Пограничье и проницаемость души

Что же является источником внутренней формы человека? Нельзя ли его представить более конкретно? Наша гипотеза состоит в том, что человек по мере активного, деятельного и созерцательного проникновения во внутреннюю форму слова, символа, другого человека, произведения искусства, природы, в том числе и своей собственной, строит свою внутреннюю форму, расширяет внутреннее пространство своей души. Еще раз подчеркнем, что мифологическое и символическое понимание мира подготовило представление о нем как о едином существе, имеющем внешние и внутренние формы, и такое же представление о человеке, об искусстве, о языке. Именно в этом смысле мир соприроден человеку, человек соприроден миру. Можно считать, что это еще одна символическая размерность введенного космологами антропного принципа устройства мира. Согласно ему, дружественный

390

Универсум поддерживает жизнь, в том числе и человеческую!

Итак, вышеизложенное можно резюмировать следующим образом. Создаваемые человеком в процессе развития внешняя и внутренняя формы представляют собой пространство, в котором может находиться душа. Или она сама является пространством, в котором создаются эти формы? Внутренняя форма сама по себе лишь потенциально является пространством души. Это пространство активно, энергийно, его внутренний избыток стремится наружу, чтобы реализовать себя, и таким образом влияет на внешние формы активности, поведения и деятельности своего носителя как и на внешнюю форму — облик и лик последнего. Прорываясь вовне, внутренняя форма становится внешней, а следовательно, может быть предъявлена, дарована другому человеку. Именно в этом смысле душа не может погибнуть: она переходит к другому. Конечно, при условии, что этот дар будет принят в себя другим, а если последний к тому же обладает благодарной памятью, душа сохраняет авторство дарителя.

Если вспомнить тезис об обратимости внешней и внутренней форм, то можно предположить, что душу человека следует рассматривать как нечто объемлющее внешнюю и внутреннюю формы. Или, по крайней мере, как то, что может ими распоряжаться. В каждом человеке имеются археологические, согласно К. Юнгу, архетипические пласты знаний, опыта, нераскрытых способностей, виртуальных внутренних форм поведения и деятельности, о которых речь уже шла. Все они труднодоступны не только постороннему наблюдателю, но и их носителю.

Есть еще одна давняя, красивая, романтическая идея Новалиса. Он нашел место души на границе между внешним и внутренним (понятия внешней и внутренней формы Новалис не использовал). Именно в точках их взаимодействия и взаимопроникновения разворачивается жизнь нашей души. Само собой разумеется, что внешние и внутренние формы различаются одна от другой, неравны друг другу, и это различие создает как бы разность потенциалов. Возможно, душа, находящаяся между ними, ощущает (сознает) неравенство внешней и внутренней формы и тем самым выступает источником идей, чувств, действий, в конце концов, источником и движущей силой развития. Вспомним также о неравновесности, асимметричности избытка недостатка и избытка возможностей. Сильная душа трансформирует разрушительную (отрицательную) энергию, порождаемую избытком

391

недостатка, в энергию положительную, в энергию созидания и достижений, как сказал Набоков, «в ваятельную волю».

Ранее говорилось о пространстве «между», т. е. о пространстве между людьми, в котором также протекает жизнь нашей души. Есть еще одна граница, о которой говорил Э. Фромм: «Душа — это переход и поэтому ее нужно рассматривать в двух аспектах. С одной стороны, она дает образ, составленный из обрывков и слепков всех прошлых событий. С другой — набрасывает в том образе контуры будущих событий, поскольку душа сама создает свое будущее» (1992. С. 222). Но она же, согласно Канту, воспринимает внутренние состояния человека, т. е. воспринимает и оценивает настоящее, без чего невозможен и не нужен поиск будущего. Другими словами, бодрствующая душа всегда находится на грани, на пороге преобразования:

О, вещая душа моя!
О, сердце полной тревоги,
О как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!

Так, ты жилища двух миров,
Твой день — болезненный и страстный,
Твой сон — пророчески неясный,
Как откровение духов.

