В будущем все будет стоить денег

31 октября 1997 года, пятница перед Хэллоуином, стала днем множества предзнаменований, происходивших «не просто так» событий и бесконечных совпадений. Впрочем, никаких указаний на то, как следовало толковать происходящее, нам не поступало. Это был день, когда мир превратился в одну огромную фабрику по конвейерному производству знамений и чудес. Это уже позднее я понял, что совпадения - как раз то самое, что планируется строже всего. Это уже позднее я понял, что каждый миг жизни - это тоже совпадение.

Мой заколдованный день начался с того, что из эротического сна (хорош подросток!) меня вывела одна из любимых песен - «Забавный любовный треугольник», ее как раз передавали по радио, когда будильник-таймер включил приемник.

Я стал бриться и случайно посмотрел в окно именно тогда, когда прямо в мою сторону стрелой метнулась ласточка. Ударившись о стекло, она упала на землю, как мне показалось - мертвая. Она пришла в себя и сумела взлететь ровно за секунду до того, как к ней подобралась соседская полосатая кошка. Еще через несколько минут я обнаружил, что у меня в кухонной раковине повисла паутина. Я аккуратно опустил на сеточку крошку мяса из гамбургера, и паук потащил ее прочь, ухватив лапами, как будто клешнями подъемного крана.

Мне нужно было позвонить Тине по поводу плана работы на день. Я набрал номер, и в ту же секунду Тина взяла трубку - ни единого гудка в трубке («Правда, прикольно получилось?»). Я в то время работал вместе с Тиной на теле-триллере, в котором у одной школьной футбольной команды из Айовы образовался коллективный разум, что запросто могло быть использовано силами зла с большим для себя толком.

На пешеходной дорожке перед домом я нашел двадцатидолларовую банкноту. Машина моя была в то утро сплошь исчерчена цепочками следов енотов. Включив в машине радио, я узнал, что всего в квартале от моего дома этой ночью было совершено убийство. Затем, словно по заказу, передали подряд три мои любимые песни.

Подкатывая к очередному светофору, я бросил взгляд на одометр, впервые за несколько месяцев. Прямо у меня на глазах его колесики прокрутились на одно деление, показав пробег уже не 29 999 миль, а ровно 30 000. Я оторвал взгляд от приборной доски и посмотрел вперед. На углу улицы прямо передо мной стояли два явных наркомана, пристально рассматривавших меня.

Подъехав к работе, я обнаружил свободным лучшее место на парковке. Тут же мимо меня прошла женщина с коляской, нагруженной двумя орущими близнецами. Женщина подмигнула мне, улыбнулась и сказала: «Жить - хорошо, а?» На выходе с парковки рабочие заливали бетон в опалубку. Они ради смеха предложили мне расписаться на еще не застывшем бетоне, что я и сделал. В тот же самый миг в электрическом щитке, установленном на ближайшем осветительном столбе, послышался громкий треск, а за ним последовал салют - целый сноп ярких искр.

Совпадения, предзнаменования и везения продолжали безжалостно обрушиваться на меня. Съемки были назначены на натуре - равнинная сельская местность в полутора часах езды от студии. По дороге мы видели даже не одну, а две впечатляющие аварии на встречной полосе. Еще через несколько минут над дорогой пролетели два ястреба, гнавшиеся за голубем.

Сидя за рулем, я разжился еще двадцатью пятью долларами - выиграл в лотерею из тех, где нужно стереть с билета защитный слой. Этот билет валялся у меня на передней панели уже несколько недель. Потом мы выяснили, что у всех троих пассажиров моей машины день рождения - в один и тот же день.

Примерно в миле от места назначения мы заприметили корову, которая с самым идиотским видом уселась на узкой ленте разделительной полосы. Мы вышли из машины и тут же увидели радугу, а корова решила дать деру. Стоило нам приехать на место, как пошел сильный ливень - даже с градом. Потом мне на мобильник позвонила Меган, чтобы сказать, что она любит меня.

Потом позвонил Джордж. Он был в Лайонс Гейт, куда Карен временно перевели на прошлой неделе из-за проблем с дыханием. К счастью, все оказалось совсем не страшно, и уже на следующей неделе ее собирались отправить обратно в Инглвуд.

Пока град таял, мы затеяли соревнования по бросанию камешков на меткость. В качестве мишени был выбран телеграфный столб. Я попал с первой попытки.

День явно еще не истощил свои запасы чудес. Меня словно несло по течению заколдованной реки. Погода наладилась - солнечное, яркое бабье лето. Появилась надежда, что мы сможем управиться раньше намеченного времени и успеем спокойно подготовиться к встрече Хэллоуина, которую мы наметили организовать у нашей костюмерши Хиллари Маркхэм, жившей недалеко от Кливлендской дамбы.

А совпадения все не кончались: на краю поля я нашел в траве золотое кольцо. Потом один из актеров - Скотт, мой старый, еще со школьных времен приятель, исполнявший в фильме роль тренера, - рассказал мне, что одна из наших общих школьных знакомых недавно скончалась от рака желудка.

