Владимир Маяковский - Трагедия (1913)

Обращаясь к толпе, В. Маяковский пытается объяснить, почему он несет свою душу на блюде к обеду идущих лет. Стекая ненужной сле­зою с небритой щеки площадей, он чувствует себя последним поэтом. Он готов открыть людям их новые души — словами простыми, как мычание.

В. Маяковский участвует в уличном празднике нищих. Ему прино­сят еду: железного сельдя с вывески, золотой огромный калач, складки желтого бархата. Поэт просит заштопать ему душу и собирается тан­цевать перед собравшимися. На него смотрят Человек без уха, Чело­век без головы и другие. Тысячелетний старик с кошками призывает собравшихся гладить сухих и черных кошек, чтобы влить электричес­кие вспышки в провода и расшевелить мир. Старик считает вещи врагами людей и спорит с человеком с растянутым липом, который считает, что у вещей другая душа и их надо любить. Включившийся в разговор В. Маяковский говорит, что все люди — лишь бубенцы на колпаке у Бога.

Обыкновенный молодой человек пытается предостеречь собрав­шихся от необдуманных действий. Он рассказывает о множестве по­лезных занятий: сам он придумал машинку для рубки котлет, а его знакомый двадцать пять лет работает над капканом для ловли блох.

Чувствуя нарастающую тревогу, обыкновенный молодой человек умо­ляет людей не лить кровь.

Но тысячи ног ударяют в натянутое брюхо площади. Собравшиеся хотят установить памятник красному мясу на черном граните греха и порока, но вскоре забывают о своем намерении. Человек без глаза и ноги кричит о том, что старуха-время родила огромный криворотый мятеж и все вещи кинулись скидывать лохмотья изношенных имен.

Толпа объявляет В. Маяковского своим князем. Женщины с узла­ми кланяются ему. Они приносят поэту свои слезки, слезы и слезищи, предлагая использовать их как красивые пряжки для туфель.

Большому и грязному человеку подарили два поцелуя. Он не знал, что с ними делать, — их нельзя было использовать вместо калош, и человек бросил ненужные поцелуи. И вдруг они ожили, стали расти, беситься. Человек повесился. И пока он висел, фабрики мясистыми рычагами шлепающих губ стали миллионами выделывать поцелуи. Поцелуи бегут к поэту, каждый из них приносит по слезе.

В. Маяковский пытается объяснить толпе, как тяжело ему жить с болью. Но толпа требует, чтобы он отнес гору собранных слез своему Богу. Наконец поэт обещает бросить эти слезы темному Богу гроз у истока звериных вер. Он чувствует себя блаженненьким, который дал мыслям нечеловеческий простор. Иногда ему кажется, что он петух голландский или король псковский. А иногда ему больше всего нра­вится собственная фамилия — Владимир Маяковский.

Т. А. Сотникова

Облако в штанах – Тетраптих Поэма (1914-1915)

Поэт — красивый, двадцатидвухлетний — дразнит обывательскую, размягченную мысль окровавленным лоскутом своего сердца. В его душе нет старческой нежности, но он может вывернуть себя наиз­нанку — так, чтобы были одни сплошные губы. И будет он безуко­ризненно нежный, не мужчина, а — облако в штанах!

Он вспоминает, как однажды в Одессе его любимая, Мария, обе­щала прийти к нему. Ожидая ее, поэт плавит лбом стекло окошечное, душа его стонет и корчится, нервы мечутся отчаянной чечеткой. Уже двенадцатый час падает, как с плахи голова казненного. Наконец появляется Мария — резкая, как «нате!», — и сообщает, что выходит

замуж. Пытаясь выглядеть абсолютно спокойным, поэт чувствует, что его «я» для него мало и кто-то из него вырывается упрямо. Но невоз­можно выскочить из собственного сердца, в котором полыхает пожар. Можно только выстонатъ в столетия последний крик об этом пожаре.

Поэт хочет поставить «nihil» («ничто») над всем, что сделано до него. Он больше не хочет читать книг, потому что понимает, как тяже­ло они пишутся, как долго — прежде чем начнет петься — барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. И пока поэт не найдет нуж­ных слов, улица корчится безъязыкая — ей нечем кричать и разговари­вать. Во рту улицы разлагаются трупики умерших слов. Только два слова живут, жирея, — «сволочь» и «борщ». И другие поэты бросаются прочь от улицы, потому что этими словами не выпеть барышню, любовь и цветочек под росами. Их догоняют уличные тыщи — студенты, прости­тутки, подрядчики, — для которых гвоздь в собственном сапоге кош­марней, чем фантазия у Гете. Поэт согласен с ними: мельчайшая песчинка живого ценнее всего, что он может сделать. Он, обсмеянный у сегодняшнего племени, видит в терновом венце революций шестнадца­тый год и чувствует себя его предтечей. Во имя этого будущего он готов растоптать свою душу и, окровавленную, дать, как знамя.

Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана! Поэту противен Северянин, потому что поэт сегодня не должен чирикать. Он предвидит, что скоро фонарные столбы будут вздымать окровав­ленные туши лабазников, каждый возьмет камень, нож или бомбу, а на небе будет околевать красный, как марсельеза, закат.

