Институт русской литературы (пушкинский дом)

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ПУШКИНСКИЙ ДОМ)

М.И. СТЕБЛИН-КАМЕНСКИЙ

Мир саги

Становление литературы

Отв. редактор Д.С. ЛИХАЧЕВ

ЛЕНИНГРАД "НАУКА"

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ 1984

Рецензенты: А.Н. БОЛДЫРЕВ, А.В. ФЕДОРОВ

© Издательство "Наука", 1984 г.

МИР САГИ

"А всему, что неверно сказано в этих писаниях, следует предпочесть то, что окажется вернее"

Ари Мудрый

Предисловие ко второму изданию

"Чистая филология производит впечатление человека, который пустившись в путь, второпях забыл, куда и зачем он идет", - этот афоризм В.О. Ключевского хорошо выражает ту неудовлетворенность господствующим подходом к древнеисландской литературе, которая побудила меня написать эту книгу. Я ставил себе в сущности чисто методологическую задачу: мне хотелось показать, что изучение древней литературы без учета тех изменений, которые произошли в психологии человека, бессмысленно. Но, естественно, я не мог обойтись без конкретного материала. По ряду соображений я решил, что наиболее подходящим материалом будут так называемые "саги об исландцах", или исландские "родовые саги", эти самые своеобразные произведения европейского средневековья.

Книга моя была переведена на английский, норвежский, чешский и исландский языки и встретила много сочувственных откликов литературоведов разных специальностей, как в СССР, так и за рубежом (в скандинавских странах, США, Англии, Чехословакии, Польше). Судя по тому, что о "синкретической правде", понятии, которое я выдвигаю в моей книге, не раз шла речь на последних двух международных конференциях по сагам (в Осло в 1976 г. и в Мюнхене в 1979 г.), моя книга не осталась гласом вопиющего в пустыне и среди специалистов по сагам.

Естественно, однако, что у некоторых маститых саговедов книга моя вызвала известное раздражение. Легко понять, конечно, что человеку, который всю жизнь посвятил какому-то занятию, неприятно слышать, что другому человеку это занятие кажется бессмысленным. Все же может быть читателю будет не безынтересна та дискуссия, которая возгорелась после выхода моей книги на английском языке между мной и шведским ученым профессором Петером Халльбергом, автором многочисленных исследований, среди которых особенно заметное место занимают те, в которых он ставит своей целью путем различных статистических подсчетов определить, кто "автор" саги (об этих исследованиях идет речь в моей книге на с. 44) или в чем заключается ее "искусство" (т.е. как высок в ней процент диалога по сравнению с повествовательным текстом и т.п.).

Дискуссию открыл Халльберг. [Hallberg P. The syncretic saga mind, a discussion of a new approach to the Icelandic sagas. - Mediaeval Scandinavia, 1974, № 7, p. 102-117. В пояснение к заглавию статьи Халльберга надо сказать, что в английском переводе я назвал свою книгу "The saga mind".] Общий смысл его статьи: неверны все мои утверждения о том, что психология средневекового исландца отличается от психологии современного человека. Основной довод Халльберга: существование такого отличия невероятно. В частности, как полагает Халльберг, древнеисландский автор отличал историческую правду от художественной правды (т.е. художественного вымысла) совершенно так же, как это делает современный человек. Мою ссылку на то, что не существовало никаких языковых средств для выражения различия между этими двумя видами правды, он отводит как "argumentum ex silentio": мало ли что нельзя было выразить эти понятия словами, их отсутствие в сознании невероятно! Халльберг вместе с тем утверждает, что для современного ученого историческая правда так же не отграничена от художественной правды, как она была не отграничена и для древнеисландского автора. Впрочем, он тут же признает, что у средневекового автора было другое представление о том, что "допустимо в пределах правды", но это, утверждает он, подразумевает только "другое отношение (attitude) к правде", но ни в коем случае не другое представление о том, что такое правда, т. с. не отличие в авторской психологии.

Упрекая меня в том, что я не привожу примеров "синкретической правды" в конкретных текстах, Халльберг заключает свое пространное рассуждение конкретным примером, который по его мысли должен доказать, что историческая правда и художественный вымысел прекрасно различались и в древние времена. В "Саге о фарерцах" есть такой эпизод: один человек доверчиво передает свой кошелек через дыру в парусине обманщику, стоящему снаружи палатки и выдающему себя за его брата. "Это, конечно, вымысел, но проглотим его, потому что история хороша!" - так, уверяет Халльберг, должна была подумать аудитория - ведь не могли же люди поверить в то, что человек мог поступить со своим кошельком с такой неосмотрительностью! Осведомленность Халльберга в том, что думала древнеисландская аудитория, впечатляюща. Правда, она плохо вяжется с признанием, которое он делает ниже: "Что мы можем знать о том, что считалось правдой в те времена?"