Вылетевший за пределы съемочной площадки мяч угодил в канаву. Я полез за ним и увидел, как его на мгновение обвили три змеи, затем стремительно скрывшиеся в траве. А чуть правее мяча я обнаружил похожий по форме на секвойю побег марихуаны. Я отдал его вместо денег одному парню из нашей группы, Бартону, - в оплату за музыкальный центр, который я собирался у него купить.

Во внутреннем кармане куртки я обнаружил ключ от дома, который записал в безвозвратно потерянные еще месяц назад. Я упивался, если не напивался допьяна, ощущением пойманной кармы. Съемки прошли на ура, и все было доделано на два часа раньше, чем планировалось. В город я вернулся с Тиной и еще с двумя коллегами. Заехав на студию, я позаимствовал для карнавала серебристый костюм астронавта с «Аполлона»; этот скафандр был задействован у нас на съемках несколькими сериями раньше. Потом я поехал домой, чтобы переодеться и немного отдохнуть.

Вздремнув, я стал одеваться. Настроение у меня было просто отличное. Еще бы - такой день! Откуда же мне было знать, что вот эти минуты, когда я неспешно переодеваюсь в серебристый комбинезон у себя дома тихим октябрьским вечером, станут последними действительно спокойными мгновениями моей жизни. Последними минутами тихой нормальной жизни.

***

Перед тем как ехать в гости, я завернул к Лайнусу. Этот умник, ожидая нашествия хэллоуиновских настойчивых попрошаек сластей, расставил по лужайке вдоль дорожки нескольких жутковатого вида монстров и уродцев и, помудрив с электросхемой, сделал так, что осветиться они должны были в тот момент, когда гости возвращались от крыльца к калитке. Я решил задержаться и посмотреть, какой эффект эти «чудеса» произведут на незваных гостей. Первым во двор сунулся счастливый папаша с двумя малолетними детьми (младшему вообще, наверное, еще и шести не исполнилось). Лайнус выдал им по вафле в шоколаде и, когда те направились к дороге, врубил свет. Увидев чудовищ, дети взвыли от страха. Этого Лайнус не ожидал. Отец заорал в сердцах:

- Да ты что - совсем охренел, что ли? Это же дети, урод!

Укол совести, кроваво-красная подсветка гаснет (у-ух!), чудовища тонут в темноте.

Лайнус выставил на крыльцо миску всяких сластей и нацепил свой маскарадный костюм - просто большую картонную коробку, выкрашенную в черный цвет. Я спросил его, кем он собирается в таком виде предстать, и он ответил, что он просто Борг. Я не врубился.

Мы начали отмечать Хэллоуин, как только стемнело. Вечеринка просто на редкость удалась. Нарядились все, естественно, отражая какую-то сторону своего подсознания. Таинственная незнакомка, бродяга, перекати-поле, кошка, ангел ада. Все эти наряды напомнили мне одну старую-старую рекламу - мультик, в котором грузовик фирмы по производству головных уборов «Акме» проезжает по мосту, и в этот момент с него от порыва ветра слетают сотни самых разных шляп. Опускаясь на головы людям, они превращают их в тех, кому по идее и должна была бы принадлежать такая вещь. Прохожие становятся пилигримами, валькириями, тореадорами, гангстерами, танцовщицами... Венди в тот вечер дежурила у себя в больнице. Я прикинул, какая шляпка пришлась бы ей впору. Стальной шлем Жанны д'Арк? Или белый

сестринский колпак Флоренс Найтингейл? <Найтингейл, Флоренс (1820-1910) - английская медсестра, прославившаяся во время Крымской войны. Добилась повышения статуса профессии медсестры и качества оказываемой помощи; организовала школу медсестер в Лондоне.>

Костюм астронавта произвел фурор. Сдается мне, что никогда больше - ни до, ни после этого вечера - такое количество людей, как женщин, так и мужчин, не бросало на меня оценивающе-заинтересованных взглядов. Сексуальность, казалось, сочилась с этой серебристой кожи. Я даже стал прикидывать, как бы сохранить частицу этой «астронавтовской» ауры в повседневной жизни. Носить короткую стрижку? Завести себе оранжевый «корвет-стингрей»?

Но настоящим гвоздем вечера стали костюмы Гамильтона и Пэм. Пэм вошла первой. На ее спине и груди были закреплены два здоровенных червовых сердечка. (Я - карамелька с корицей!) Затем настал черед Гамильтона. Он, неуклюже переваливаясь, переступил порог - и повисла тишина. Лайнус и Пэм превзошли сами себя, невероятно натурально превратив его в полуразложившегося зомби - с кусками гнилого мяса, свисавшими с рук и ног, с бурого цвета кожей, покрытой охристыми пролежнями и гнойными язвами. Чем-то это напоминало раскраску географической карты. Дополняла картину россыпь чумных язв - ни дать ни взять изрезанная береговая линия островов в Юго-Восточной Азии.