Федор Тютчев

Состояние души не только мерило времени, но и его создатель. Она похожа на безумную компасную стрелку, о которой писал Мандельштам в «Разговоре о Данте»: «Дрожащая компасная стрелка не только потакает магнитной буре, но и сама ее делает» (1987. С. 114).

Итак, существует, как минимум, три пространства «между» или три границы, на которых располагается душа: между людьми; между внешней и внутренней формами самого человека; между прошлым и будущим. Она выполняет огромную работу, связывая все перечисленные пары по горизонтали, а возможно, и по вертикали. Мы пока не готовы обсуждать, какое из указанных пространств играет наибольшую роль в ее воспитании. Но сама по себе идея пограничья заслуживает самого пристального внимания. М. М. Бахтин писал о том, что культура не имеет собственной замкнутой в себе территории: она располагается на границах. «Внутренней территории у культурной области нет. Она вся расположена на границах, границы проходят всюду, через каждый момент ее, систематическое единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце отражаются в

392

каждой капле ее. Каждый культурный акт существенно живет на границах: в этом ее серьезность и значительность; отвлеченный от границ, он теряет почву, становится пустым, заносчивым и умирает» (1974. С. 266). Не так ли обстоит дело с душой? Замкнувшись исключительно на себе или в себе, она деградирует.

Пограничье души не противоречит тому, что она может проявить себя, воздействуя на внешнюю и на внутреннюю формы (или находиться, переселяться в них). Г. Г. Шпет писал: «Вообще, не потому ли философам и психологам не удавалось найти «седалище души», что его искали внутри, тогда как вся она, душа, вовне, мягким, воздушным покровом облекает «нас». Но зато и удары, которые наносятся ей, — морщины и шрамы на внешнем нашем лике. Вся душа есть внешность. Человек живет, пока у него есть внешность. И личность есть внешность. Проблема бессмертия была бы разрешена, если бы была решена проблема бессмертного овнешнения» (1989. С. 363—364). Лишь на первый взгляд, это суждение кажется эпатирующим. Оно направлено против крайней расплывчатости понятий внешнего и внутреннего. Шпет возражает против заключения души в некое таинственное внутреннее. Аристотель ведь рассматривал душу не только как причину и начало живого тела, но и как сущность, своего рода форму естественного тела, потенциально одаренного жизнью. Сущность же есть осуществление (энтелехия), следовательно, душа есть и завершение такого тела. В определении души Аристотеля дважды звучит слово осуществление: «[Душа] есть известное осуществление и осмысление того, что обладает возможностью быть осуществленным» (1937. С. 42). Значит, душа не только виртуальна, потенциальна, но и реальна. Она — «жилица двух миров», а может быть, многих?

Пространство и время души

Пограничье и проницаемость границ — в этом тайна и ее разгадка, к которой подходил Борис Пастернак:

Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.

Это одинаково справедливо и для культуры, и для души. Идея пограничья души не противоречит тому, что душа может быть высокой и низкой, большой и малой, широкой (так обычно характеризуется русская душа) и узкой, даже тесной. Поэты

393

говорят, что душа имеет свои пределы. Значит, при всем своем пограничьи, душа имеет и свое пространство, но пространство совершенно особое:

Пространство, пространство,
Ты нынче — глухая стена!

Марина Цветаева

Но ведь стена, будучи виртуальным сооружением поэта, — это та же граница! И она же пространство. Пространство души, ее чертоги нельзя измерить метрическими и даже топологическими категориями, хотя свою топологию душа, видимо, имеет. Однако топология души не единственная, а множественная, т. е. топология не сциентистская, а гуманитарная, предполагающая даже взаимную обратимость пространства и времени. В ее свете граница (стена) может быть и пространством, а точка может быть представлена как многомерное пространство. Последнее, в свою очередь, может свернуться в точку:

...И вы, часов кремлевские бои, —
Язык пространства, сжатого до точки...

Осип Мандельштам

Марина Цветаева пишет о «глубоком часе души в глубокой ночи». Она наделяет Час Души самыми разными качествами, качествами света, тьмы, чувствами радости, печали, ощущениями жизни и смерти: Час Души — это «час Луны», «час мглы», «час тьмы», «час струны», «час Беды», даже «час ножа». Поэт взывает к ребенку, чтобы он не пропустил этот час:

Дитя, и час сей — бьет...
Дитя, и час сей — благ.
Час Души — это час свершений, час роста души:
Гигантский шаг души,
Души в ночи.

