим псевдорелигиозным бумом был национал-социализм, проникнутый представ­лениями о сверхчеловеке, высшей расе, — по сути совершенно безумная идентификация с Господом.

В этом же контексте следует упомянуть и о сталинизме, не столько националистическом, сколько религиозном феномене. Именно поэтому многие подданные западно-европейских стран вос­хищались личностью Сталина. Еще бы, ведь он обещал устроить рай на земле; на кровавый алтарь этого начинания были брошены мил­лионы человеческих жизней. Между тем, вдохновителя таких чудовищных злодеяний славили словно Бога. Сейчас нам досаждают религиозные фундаменталисты, исламские, индуистские, христиан­ские — вероисповедание в данном случае частность,— примыкающие к межнациональным движениям.

Религия — непременный атрибут человечества, имеющий непо­средственное отношение к душе. Тем не менее се перверсии, псевдорелигии, способны вызывать общественные катаклизмы и приводить к уродливым войнам. Значит ли это, что религии следует упразд­нить? Это относится и к национализму. Необходимо бороться не с национализмом, а с его дегенерацией, вырождением, перверсиями, которые и приводят к ужасным последствиям; надо отдавать себе отчет в том, что дефицит национальной идентификации и даже ее слабое проявление способны вызвать гораздо большие катастрофы, чем уверенность народа в собственных силах и чувство националь­ного достоинства. Примером тому служат Латинская Америка и Африка: милитаризм, монополизм, клановая структура общества и семьи, власть мафиозных организаций, заполняющие вакуум неуве­ренности, такова реальность жизни в этих регионах. Идентификация с подобными, крайне эгоистичными группировками, стоит на постыд­но низком уровне, не соприкасаясь с мировой душой.

Современным жителям Западной Европы скорее всего в этом смысле повезло. Большую часть данного региона занимают терри­тории наций с хорошо отлаженной общественной структурой, про­никнутых здоровыми коллективными фантазиями, отказавшихся от империалистических представлений, маниакальных идей и религи­озных перверсий. Следует ли усматривать в стремительном росте мифической национальной идентичности восточных немцев опреде­ленную слабость и неуверенность? Сможет ли Европейское Сообще­ство стать объектом идентификации? Мифы о единстве государств Европы носили и носят до сих пор исключительно экономический и бюрократический характер. Разве перед нами не очевидная бед­ность фантазии? Может ли символизировать человечество образ предпринимателя? Для европейской идентичности явно недоста­точно разговоров о свободе передвижения и беспошлинной торговле, о дешевых сицилийских апельсинах в Лапландии и выгодных конт­рактах на поставку североморской рыбы на Сицилию.

Коллективная фантазия, вдохновившая создателей Европейского Сообщества, должна быть признана невероятно поверхностной, небогатой и даже устаревшей. На протяжении последних столе­тий идея объединения окрыляла многие нации, стоит вспомнить хотя бы Италию и Германию. Фантазия эта стоила человеческих жертв. В результате сегодня почти не осталось людей, которые всерьез пола­гали бы, что вслед за объединением произойдет чудо и наступит век благоденствия. А ведь именно подобный миф играет важнейшую роль в деле создания Европейского Сообщества, в котором нет и тени утопии. Все национальные фантазии содержат утопические эле­менты, по меньшей мере упование на достижение всеобщего счастья. Утопические стремления редко отсутствуют полностью. Ничтож­ное лицедейство западно-европейских интеллектуалов, оправдывав­ших геноцид, спровоцированный Сталиным и Мао Цзэдуном, пока­жется нам менее, что называется, degoutant (Отвратительно фр.), если разглядеть в этом низкопоклонничестве тягу к построению утопии. Спрашивается, спо­собна ли фантазия о Европейском Сообществе удовлетворить эту потребность?

Мы живем в эпоху секуляризации, когда значение Высшего разума вытеснено на задний план. До сих пор почти все националь­ные фантазии были окрашены в религиозные тона. Например, швей­царская федерация была создана «во имя Господне», а королева Вели­кобритании является официальной главой англиканской церкви. Нации вроде французской и американской абсолютно религиозны, поскольку в основе их мифологии лежит вера в «fraternite, egalite, liberie» (Свобода, равенство, братство фр.) или в то, что «all men are born equal» (Все люди рождаются равными [англ.]) Часто националь­ные фантазии содержат в себе намеки на религию, скажем, в виде предоставления права на свободу вероисповедания или запрещения определенной религиозной конфессии. Мечта о Европейском Сооб­ществе в этом смысле ничего нам не дает, она и не религиозна, и не антирелигиозна. Быть может, восхищение, утопические планы и вера кроются в данном случае в вопросе о правах человека? Но данное понятие не европейского, а скорее американского происхождения. В связи с этим есть все основания полагать, что национальные фанта­зии европейцев не скоро будут заменены коллективной идеей Евро­пейского Сообщества.

Положение Восточной Европы тяжелее. На протяжении многих лет здесь пытались вывести новую породу советского человека, осно­вываясь, в частности, на маниакальном и псевдорелигиозном убежде­нии в том, что люди способны создать рай на земле. Теперь из тьмы забвения появляются на свет одна за другой исчезнувшие было нации: литовцы, латыши, эстонцы, карелы, армяне, азербайджанцы, татары, узбеки, киргизы и т. д. При советском режиме не умирала имперская идея русской нации. Насколько сильна она сейчас? Не проявятся ли у небольших восточно-европейских наций, уязвленных десятилетиями иностранного господства, патологические, империа­листические фантазии в виде компенсации унижений? Или, быть может, они станут жертвами песвдорелигиозных, межнациональных маниакальных идей? Зимой 1992 года отделились друг от друга рес­публики бывшей Югославии. И речь здесь идет не о здоровом наци­онализме. Должно пройти еще не одно десятилетие, прежде чем эти народы, пострадавшие от векового притеснения со стороны Турции, Австрии, Германии и др., смогут возродить чувство национальной идентичности и создать общие фантазии.

На этом вопросы не кончаются. Как должна осуществляться подобная идентификация сегодня в условиях небывалой миг рации населения планеты? С кем идентифицировать себя женщине, роди­тел