Выдержав подобающую паузу и удостоверившись в том, что ожидаемый эффект достигнут, Гамильтон игриво прочирикал:

- А я - протёчник!

- Кто-кто?

- Протёчник! Вы что, не знаете, кто такие протёчники?

Никто, естественно, не был в курсе.

- Ну что ж, придется вам рассказать... Черт, секундочку... - Гамильтон потянулся к глазнице. - Блин, глаз вывалился...

Все завизжали в приступе веселого ужаса, глядя на Гамильтона, который, зажмурив один глаз, демонстрировал лежавшее у него на ладони искусственное глазное яблоко. Кто-то даже приглушил музыку. Сделав вид, что вставляет глаз обратно, Гамильтон сказал:

- Ну вот. Так-то лучше. А теперь попрошу коктейль! Мистер Ливер испытывает сильную жажду.

Ему передали поднос с бокалами мартини. В один из них Гамильтон тотчас же опустил искусственный глаз.

Вечеринка стала вновь набирать обороты. Мы с Тиной Лоури и Лайнусом урвали себе Пэм с Гамильтоном.

- Гамильтон, так нечестно, - канючила Тина. - Расскажи, кто такие протёчники!

- А, это... Так я с удовольствием, - усмехнулся Гамильтон. - Впервые я столкнулся с протёчниками лет пятнадцать назад. Я тогда снимал квартиру в многоэтажке. Год восемьдесят первый. Или восемьдесят второй? Не помню. Да и не в этом дело. Соседями у меня были либо бедные художники-музыканты всякие, либо старики, живущие на маленькую пенсию.

- Ты давай к делу, к делу, - напомнила ему Тина, - к протёчникам.

- Ну да. Так вот. Такое дело. Я прожил там года два, и всякий раз в августе - жара стояла невыносимая - какой-нибудь престарелый съемщик этажом выше, заплатив за квартиру, заперев все окна и двери и включив телевизор, брал да и помирал. Но поскольку они были совсем старые и одинокие, то и хватиться их было некому. Проходил месяц, а то и больше. Ну, а потом...

- Так, по-моему, хватит. Все понятно, - заявила Тина.

- А потом как-то утром возвращаюсь я себе с завтрака - пирожки из ближайшей забегаловки, - а около дома стоят аж три пожарные машины, полицейские тачки да два прицепа с компрессорами-ветродуями. Пожарные - в противогазах, как на химзаводе. С топорами, с баграми всякими. И выволакивают они из дома какую-то мебель да куски внутриквартирных перегородок; грузится вся эта дребедень в специальный фургон.

- О, Господи... - прошептала Тина, хватаясь за живот.

- Вот именно, - кивнул ей Гамильтон. - Квартира четыреста три, миссис Китчен. Жильцы этажом ниже заметили на потолке своей комнаты, прямо над телевизором, какое-то пятно и сообщили об этом владельцу дома. Тот поднялся наверх, чтобы выяснить, в чем там дело. На звонки никто не отвечал, и он решил открыть дверь запасным ключом. Так он и сделал, но тут ему в нос ударила омерзительнейшая вонь - дерьмо, моча и блевотина вместе, только в тысячу раз хуже. Вызванным пожарным пришлось в масках выносить из квартиры все подчистую и потом сжигать. Этой вонью пропитались даже стены и пластмассовая столешница. Нижнюю квартиру тоже пришлось хорошенько выпотрошить. Вот тут-то и следует выход Памелы.

Мы посмотрели на Пэм, сделавшую нам положенный при знакомстве реверанс. Гамильтон продолжал рассказывать:

- Полиция вызвала из университета специалистов по запахам. Те рассказали занятную штуку: оказывается, запахи ведут себя, как при перетягивании каната. У каждого из них есть пара, и если хочешь избавиться от какого-нибудь запаха поскорее, то нужно срочно найти его оппонента. Оказалось, что такой вот противоположностью запаха разлагающихся трупов является синтезированный аромат корицы.

Последовал хор уважительных охов и вздохов. Гамильтон же все не унимался:

- После этого в нашем доме несколько недель стоял приторный запах коричных конфет. Потом понемногу выветрился. А на следующий год возвращаюсь я из экспедиции, а дом опять провонял этой корицей. Ну, я сунулся к соседке по этажу, Дон, спрашиваю, не объявился ли у нас новый протёчник, а она и говорит: «Так и есть. В пятьсот восьмой. Мистер Вонг». В общем, в следующий раз, почувствовав запах корицы...