Конечно, задача (и забота) воспитания души сильно бы упростилась, если бы мы могли сколько-нибудь точно определить и предсказать такой час или миг, который является фиксированной точкой предельной жизненной интенсивности, точкой события и «моментальной навек» грозы. Мамардашвили называл ее «Punctum Cartesianum»:

Мгновенье длится этот миг,
Но он и вечность бы затмил.

Борис Пастернак

394

Подобные точки (час, миг, мгновение) приобретают символическое значение, накладывают свою печать на развивающуюся душу: «Моя душа мгновений след...» (М. Цветаева). «Мгновений, становящихся откровениями» (Р. М. Рильке). Об этом же говорил Элиот:

Знать бы тот день, на какой уповать иль
Какого страшиться.
Ибо на каждый должны уповать
И любого страшиться. Мгновенья
Поровну весят. И лишь избирательно,
Задним числом,
Мы говорим: то был день. Ведь решающий час —
Здесь, и сейчас, и всегда. И сейчас,
В отвратительном облике
Может нам вечность явиться.

К сожалению (или к счастью), для раскрытия души далеко не все из них являются «цветущими мгновениями» (О. Мандельштам). Так или иначе, но в фиксированной точке интенсивности сходятся все три цвета времени: прошлое, настоящее и будущее. Каждая из них, если она случается, представляет собой вечное мгновение или элементарную, виртуальную единицу вечности, без которой не могла бы она явиться ни в каком облике, не могла бы возникнуть идея вечности как таковой:

И мысль о вечности, как великан,
Ум человека поражает вдруг.

Михаил Лермонтов

Подобная невероятная избыточность мига, мгновения, наполненность его временем, пространством, смыслом, свободой есть необходимое условие осуществления решающего выбора. Иное дело, будет он сделан или нет, окажется правильным или ложным. С. С. Аверинцев пишет о стихотворении К. Льюиса, «...которое все построено на том, что среди праведных нет ни одного, который в какой-то момент едва не пал, и среди падших, погибших, осужденных нет никого, кто в какой-то момент едва не спасся. Все решает миг. Какой миг? Будет разумно, если мы будем в каждый момент считать — вот этот. Все, что мы до сих пор как будто сделали ложный выбор в самом главном вопросе, вот сейчас, здесь и сейчас. И все, что отягощает нашу совесть, не есть препятствие для того, чтобы мы сделали правильный выбор» (2001. С. 372—373). В том числе и в предельных ситуациях.

395

Итак, поэты, философы, мыслители согласно указывают на жизненную, смысловую значимость и избыточную наполненность мига, мгновения-дления, приравнивают его к вечности. Попробуем представить себе такое мгновение в прямой и обратной временно́й перспективе, в перспективе хронотопа (от хронос и топос). Попытка визуализации фиксированной точки интенсивности (Зинченко В. П., 1997б), где сходятся все три цвета времени, и хронотопа представлена на рис. 6. Поясним его.

Мы, конечно, знаем, что есть время астрономическое, есть время содержательное, мерой которого являются наши аффекты, мысли и действия, есть время психологическое, в котором присутствует весь человек, со всем своим прошлым, настоящим и будущим, есть время духовное, доминантой которого являются представления человека о вечности, о смысле, о ценностях. Соответственно, есть и духовный возраст, к изучению которого психология развития почти не прикасалась.

Астрономическое и содержательное, событийное время горизонтальны. Первое — непрерывно, второе, идущее параллельно первому, — дискретно. Оно складывается из непрерывного физического времени и собственного времени индивида. Если представить физическое время как течение, то плывущий по нему индивид подобен дельфину. Он время от времени выпрыгивает из астрономического времени или ныряет... в себя, в глубину времени, в собственное время. При всех своих неоспоримых достоинствах это не безопасная акция. Можно нырнуть в себя, погрузиться в свое Я и не вынырнуть, или... вынырнуть в доме скорби.