Халльберг опровергает также мои утверждения о том, что представления о времени, личности и авторстве были отличными от наших. Мое утверждение, что время было в сознании людей в меньшей степени абстрагировано от явлений природы и других событий, он опровергает тем, что ведь и в наше время можно сказать "вчера вечером", "завтра утром", "прошлой весной", - "до осени", а также "в год, когда умер отец", "в ту весну, когда она была больна скарлатиной", и т. д. (Халльберг приводит множество таких примеров), и, следовательно, восприятие времени, заключает Халльберг, ничуть не изменилось. А мое утверждение, что интерес к отдельной личности был меньшим, он опровергает тем, что ведь в сагах рассказывается о многих своеобразных отдельных личностях, таких как Эгиль Скаллагримссон, Гудрун дочь Освивра, Ньяль, Скарпхедин и др.

Но особенное возмущение вызывает у Халльберга мое утверждение, что авторы саг не сознавали себя авторами. Мою ссылку на отсутствие в древнеисландском языке средств для выражения понятий "автор", "авторство", "сочинение саги" и т.п. он отводит опять-таки как "argumentum ex silentio". Он, правда, признает, что слова "автор" и "авторство" в применении к сагам значат не совсем то же самое, что они обычно значат в наше время, но решительно отказывается признать, что произошло какое-либо изменение в психологии авторства. Имена авторов саг, полагает Халльберг, не сохранились просто потому, что они совершенно так же не интересовали читателей, как в наше время массового потребителя книг, читающего "Робинзона Крузо" илы "Трех мушкетеров", не интересует, что первый из этих романов принадлежит Дефо, а второй - Александру Дюма Старшему.

Я изложил содержание статьи Халльберга вкратце, но я надеюсь, что мой краткий реферат дает достаточное представление о позиции и аргументации автора.

Редактор журнала, на страницах которого была опубликована статья Халльберга, предложил мне написать ответ на нее. Мне, однако, показалось нецелесообразным и бесполезным отвечать на возражения Халльберга, и я предпочел высказать несколько общих соображений о двух возможных подходах к средневековой литературе. [Steblin-Kamenskij M.I. Some considerations on aprroaches to medieval literature. - Mediжval Scandinavia, 1975, N 8, 187-191. Русский перевод этой статьи опубликован в кн.: Стеблин-Каменский. 77. Историческая поэтика. Л.. 1978, с. 111-150.] Первый из них (я его назвал "гипотезой тождества") предполагает, что психология средневекового человека тождественна психологии современного человека, второй же (я его назвал "гипотезой нетождества"), наоборот, что психология средневекового человека не тождественна психологии современного человека. Разумеется, возможны и промежуточные случаи. Я называю и тот, и другой подходы "гипотезами", так как они подразумевают лишь реконструкцию того, о чем не может быть никаких прямых свидетельств (ведь не может средневековый автор высказаться, например, так: "Моя психология тождественна психологии авторов позднейших эпох, понятие "авторство" мне хорошо известно, хотя я не могу выразить его словами", или, наоборот, так: "У меня совершенно другая психология, чем у авторов позднейших эпох" и т.п.).

Тождественность психологии средневекового человека психологии современного человека должна с необходимостью представляться исследователю средневековой литературы чем-то аксиоматическим, поскольку в исследованиях этой литературы гипотеза тождества - давно и твердо установившаяся традиция, еще доромантическая. Между тем гипотеза нетождества - нечто совершенно другое. Она проявление общей тенденции в развитии знания человека о прошлых эпохах. Отличия прошлых эпох от настоящего начали осознавать только в эпоху романтизма. Раньше не замечали даже отличий в материальной культуре. Но всего медленнее происходило осознание несходства в психике. Известно, что первоначально человек не осознавал даже своего психического отличия от обезьяны. По словам одного этнографа какие-то дикари, когда их пытались убедить в том, что обезьяны не могут быть людьми, раз они лишены дара речи, возражали, что обезьяны притворяются неговорящими, чтобы их не заставили работать, так что они, конечно, не только люди, но еще и очень хитрые люди.