Тина и многие другие слушатели этой истории поспешили поскорее напиться; я спокойно потягивал газировку, но общее пьяное веселье подействовало и на меня. Мы с Сюзи - из бухгалтерии - улизнули от всех и стали, как подростки, целоваться за сараем, в двух шагах от ямы с компостом. Мы быстренько преодолели все ступени, отделявшие нас от полной близости, и предоставили полную волю своим телам. Ночное небо было усеяно звездами, лишь одинокое бледное облако, по форме напоминавшее рыбий скелет, медленно наползало на Луну. Мы легли на землю. Никаких особенных чувств мы друг к другу, конечно, не испытывали, ну да что с того?

Мы молча смотрели в небо. В головах у обоих словно гулял легкий ветерок. Примерно тогда же, сразу после полуночи, запищал мой пейджер, разрушив нашу краткую близость. Мы привели в порядок одежду и вернулись в дом, где я сразу направился к телефону. Звонила Венди. Она сказала, что у Карен возникли какие-то странные отклонения от привычного состояния.

- Все показатели как будто с ума посходили. Нарушен ритм сердечной деятельности, а энцефалограмма вообще похожа на график сейсмографа.

Я не мог представить себе жизни без Карен.

- Хочешь, я подъеду прямо сейчас?

- Нет. Лучше выспись. Подождем до утра. Не подумай, что я такая циничная. Просто к тому времени что-то станет понятно. Я сказала Джорджу с Лоис, чтобы они пока тоже не приезжали.

У меня на глазах выступили слезы. Венди спросила:

- Может, заехать за вами по дороге с работы?

- Нет. Тут все уже так нажрались. Жалко, что тебя не было. Мы здорово повеселились.

- Ричард, смотри, не удумай чего-нибудь... сильнодействующего.

Она имела в виду: «Не напейся».

- Я подъеду в больницу утром, - сказал я. - Мне нужно побыть одному.

- Если что - я на связи. Мой пейджер знаешь.

***

И все-таки я напился. Свистнув со стола почти полную бутылку «J&В», я выбрался из дома, где по-прежнему вовсю шло веселье, и пошел в сторону дамбы. Было тихо. Вода практически безмолвствовала где-то далеко внизу - перед осенними дождями уровень водохранилища был очень низким. В лунном свете дамба сверкала, как алюминиевая полоса, чистая, жирно блестящая, крепкая и надежная. Я пошел по ней вперед, то и дело прикладываясь к бутылке. Перейдя на другую сторону, я вознамерился пешком пробраться по тропинкам на склоне каньона и напрямик выйти к Рэббит-лейн. Там можно было бы либо кинуть кости на веранде у Джорджа с Лоис, либо посидеть на крыльце у Лайнуса с Венди. Я не пил уже несколько лет, и нескольких глотков виски оказалось достаточно, чтобы перенести меня в то, другое место, в которое я так стремился.

Я, спотыкаясь, брел по круто уходившей вверх тропинке; деревья и кусты шуршали ветками, словно готовясь прыгнуть и преградить мне путь с веселым возгласом: «Сюрприз!» Жемчужные лунные облака подсвечивали мои ботинки, скользившие по корням деревьев, руки мои то и дело давили хрупкие осенние листья. Изо рта у меня вырывались облачка пара, легчайшие, едва заметные и мгновенно таявшие в воздухе, словно мысль о мысли о какой-то мысли. В голове у меня то и дело копошились призраки некогда ходивших здесь поездов, груженных лесом. Даже теперь, девяносто лет спустя, земля все еще залечивала раны сама и уже лечила меня - несмотря на стерилизовавшие ее линии электричек поверх каньона, несмотря на прорезавшие ее улицы, парковочные дорожки и площадки, несмотря на высаженные чужеземные цветочки, посудомоечные машины и кормушки для птичек. Символом этого были высокие, полные сил деревья, выросшие на могучих пнях некогда срубленного строевого леса.

***

Еще несколько глотков, и меня занесло к построенному в семидесятые годы рыбоводческому питомнику. Его соорудили с тем, чтобы помочь восстановить популяцию тихоокеанского лосося. Как и дамба, бетонные квадраты садков в лунном свете казались алюминиевыми. Они были по пояс залиты ледяной водой. Чем-то они напоминали лежащие на боку офисные здания. Молодняк лосося кишел в квадратных бассейнах, рыбки походили на пресытившихся посетителей луна-парка.

Очередной глоток, и я оказываюсь уже далеко за лососьим инкубатором, ниже по каньону. На небе появилась светлая полоса, обещавшая скорый рассвет. В то время года, когда вода не переливалась через дамбу, река ниже по течению превращалась в ожерелье темных прудов. Я стал пробираться по скользким камням, потерял равновесие и разбил бутылку. В следующий миг мой взгляд зацепился за один из прудов - прямо за тем камнем, на котором я стоял. В нем я увидел тысячу лососей, жаждавших одного - подняться вверх по течению и отнереститься. Вся эта тысяча рыб, запертая в какой-то луже, жаждала попасть домой. Рыба беспорядочно металась из стороны в сторону - огромный, напряженно работающий мозг, отливающий по краям черным и яблочным цветом. Рыбы думали о любви и неизбежной - сразу вслед за ней - смерти.