Увидев глаза богоматери на иконе, поэт спрашивает ее: зачем ода­ривать сиянием трактирную ораву, которая опять предпочитает Варавву оплеванному голгофнику? Может быть, самый красивый из сыновей богоматери — это он, поэт и тринадцатый апостол Еванге­лия, а именами его стихов когда-нибудь будут крестить детей.

Он снова и снова вспоминает неисцветшую прелесть губ своей Марии и просит ее тела, как просят христиане — «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Ее имя величием равно для него Богу, он будет бе­речь ее тело, как инвалид бережет свою единственную ногу. Но если Мария отвергнет поэта, он уйдет, поливая дорогу кровью сердца, к дому своего отца. И тогда он предложит Богу устроить карусель на дереве изучения добра и зла и спросит у него, отчего тот не выдумал поцелуи без мук, и назовет его недоучкой, крохотным божиком.

Поэт ждет, что небо снимет перед ним шляпу в ответ на его вызов! Но вселенная спит, положив на лапу с клешами звезд огром­ное ухо.

Т. А. Сотникова

Человек - Поэма (1916—1917)

На голове Маяковского ладонь солнца — священнослужителя мира, отпустителя всех грехов. Земля говорит ему: «Ныне отпущаеши!»

Пусть глупые историки, науськанные современниками, пишут, что поэт жил скучной и неинтересной жизнью. Пусть он знает, что так и будет пить свой утренний кофе в Летнем саду. День его сошествия в мир был абсолютно как все, никаких знаков не горело в небе его Виф­леема. Но как же он может не воспевать себя, если чувствует себя сплошной невидалью, а каждое свое движение — необъяснимым чудом? Его драгоценнейший ум может выдумать новое двуногое или трехногое животное. Чтобы он мог превращать зиму в лето, а воду в вино, под шерстью жилета у него бьется необычайнейший комок.

С его помощью могут совершать чудеса все люди — прачки, бу­лочники, сапожники. И чтобы увидеть Маяковского, это небывалое чудо двадцатого века, паломники оставляют гроб Господень и древ­нюю Мекку. Банкиры, вельможи и дожи перестают понимать: зачем они нагребли дорогие деньги, если сердце — это все? Им ненавистен поэт. В руки, которыми он хвалился, они дают ружье; язык его опле­ван сплетнями. Он вынужден влачить дневное иго, загнанный в зем­ной загон. На его мозгах «Закон», на сердце цепь — «Религия», к ногам приковано ядро земного шара. Поэт теперь навек заключен в бессмысленную повесть.

А посредине золотоворота денег живет Повелитель Всего — неодо­лимый враг Маяковского. Он одет в франтовские штаны, Его пузо похо­же на глобус. Когда кругом гибнут, Он читает роман Локка со счастливым концом, для Него Фидий ваяет из мрамора пышных баб, а Бог — Его проворный повар — готовит мясо фазаново. Его не трогают ни революции, ни смена погонщиков человечьего табуна. К Нему всегда идут толпы людей, к Его руке склоняется самая прекрасная женщина, называя Его волосатые пальцы именами стихов Маяковского.

Видя это, Маяковский приходит к аптекарю за лекарством от рев­ности и тоски. Тот предлагает ему яд, но поэт знает о своем бессмер­тии. Происходит вознесение Маяковского в небо. Но хваленое небо кажется ему вблизи всего лишь зализанной гладью. На небесной твер­ди звучит музыка Верди, важно живут ангелы. Постепенно Маяков­ский вживается в небесный быт, встречает новых пришельцев, среди которых его приятель Абрам Васильевич. Он показывает вновь при­бывшим величественную бутафорию миров. Все здесь находится в страшном порядке, в покое, в чине.

Но через много веков небесной жизни сердце начинает шуметь в поэте. Возникает тоска, ему мерещится какой-то земной облик. Мая­ковский сверху вглядывается в землю. Рядом с собою он видит старо­го отца, который вглядывается в очертания Кавказа. Скука охватывает Маяковского! Показывая мирам номера невероятной скорости, он несется на землю.

На земле Маяковского принимают за красильщика, упавшего с крыши. За века, проведенные поэтом на небе, здесь ничего не изме­нилось. По скату экватора из Чикаг сквозь Тамбовы катятся рубли, утрамбовывая горы, моря, мостовые. Всем руководит тот же враг поэта — то в виде идеи, то похожий на черта, то сияющий Богом за облаком. Маяковский готовится отомстить Ему.

Он стоит над Невой, глядя на бессмысленный город, и вдруг видит любимую, которая лучами идет над домом. Только тогда Мая­ковский начинает узнавать улицы, дома и все свои земные мучения. Он приветствует возвращение своего любовного сумасшествия! От случайного прохожего он узнает, что улица, где живет любимая, те­перь называется именем Маяковского, который тысячи лет назад за­стрелился под ее окном.