Поведение и деятельность начинают осуществляться во внешнем, физическом времени. Выпадения из него — начало его преодоления, начало события (со-бытия), поступка, начало свободы. Такие выпадения в собственное содержательное время получали различные упомянутые выше наименования: деятельное мгновение, активный покой, вневременное зияние, зазоры длящегося опыта. Выпадение из астрономического времени не происходит автоматически: «Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем не только понятным, но и кому-либо и на что-либо, кроме баловства, нужным» (Блок А., 1963. С. 162).

Наиболее сложной и интересной проблемой является строение событийного, содержательного времени. Конечно, событийное время, выпадая из астрономического, человеческого, исторического времени, остается «привязанным» к нему. Велимир Хлебников даже сформулировал закон времени, согласно которому

396

Рис. 6. Хронотоп (виртуальная единица вечности) живого движения
(жирная линия и «петли» означают ход персонального опыта в психологическом времени)

397

«событие делается противособытием, возмездием». Возможно, именно событийное время имел в виду Мандельштам, говоря, что время имеет поперечный разрез, в котором кристаллизуется вечность. В такой кристаллизации поэт видел метафизическую сущность гармонии. Действительно, насыщенность, интенсивность и продуктивность вечного мгновения настолько поразительна, что его трудно представить себе точкой на оси астрономического времени или даже точкой на параллельной оси содержательного времени. Здесь нужен какой-нибудь другой образ, более плотный, чем точка, который помог бы представить, как возможно:

В одном мгновеньи видеть вечность,
Огромный шар — в зерне песка;
В единой горсти — бесконечность
И небо в чашечке цветка.

Уильям Блейк

Как возможно мгновенное ви́дение ситуации, мгновенное озарение пониманием? Как возможно, чтобы вся жизнь промелькнула перед глазами: мгновенно и картинно, как у Достоевского перед несостоявшейся казнью? Не только поэт, как говорил Иосиф Бродский, но и многие другие в каждый момент времени обладают языком во всей его полноте. А у поэта еще строфика, синтаксис... Такие мгновения не могут быть просто точкой в «мире содержательного времени». Здесь ближе подходит мандельштамовский «кристалл в поперечном разрезе вечности» или хлебниковские «крылатые и шумящие паруса времени».

У Мандельштама поэзия — плуг, взрывающий время так, что глубинные пласты времени впервые оказываются сверху. Тогда, по словам поэта, может даже впервые «родиться вчерашний день». Невольно напрашивается аналогия с психоанализом, в сеансах которого актуализируется неосознанное, забытое, вытесненное прошлое. Возможны и другие образы.

Психологическое (автобиографическое) и духовное время перпендикулярны непрерывному астрономическому и дискретному событийному времени. Перпендикулярность означает выход из горизонтального времени, а то и разрушение его. Иосиф Бродский заметил, что «нигде время не рушится с такой легкостью, как в уме».

На перпендикулярной оси времени строится высокий ли, низкий ли внутренний человек. Высота зависит от того, окажется ли человек на пересечении множества времен в точке абсолютной

398

временно́й интенсивности, испытает ли ощущение собранности себя, своего Я в этой точке или запутается в сетях времени, «в паутине смыслов». Хлебников и Мандельштам такие точки называли «узлами времени» или «узлами жизни». (Узлы социального времени распутывает Александр Солженицын в «Красном колесе».) Развязав свой узел, человек сможет выбрать (построить) осмысленный вектор дальнейшего движения (роста, развития, деятельности). Запутавшись в нем, он окажется заложником, пленником внешних обстоятельств, захлебнется в течении хронологического времени или «без руля и без ветрил» будет носиться по его поверхности и не сможет подняться над ней. Такой человек потеряет многое, если не все, ибо: «Звуки бежали вместе с минутами. Ряд минут составлял время. Время текло без остановки. В течении времени отражалась туманная Вечность».