Виски все-таки догнало меня. Меня стало тошнить, сделав шаг в сторону, я не попал ногой на намеченную кучу камней и упал, ударившись затылком. Так, в полубессознательном состоянии, я пролежал ничком некоторое время, с закинутой головой, глядя в воду перед собой. Небо заметно посветлело, я потер шишку на черепе.

Я посмотрел в бледно-синее небо, увидел деревья цвета глаз Карен. Послышался крик чайки, неподалеку запрыгала между камней цапля, было слышно, как журчит вода. Я вдруг вспомнил, как когда-то, еще в детстве, отец водил нас в «Стэнли Парк Аквариум», чтобы посмотреть на косаток, хотя бы раз в год. Это было своего рода напоминанием о том, что наш город расположен на берегу океана и что живем мы здесь только по великодушной милости природы. Тогда в аквариуме было куда меньше посетителей, чем в наши дни; можно было запросто попросить смотрителей, чтобы те разрешили подойти к бортику и потрогать китов - их черно-белые пятнистые кожаные спины и словно стальные спинные плавники. Можно было совсем рядом постоять, когда их кормили, вплотную увидеть их зубы - отточенные, цвета слоновой кости клинки и стамески, розовые языки размером со стол, в мгновение ока отправлявшие в пасть целые ведра платинового цвета рыбы. Спустя десятилетие, приведя сюда Меган, я выяснил, что моя дочь к тому времени уже твердо решила для себя, что держать китов взаперти - жестоко. Она стала внимательно отслеживать любую появлявшуюся в прессе информацию о китах, содержавшихся в неволе, и о выпущенных в океан. Это задело во мне весьма чувствительную струну. Дело в том, что в свое время одним из моих детских страхов, одним из поводов для долгих раздумий была мысль о том, как может чувствовать себя кит, рожденный и выросший в океанариуме, которого вдруг отпускают в море. Рушится привычный замкнутый мир, и его со всех сторон окружает чужой мир океана. Мелькают новые рыбы, вода - и та здесь другая на вкус. А ведь само понятие глубины ему просто неведомо, он не знает, на каком языке будут говорить встреченные в странствиях китовые стаи. На самом деле это был тайный страх перед миром, который грозил в один прекрасный день распахнуться, вырасти - неожиданно, жестоко разрушив все законы и правила. Бушующие волны, спутанные водоросли, штормы и пугающая бесконечность синевы. Я заговорил об этом, потому что подумал о случившемся сразу после, о последовавших переменах.

Надо мной просвистела птица. Я моргнул, но остался лежать неподвижно, а потом - закричал, потому что вдруг отчетливо понял: в этот самый миг в трех милях отсюда, в похожей на склеп больничной палате, Карен тоже моргнула; после 6719 дней беспрерывного сна она очнулась, сейчас, только что.

Часть II

Взрослых детей не бывает

Представьте себе, что вы, по какой-то неизвестной причине, вдруг стали стремительно терять память. Вы не можете вспомнить, какой сейчас месяц или, скажем, какая у вас машина. Забываются названия времен года, продуктов, хранящихся у вас в холодильнике, растений и цветов. Все быстрее и быстрее застывает ваша память - маленький, идеальной формы айсберг, в котором замерли, запертые на замок, ваши воспоминания. Вы освобождены от памяти: вы смотрите на мир глазами новорожденного младенца, вам дано только зрение и слух, но неведомо знание. Вдруг, неожиданно, лед начинает таять, память возвращается шаг за шагом. Этот лед покрывал поверхность пруда, он тает, вода все теплеет. Из ваших воспоминаний прорастают лилии, между ними снуют рыбки. Вы становитесь самим собой.

И вот перед нами Карен, пробывшая в коме семнадцать лет, десять месяцев и семнадцать дней. Над нею склонилась медсестра, меняющая трубку катетера. Она меняет эту трубку уже двенадцать лет. Она смотрит на Карен, но почти не замечает ее, мысли сестры заняты другими делами - вечером ей нужно успеть на репетицию хора, а еще она вчера видела отличную шерстяную куртку на распродаже в «Бэй».

Сестра держит в памяти, что Карен, скорее всего, скоро умрет от пневмонии, и нет в этом ни цинизма, ни пафоса. Вот только... Уж очень она быстро и легко вырвалась из объятий болезни, из-за которой ее перевели сюда, в больницу. Сестра на мгновение замирает и пристально смотрит на Карен - бедная, все время на грани жизни и смерти. Ничего, скоро тебя переведут обратно в Инглвудский приют, а там... Что там? Уж лучше смерть, чем такая жизнь. Ни любви, ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, ни секса. Жалкое зрелище, получеловек. Но даже теперь, спустя семнадцать лет комы, на лице Карен сохранились остатки былого очарования. Сколько же она упустила в этой жизни! Сестра отводит взгляд от лица Карен и продолжает процедуру замены трубки.