Поэт смотрит в окно на спящую любимую — такую же юную, как тысячи лет назад. Но тут луна становится лысиной его давнего врага; наступает утро. Та, кого поэт принял за любимую, оказывается чужой женщиной, супругой инженера Николаева. Швейцар расска­зывает поэту, что возлюбленная Маяковского, согласно старой леген­де, выбросилась на тело поэта из окна.

Маяковский стоит на несгорающем костре немыслимой любви и не знает, к какому небу теперь обратиться. Мир под ним затягивает: «Со святыми упокой!»

Т. А. Сотникова

Про это - Поэма (1922-1923)

Тема, о которой хочет говорить поэт, перепета много раз. Он и сам кружил в ней поэтической белкой и хочет кружиться опять. Эта тема может даже калеку подтолкнуть к бумаге, и песня его будет строчка­ми рябить в солнце. В этой теме скрыта истина и красота. Эта тема готовится к прыжку в тайниках инстинктов. Заявившись к поэту, эта тема грозой раскидывает людей и дела. Ножом к горлу подступает эта тема, имя которой — любовь!

Поэт рассказывает о себе и любимой в балладе, и лад баллад молоде­ет, потому что слова поэта болят. «Она» живет в своем доме в Водопьянном переулке, «он» сидит в своем доме у телефона. Невозможность встретиться становится для него тюрьмой. Он звонит любимой, и его звонок пулей летит по проводам, вызывая землетрясение на Мясницкой, у почтамта. Спокойная секундантша-кухарка поднимает трубку и не то­ропясь идет звать любимую поэта. Весь мир куда-то отодвинут, лишь трубкой целит в него неизвестное. Между ним и любимой, разделенны­ми Мясницкой, лежит вселенная, через которую тонюсенькой ниточкой тянется кабель. Поэт чувствует себя не почтенным сотрудником «Извес­тий», которому летом предстоит ехать в Париж, а медведем на своей подушке-льдине. И если медведи плачут, то именно так, как он.

Поэт вспоминает себя — такого, каким он был семь лет назад, когда была написана поэма «Человек». С тех пор ему не суждено пе­тушком пролезть в быт, в семейное счастье: канатами собственных строк он привязан к мосту над рекой и ждет помощи. Он бежит по ночной Москве — по Петровскому парку, Ходынке, Тверской, Садо­вой, Пресне. На Пресне, в семейной норке, его ждут родные. Они рады его появлению на Рождество, но удивляются, когда поэт зовет их куда-то за 600 верст, где они должны спасать кого-то, стоящего над рекой на мосту. Они никого не хотят спасать, и поэт понимает, что родные заменяют любовь чаем и штопкой носков. Ему не нужна их цыплячья любовь.

Сквозь пресненские миражи поэт идет с подарками под мышками. Он оказывается в мещанском доме Феклы Давидовны. Здесь ангелочки розовеют от иконного глянца, Иисус любезно кланяется, приподняв тернистый венок, и даже Маркс, впряженный в алую рамку, тащит обывательства лямку. Поэт пытается объяснить обывателям, что пишет для них, а не из-за личной блажи. Они, улыбаясь, слушают именитого скомороха и едят, гремя челюстью о челюсть. Им тоже безразличен какой-то человек, привязанный к мосту над рекой и ожидающий помо­щи. Слова поэта проходят сквозь обывателей.

Москва напоминает картину Беклина «Остров мертвых». Оказав­шись в квартире друзей, поэт слушает, как они со смехом болтают о нем, не переставая танцевать тустеп. Стоя у стенки, он думает об одном: только бы не услышать здесь голос любимой. Ей он не изме­нил ни в одном своем стихотворении, ее он обходит в проклятиях, которыми громит обыденщины жуть. Ему кажется, что только люби­мая может спасти его — человека, стоящего на мосту. Но потом поэт понимает: семь лет он стоит на мосту искупителем земной любви, чтобы за всех расплатиться и за всех расплакаться, и если надо, должен стоять и двести лет, не ожидая спасения.

Он видит себя, стоящего над горой Машук. Внизу — толпа обыва­телей, для которых поэт — не стих и душа, а столетний враг. В него стреляют со всех винтовок, со всех батарей, с каждого маузера и бра­унинга. На Кремле красным флажком сияют поэтовы клочья.

Он ненавидит все, что вбито в людей ушедшим рабьим, что оседа­ло и осело бытом даже в краснофлагом строе. Но он всей сердечной верою верует в жизнь, в сей мир. Он видит будущую мастерскую че­ловечьих воскрешений и верит, что именно его, не дожившего и не долюбившего свое, захотят воскресить люди будущего. Может быть, его любимая тоже будет воскрешена, и они наверстают недолюблен­ное звездностью бесчисленных ночей. Он просит о воскрешении хотя бы за то, что был поэтом и ждал любимую, откинув будничную чушь. Он хочет дожить свое в той жизни, где любовь — не служанка заму­жеств, похоти и хлебов, где любовь идет всей вселенной. Он хочет жить в той жизни, где отцом его будет по крайней мере мир, а мате­рью — по крайней мере земля.

Т. А. Сотникова