Л. Л. Правоверова, комментируя эти строки Андрея Белого, пишет: «Примечательно, что временной поток «действует» как подобие водной поверхности, обретая способность давать отражение Вечности как «статической» модификации темпоральной составляющей континуума (т. е. хронотопа. — Авт.)» (2000. С. 101—102). Лишь поднявшись над потоком времени, человек может, если не по-знать, то хотя бы со-знать Вечность (термины Белого), или «сковать время и держать его при помощи мысли» (Мамардашвили), а затем повторить вслед за Рильке: «Мы вечной нескончаемости суть». Пожалуй, к этому следует добавить, что, занимая виртуальную позицию наблюдения за временем, глядя на него сверху, человек оказывается на вершине светового конуса. Если ему удается занять такую позицию, он создает новое представление о Вселенной. О световом конусе поговорим позже, а пока вернемся к фиксированной точке интенсивности, вневременному зиянию, мгновению, мигу, зазору длящегося опыта. Все перечисленные термины означают одно и то же таинственное состояние индивида в некий решающий момент его жизни. Представитель немецкой философской антропологии А. Гелен даже называл «зияние» «метафорой души», делающей выбор или страдающей от него. Не без оснований говорится, что решающим может быть каждый момент, лишь бы он отвечал условию избыточности, которой подобные точки наделял Мамардашвили.

Условие избыточности необходимым образом входит в ткань свободного действия. Если оно не соблюдается, то нет выбора, нет вариантов, действие вынуждено, принудительно, несвободно. Строго говоря, оно даже не действие, а реакция.

399

Однако избыточности самой по себе недостаточно. Ведь необходимо осознать жизненную и смысловую значимость такого мига, хотя бы опознать его, узнать, выделить из потока времени, жизни, событий. Обладает ли человек необходимыми для этого ресурсами? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно вернуться к размышлениям о живом движении и его главному отличию от движения механического. Сейчас для нас не столь важно, является ли само живое движение или зазор, зияние в его структуре более или менее удачной метафорой души. Более существенно, что внутри живого движения был обнаружен механизм, обеспечивающий фоновую рефлексию, которая в свое время была предсказана Гегелем. В живом движении найдены две формы чувствительности: к ситуации и к возможностям действия в ней. Они чередуются со сдвигом по фазе с частотой смены, достигающей 4—6 раз в секунду. Соответственно, материалом для рефлексии служит сопоставление того, что было в ситуации, с тем, что есть, и дальнейшее сопоставление того, что есть, с тем, что должно быть достигнуто. И, наконец, все это сопоставляется с имеющимися у индивида ресурсами по достижению «потребного будущего» (Бернштейн). В психологических терминах это сопоставление исходного замысла со смыслом и значением достигнутого, после чего возможно либо продолжение действия, либо уточнение замысла и организация нового действия по его достижению (Гордеева Н. Д., 2000; Гордеева Н. Д., Зинченко В. П., 2001).

Здесь важна дискретность живого движения, являющаяся необходимым условием его управляемости. Трудно лучше определить рефлексию, чем Новалис: «Живая рефлексия есть подлинное самопроникновение духа». Проникновение духа — это еще как-то можно представить. Он проникает в нечто иное, отличное от него самого. Но что значит самопроникновение? Дух проникает в самого себя, что точно соответствует понятию «рефлексия». И мы в очередной раз возвращаемся к вопросу, а что же есть сам дух? Вполне земной ответ на этот вопрос дал мудрый Гегель. Размышляя о том, каким образом человек становится хозяином своего тела, Гегель указывал на особую форму рефлексии, благодаря которой движения соразмеряются с многообразными обстоятельствами внешнего мира, становятся свободными. Объяснить последнее можно, только связав движения со свободным духом. Но связь, установленная Гегелем, оказалась в высшей степени примечательной: «...сам дух не есть нечто абстрактно-простое, а есть система движений, в которой он различает себя в моментах,

400

но в самом этом различении остается свободным» (1959. Т. 4. С. 175). Чтобы не брать на себя ответственность за отождествление духа с системой движений, ограничимся тем, что самопроникновение духа есть проникновение его в собственные деяния. Важно, что «разрешающая способность» различения духом «себя в моментах» превосходит не только размерность нашего сознательного опыта, но и нашего обыденного воображения. Вообразить подобное смогли лишь поэты, нагрузившие мгновение невероятным по объему и разнообразию содержанием, чему выше было приведено избыточное число примеров. К интереснейшей интерпретации Punctum Cartesianum мыслителями (Аверинцев С. С., Мамардашвили М. К.) можно добавить доказательства современной экспериментальной психологии об актуальных и потенциальных возможностях человека (возможно, набравшегося духа или окаянства) с поразительной точностью различать свои движения в моментах, оценивать их и управлять ими.