Вдруг сестра слышит голос - слабый, хриплый, девчоночий, сухой-сухой, словно пемза трется о пемзу:

- Здрасьте .

Сестра поднимает взгляд. Карен выдавливает из себя еще одно «здрасьте». Сестра видит ее глаза - ясные, цвета зеленого мха, чуть слипающиеся в уголках после сна. Она видит, как скатывается набок ее голова на бессильной, тонкой-тонкой шее. Карен не может пошевелиться, но у нее получается говорить:

- Щекотно.

Сестра шепчет:

- Господи... О Господи! - И выскакивает из палаты.

Она бежит за дежурным врачом - доктором Венди Шернен.

Медсестра , - понимает Карен.

Она думает: Это медсестра. Я в больнице. Я... Кто я? Подождите. Я - Карен. Сколько времени? Где я?

Впрочем, это полуопьянение быстро рассеивается, она ощущает, как начинает порыкивать только что запущенный мотор ее мозга, как через несколько секунд он с ревом «шевроле-камаро» срывается с места. Последнее, что Карен помнит, - это она с Венди и Пэм у машины на Ирмонт-драйв - пьянка какая-то дурацкая, а не праздник. Да, а перед этим они еще катались на лыжах. С Ричардом. И они с ним занимались любовью. Она помнит болтовню и перешучивания с девчонками, импровизированный коктейль, она еще прикидывала, не рассказать ли им, что у нее было с Ричардом. А потом она ничего не помнит. Почему так? Карен понимает, что раз она оказалась в больнице, ей, наверное, стало плохо.

Что я пила? Чуть-чуть водки. Да еще две таблетки валиума. Неужели из-за этого... Господи, ну и отход няк! Блин, еще от мамы влетит .

Темнота. Впереди была темнота. Сон? Карен вспоминает, как испугала ее эта темнота, как ей захотелось любой ценой избежать ее, пусть даже ценой вечного сна. Бестолковое, тщетное желание, да и обернулось так по-дурацки.

Она закрывает глаза, потому что в окно начинает проникать яркое утреннее солнце. Затем она опускает глаза, чтобы посмотреть на себя, на свое тело.

Господи, где мое тело? Я ничего не чувствую. Где мои ноги? Я не могу пошевелиться... я...

Она слабо вскрикивает, но кашель обрывает крик. В палате появляется другая медсестра с обалдевшими глазами. Карен с трудом выдавливает из пересохшего горла несколько слов:

- Пить. Дайте, пожалуйста, воды .

***

Почти все гости Хиллари Маркхэм уже разошлись по домам. Сама Хиллари, все еще полная сил благодаря какому-то энергетическому коктейлю, обходит дом, с улыбкой оглядывая следы празднования - остатки разорванных карнавальных костюмов, куски тыквы и десятки грязных (многие - в губной помаде) бокалов и бутылок из-под вонючего пива. Тедди Лью и Трейси уснули на диване. Лайнус - на полу гостевой комнаты, в обществе двух кошек Хиллари.

Хиллари направляется в спальню, где на кровати все еще валяются чьи-то пальто и куртки. В этот момент она слышит два глухих удара. Она заходит в ванную и обнаруживает Гамильтона на полу - бледного как смерть, рот полуоткрыт. Пэм лежит в ванне, ее голова откинута, волосы разметались по кромке. Она бледна, как и Гамильтон. Времени нет даже на то, чтобы впасть в панику. Что делать? Что делать? Разбудить Тедди Лью - он ведь парамедик! Она с криком вбегает в гостиную и трясет Тедди за плечо, вытряхивая из него сон. Тот уснул прямо в костюме автогонщика, тем не менее реагирует мгновенно. Проходит едва ли минута, а Гамильтон и Пэм уже подключены к капельницам, из которых в их вены перетекает наркан - антиопиатный легкий наркотик - и раствор D5W. Включены переносные аппараты искусственного дыхания, и фургон Тедди уже срывается с места в направлении больницы Лайонс Гейт.

Почти тотчас же оба виновника суматохи вырываются из объятий цепкого, слишком глубокого сна.

- Тедди, ты козел! - орет Гамильтон. - Такой кайф обломал. Никогда так клево башню не сносило! На кой хрен ты приперся?

- Сами вы придурки.

- Тедди, мы - где? - мычит Пэм.

- Спокойно, ребята, я везу вас в Лайонс Гейт, - говорит Тедди.

- Блин! - выдыхает Пэм. - А так хорошо было... Лайнус, это ты там, что ли?

- Ну, я.

- Скажи этим мудакам, пусть отвалят.

***

Медсестра, ухаживающая за Карен, в курсе, что ее пациентка вроде как не чужая доктору Шернен. Она на ходу говорит остальным сестрам о том, что случилось, и спешит на первый этаж, в отделение интенсивной терапии, куда только что срочно вызвали дежурного врача.