Все перечисленное создает необходимые условия для осуществления свободного действия, как, впрочем, и для свободного движения души. А невероятная избыточность фиксированной (абсолютной) точки интенсивности, ее когнитивная и эмоциональная наполненность есть необходимое условие разумного и страстного свободного действия. Именно такие мгновения раскрывают душу. Здесь уместно вернуться к началу разговора о душе, к платоновской метафоре души. В мгновении-длении есть место для познания, чувства и воли, для пространства, времени, смысла и еще для чего-то избыточного, чем, по-видимому, является свобода. Хотя М. К. Мамардашвили утверждал, что свобода ничего не производит, кроме желания еще большей свободы, но без нее вообще ничего не происходит. Конечно, имеются вполне рациональные формы организации поведения и деятельности, имеются, возможно, даже более высокие, но медлительные, часто мешающие, иногда устрашающие уровни сознательной рефлексии. Сомнения, капризы, каверзы и перемены сознания, происходящие тоже не без участия души, требуют значительно большего времени, чем особые формы фоновой рефлексии, питающиеся обеими формами чувствительности и духом. О первых психологии известно значительно больше, что не может служить основанием для недооценки последних. На самом деле они сверхсознательны, в них в концентрированной форме выражает себя духовная эмпирия, накапливающаяся с первых дней жизни ребенка. Ее результаты — это знание до знания, не-ответчивое знание, рассудок до рассудка, разум до разума. Подобное предположение

401

не столь уж фантастично в свете размышлений С. Л. Франка о духовной эмпирии и живом знании и в свете еще одной характеристики духа, данной Гегелем: дух — это рассудочный разум и разумный рассудок. Надо ли говорить, что подобное одновременное и двойное сочетание является редчайшим событием в человеческой культуре.

Пространство и время души — это предмет особых размышлений об увлекательной и бесконечной области хронотопии сознательной и бессознательной жизни человека. Ограничимся еще одним обращением к авторитету Мацуо Басё, который в беседе с учеником Кёрай говорил, что истинная красота (а соответственно, и смысл) рождается, когда время и пространство встречаются в одной точке:

Об уходящей весне
Сожалею
Вместе с жителями Оми.

Вспомним также — «Фудзи как подставка для Солнца». У Пастернака в стихотворении «Анне Ахматовой» встречаются два времени. Их пересечение символизирует вполне определенное пространство — Петербург:

Бывает глаз по-разному остер,
По-разному бывает образ точен.
Но самой страшной крепости раствор —
Ночная даль под взглядом белой ночи.

Подобные точки, если воспользоваться космологическими гипотезами, можно представить как конформный пространственно-временной интервал, т. е. тот же хронотоп. В таком интервале, с точки зрения космологов, возникает и сохраняется световой конус (см.: Пригожин И., 1997. С. 155). Не будем вдаваться в оценку энергетической роли конформного интервала и светового конуса в возникновении Вселенной и ее вещества. Не исключено, что физики, астрономы, космологи последовали совету романтического философа Ф. Шлегеля и заговорили о материи языком мистерии, прежде всего поэтической. Прототипы конформного интервала и светового конуса встречаются у Хлебникова, у Белого и других поэтов (см.: Зинченко В. П., 2001д). Здесь лишь скажем, что световой конус — это замечательная метафора Часа Души, человеческих состояний молниеносного озарения пониманием, сатори, инсайта, вызывающих бурный прилив духовной энергии, выливающейся во вдохновение, творчество, в создание своей собственной Вселенной. Последняя может включать в себя

402

множество миров, которые в разной степени осознаются, выражаются вовне. Особая работа — овладение ими:

Все в мире переплетено
Моею собственной рукою.

Осип Мандельштам

Его «дуговая растяжка», «трансцендентальный привод», «зарядка бытия», «событие и гроза» — все это поэтические аналоги конформного интервала и светового конуса. В этом же ряду стоят размышления Ю. М. Лотмана о культуре и взрыве. Все приведенные метафоры свидетельствуют об одном и том же. Их прототип был известен античности. Это воронка, т. е. тот же, но только перевернутый конус, окруженная натяжениями противоречий. Внутри вспыхнет или не вспыхнет. А если вспыхнет — тогда целостно. М. К. Мамардашвили именно так объяснял античное понимание диалектики.

Трата духовной энергии есть одновременно ее приращение, обеспечивающее раскрытие и рост души, а также создание вокруг нее (в пространстве и времени) духовной атмосферы, своего рода художественного хронотопа.

Встречи пространства и времени в точке или в конформном интервале (хронотопе) рождают не только красоту, но и определяют судьбу человека. Конечно, лучше быть хозяином своей судьбы и самому содействовать появлению конформных пространственно-временных интервалов, а не ожидать их как «дара небес». Так или иначе, но непременным условием раскрытия, роста и обогащения человеческой души, приобретения ею новых сил являются события и поступки.

Возвращаясь к теме воспитания души, отметим, что «гигантским шагам души» должны предшествовать малые шаги — шаги со-присутствия, со-действия, со-чувствия, со-переживания, со-страдания, со-участия, со-причастия, вчувствования в сокровенное, которое есть в людях, в природе, в произведениях искусства и даже в вещах, в утвари. А свое сокровенное нужно стараться представлять себе и задумываться о нем. Совершая такие шаги, впадая в состояние понимания мира, другого человека, произведения искусства, самой себя, душа будет расти и крепнуть.

***

Нам удалось удержаться от попыток определить, что такое душа. Душа и до написания настоящего текста и после его написания

403

была и остается для нас тайной. Есть тайна фиктивная и тайна онтологическая. С последней следует обращаться бережно, например так, как рекомендовал М. Хайдеггер: «Тайну мы познаем никоем образом не через то, что мы ей разоблачаем и расчленяем, но единственно через то, что мы сохраняем тайну как тайну». С. С. Аверинцев приводит эти слова философа в контексте разговора о символе и так комментирует их: «Этот антианалитизм имеет основания в объективной природе символа и может быть «снят» лишь в такой позитивной теории символа, которая сумела бы вполне учесть его рациональные и внерациональные аспекты, не мистифицируя последних» (2001. С. 161).

Аналитизм оказывается бессилен и перед разгадкой тайн, заключенных в великих произведениях искусства. Л. С. Выготский, анализируя «Трагедию о Гамлете, принце датском», приводит высказывание Даудена о таинственности трагедии: «...Шекспир создал тайну, которая осталась для мысли элементом, навсегда возбуждающим ее и никогда не разъяснимым ею вполне. <...> Неясность присуща произведению искусства, которое имеет в виду не какую-нибудь задачу, но жизнь; а в этой жизни, в этой истории души, которая проходила по сумрачной границе между ночною тьмою и дневным светом, есть... много такого, что ускользает от всякого исследования и сбивает с толку» (Выготский Л. С., 1968. С. 212).

Сознание наличия тайны полезно не только для анализа произведений искусства, но и для исследования человека, его души и духа, его психики, сознания, личности, деятельности. Такое сознание, по крайней мере, является надежной профилактикой против скоропалительных и плоских решений, провоцируемых классическими идеалами объективности и рациональности.

Сказанное о символе, о произведении искусства имеет самое непосредственное отношение к душе. Она для психологии не только символ возможной будущей целостности ее как науки, но и путь к ней. Психологи должны вначале признать существование души, ее объективность, а потом уже строить догадки о том, что она такое!

Мы попытались обосновать идею пограничья души, ее способности к всепроницаемости времени (прошлого и будущего), пространства (внешнего и внутреннего) и межчеловеческих отношений. Душа, как и сознание в трактовке М. М. Бахтина, диалогична и полифонична. Она способна к раскрытию, к развитию и расширению опыта. Идея пограничья полезна для поиска путей воспитания души.

404