- Доктор Шернен, - задыхаясь, говорит сестра. - Там... ваша подруга!

Венди сосредоточенно следует за двумя каталками, которые спешно завозят в отделение.

- Я знаю, я знаю.

Сестра ошарашена:

- Но ведь...

Венди, парамедики и два тела на каталках молнией проносятся в реанимационную палату. Вслед за ними направляется молодой мужчина - сестра видела его на рождественской вечеринке, это муж доктора Шернен. Еще в приемном покое крутится какая-то девчонка, вся в черном - наверное, специально ведьмой на Хэллоуин нарядилась; ее глаза подрисованы черным, как у Элиса Купера в его золотые денечки.

На первой каталке тихо лежит женщина: блондинка, бледная как полотно, это видно даже сквозь кислородную маску. Ее лицо кажется знакомым. Где она могла ее видеть? В журналах, по телевизору? Впрочем, сестра повидала здесь в больнице самых разных известных людей. На второй каталке - мужчина лет тридцати с небольшим, с какой-то странной кожной болезнью, чудовищно запущенной. СПИД? Такого страшного пациента ей еще видеть не доводилось. Но этот полутруп орет во всю мощь своих неслабых легких, требуя от всех, чтобы они отвалили от него, выдав перед тем положенную дозу героина. Сестра спрашивает одного из фельдшеров, что случилось, и получает типичный для 1997 года ответ: «Китайский порошок. Передозировка на празднике». Сестра приостанавливается и понимает, что пациент, оказывается, в таком кошмарном гриме. Ничего себе маскарадный костюмчик.

Каталки уносятся дальше по коридору, и тут муж доктора Шернен обращается к молоденькой ведьме:

- Меган, что ты здесь делаешь? Какого черта, ты уже все знаешь?

Меган говорит:

- Я просто так приехала. Дженни Тайрел таблетка нужна, такая... чтобы после того, как... Она меня подвезла. Тут я вас и увидела. А у вас-то что случилось? Что-то серьезное?

- Спеклись ребята, - говорит Лайнус. - Героин.

- Да ну! Эй, тетя Венди! Венди, скажи, они не умрут? Пожалуйста! Это же «китайский порошок», он ведь...

- Меган, потом поговорим.

Венди отворачивается и отдает какие-то распоряжения санитару.

Лайнус пытается представить мир без Гамильтона и Пэм. Ему становится плохо, в животе начинает жечь. Он вспоминает, как приходил в эту больницу к Джареду почти двадцать лет назад, вспоминает Карен, неподвижно лежащую в Инглвудском приюте, пристально смотрящую в смерть, в пустоту. Бедняга Ричард, жить всю жизнь с таким грузом. Больница - это такое место, где заканчиваются жизни людей. Здесь умирает надежда. Он восхищается Венди, у которой хватает духу работать здесь, да еще и на реанимационном отделении.

Сколько же времени они уже колются? Идиоты. Мать их... Пэм и Гамильтон с лязгом вкатываются в реанимацию. Их колют, качают воздух, берут анализы; вставлены новые внутривенные катетеры, прокачивается очередная доза наркана. Венди в смятении: ни один анализ в такой ситуации не дает стопроцентно точной картины состояния. Передозировка героином - такое дело. Никакая томография, никакой подсчет кровяных телец, никакие показания самых точных приборов не могут дать врачу ответа на просто сформулированный вопрос: «Будет этот человек жить или нет?»

Головы пациентов резко наклоняют и запрокидывают. «Кукольные глазки», прием, помогающий определить состояние нервной системы.

Едва дышащие тела перекладывают в вентиляционную камеру. Самое страшное позади, несколько часов они будут спокойно спать. «Выкарабкаются», - говорит Венди. Они с Лайнусом и Меган опускаются в кресла в холле и молчат. Потерять еще двоих старых друзей - только теперь они понимают, в какой ужас их повергает эта мысль. Откуда-то тянет сквозняком, и их начинает колотить. Венди чувствует, что у нее в позвоночнике словно образовалась острая сосулька, которая медленно, но верно поднимается выше и колет, и колет в мозг. На сегодня все. Смена закончена. Тем временем дежурная сестра с этажа, где лежит Карен, подходит к ним и говорит:

- Доктор Шернен, мне действительно нужно сказать вам...

- Да? - Венди пытается скрыть усталость и напряжение. - Извините, я слишком переволновалась. Что-то случилось?

- Дело в том, что ваша подруга заговорила.

- Заговорила? Этого еще не хватало! Она сейчас лежать должна - почти без сознания! Как минимум несколько часов. Мы ведь вкололи им обоим седативы...

- Нет-нет. Я не об этих друзьях. Та... ваша старая подруга. Ну та, что в коме. Из палаты семь-Е. Карен.

Венди поворачивается к Лайнусу и Меган. Они словно парализованы, только волоски на шее встают дыбом. Руки немеют. Все трое словно оказываются в каком-то заколдованном царстве. Медсестра продолжает говорить:

- Да вы же ее знаете. Это та, которая уже пятнадцать лет в коме. Ну, Карен.

- Семнадцать, - мгновенно реагирует Лайнус.

Меган начинает мутить.

- Она со мной поздоровалась. Два раза. У нее глаза другие - живые, осмысленные. Она просто очнулась. Вроде бы пока все в порядке.

Венди смотрит на Лайнуса и Меган. Те тоже обмениваются долгими взглядами. Лайнус ничего не понимает, его мозг словно провалился в какой-то люк в полу. Через секунду они бросаются бежать по пахнущему озоном коридору, затем им предстоит пытка - долгая поездка в лифте. Все молчат. Еще несколько вдохов-выдохов, и они в палате Карен, где уже полно сестер и санитарок. Карен плачет, кто-то собирается ввести ей успокоительное. Венди хватает шприц и выбрасывает его в мусорную корзину.

- Нет, только не это! Она ведь в первую очередь из-за этого здесь очутилась. Никаких психотропных препаратов. Ни седативных, ни антидепрессантов. Ничего! Раз и навсегда... и уходите! Уходите все.

Все уходят. В палате остаются только Венди, Лайнус и Меган. Венди подходит ближе к кровати и говорит:

- Карен, это я, Венди. Это я, я с тобой.

Карен, чуть успокоившись, поднимает глаза.

- Венди? Венди, это ты?

Еще шаг вперед, Венди опускается на колени перед кроватью, кладет руку на плечо Карен. Второй рукой она вытирает ей слезы.

- Ну вот. Привет, Карен. Это я, Венди. Я здесь, я с тобой.

Венди - достаточно опытный врач, и она лучше других понимает: то, что Карен пришла в себя, сродни чуду. Она старается держать себя в руках, что ей столько раз удавалось в жизни, но сейчас она не уверена, что справится.

- Венди... что со мной случилось... мое тело... я не могу пошевелиться. Я сама себя не вижу... Что, черт возьми, случилось?

- Ты очень долго спала, Карен. Это кома. Ты только не волнуйся, все страшное уже позади. А твое тело - это вообще ерунда. Скоро поправишься, все будет хорошо. Скоро.

Венди очень боится, что лицо выдаст ее неуверенность в последнем обещании.

- Венди, как хорошо, что ты...

Карен закрывает глаза. Через несколько вдохов ее взгляд устремляется в сторону, и она хрипит:

- Это... это Лайнус? - словно сухим колоском водят по бумаге.

Лайнус подходит ближе и садится рядом с Венди.

- Привет, Карен. С возвращением.

Он целует ее в лоб. Карен лежит и смотрит на друзей. Они словно стали старше... намного старше. Здесь что-то не так; что-то не клеится.

- Что со мной? - вновь спрашивает Карен. - Я не могу пошевелиться. Я как сухарь какой-нибудь.

Она снова плачет.

- Ну, успокойся, девочка, - говорит Венди. - Ты очень, очень долго пролежала неподвижно. Теперь все будет хорошо. Ты поправишься. Обязательно. Я ведь теперь врач, я знаю, что говорю. Как же мы по тебе скучали! Как нам тебя не хватало.

Взгляд Карен перескакивает с одного предмета на другой. Затем она спрашивает Лайнуса, сколько ей лет.

- Тридцать четыре, Кари, - отвечает Лайнус.

- Тридцать четыре?! О Господи!

Лайнус говорит:

- Ты особо не переживай, Кари. Знаешь, от двадцати до тридцати - это так хреново. Тебе, считай, повезло, что ты это дело проскочила.

- Лайнус, какой сейчас год?

- Девяносто седьмой. Суббота, первое ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Пять минут седьмого. Утра.

- Господи, Господи! А мои... мои как? Мама, папа?

- Все в порядке. Живы и здоровы.

- А Ричард?

- Замечательно. Он вообще молодец. Он к тебе все эти годы приходил. Каждую неделю.

Карен останавливает взгляд на Меган, так и стоящей у порога.

- А ты - ты, в дверях. Я... я вроде тебя знаю.

- Нет, - говорит Меган; она чего-то стесняется, чувствует себя неловко - редкое для нее ощущение.

- Подойди сюда, - говорит Карен.

Что-то в этой девчонке есть такое... ведь говорили ей о ней... Кто, когда? Она вспоминает разговор с Ричардом, там, на Луне. Черт, ерунда какая-то!

- Подойди, пожалуйста.

Меган нерешительно делает несколько шагов. Она почти парализована - надеждой, предчувствием, слабостью и страхом. Карен спокойно смотрит на нее.

- Ты кто? - спрашивает она. - Мы ведь с тобой как-то связаны.

Меган кивает.

- Сестра?

- Нет.

Карен начинает понимать, как долго ее не было. Она рассматривает Меган, как какое-нибудь трудное алгебраическое уравнение. Она хмурится.

- Как тебя зовут?