Только совсем недавно медиевисты начали разрабатывать науку, которую они называют "исторической психологией", и в обиход вошли выражения "психология средневекового человека" и т.п. По-видимому, однако, исследователи древнеисландской литературы остались совершенно незатронутыми этими веяниями.

Поскольку гипотеза тождества - это традиция в исследовании древнеисландской литературы, то естественно, что исследователи этой литературы никогда не пытались доказать справедливость этой гипотезы и соответственно никогда не пытались исследовать, чем отличается психология средневекового исландца от психологии современного человека. Напротив, принятие гипотезы нетождества делает необходимым исследование этого отличия. Но отличие это может быть реконструировано только из косвенных источников (данных языка и т.п.), а основным доказательством справедливости реконструкции может быть только ее объяснительная сила. Так, мне кажется, что моя реконструкция психологии авторов саг лучше, чем гипотеза тождества, объясняет такие факты, как отсутствие языкового выражения для понятия "автор саги", последовательная анонимность этих саг и т.п. Впрочем, - кончаю я мою статью, - что значит "лучше объясняет"? Дикарю, который убежден в том, что обезьяны не говорят, потому что они очень хитрые люди, его объяснение, кажется лучшим из возможных, и бесполезно было бы стараться опровергнуть его объяснение.

На страницах того же журнала была опубликована реплика Халльберга на мой ответ [Hallberg P. Medieval man - and saga studies. - Mediжval Scandinavia, 1976, N 9, p. 164-166.] и моя заключительная статья. [Steblin-Kamenskij M.I. Further consideration on approaches to medieval literature. - Ibid., p. 167-172.]

В своей реплике Халльберг заявляет, что, конечно, все серьезные саговеды, в том числе и он, сторонники того, что я называю "гипотезой нетождества". Только, говорит он, неясно, что такое нетождество, и спорно, в чем оно заключается, и не приводит никаких доказательств того, что он действительно сторонник этой гипотезы. Затем он обвиняет меня в том, что я будто бы считаю средневекового человека более примитивным существом, чем современный человек. Как же тогда быть с Фомой Аквинским и Данте Алигьери, спрашивает он, и можно ли себе представить, что Снорри Стурлусон и авторы саг, его современники, не сознавали, что они авторы? Ведь они же были авторами письменных произведений, в которых проявляли большую начитанность и критический дух. В заключение он советует отказаться от общего и туманного понятия "средневековый человек" в применении к исландцам XII-XIII вв. с их "очень реалистическим и рационалистическим складом ума".

Поскольку мой оппонент в своей реплике настаивал на том, чтобы я ответил на его возражения против моей концепции, а не распространялся о дикарях и обезьянах (то, что я дважды упомянул их в моей статье, было, видимо, нетактично), я вынужден был в моей заключительной статье высказать несколько самоочевидных истин и повторить кое-что из сказанного мной в книге. Так, мне пришлось сказать, что элементарный закон, управляющий историей всех языков, заключается в том, что обычно слова появляются не раньше, чем соответствующие понятия, и что поэтому отсутствие языкового выражения того или иного понятия исключает возможность доказать присутствие этого понятия в сознании, разве что принимается гипотеза тождества, т.е. молчаливо допускается, что понятия, существующие теперь (такие как "авторство", "художественный вымысел" и т.п.), должны были быть знакомы и авторам саг.

Мне пришлось также объяснить, что для восприятия времени показательны не возможность в современном языке выражений типа "вчера вечером" и т.п., а невозможность в древнем языке выражений типа "в 20.15" и т.п. Ведь изменение в идеологии никогда не влечет за собой радикальной перестройки языка. Старые слова и старые выражения остаются. Изменение, как правило, проявляется только в появлении новых. Так, изменение в восприятии времени не вызвало исчезновения слова "время" или различных способов указания времени. Оно проявилось только в появлении новых способов выражения, которые были раньше невозможны. Впрочем может быть Халльберг думает, что, когда автор саги говорил, например, "завтра вечером", он в действительности хотел сказать "в 20.15 16 сентября 1225 г: " или что-нибудь в этом роде? Ведь он считает, что авторы саг "в необычайной степени сознавали хронологию как основу их повествования", и, по его мнению, отсутствие языкового выражения не означает отсутствие соответствующего понятия.

Наконец, мне пришлось вкратце повторить то, о чем я подробно говорю в моей книге. Мое утверждение, что представление о правде было отлично от нашего, - это просто вывод из хорошо установленного факта: саги считались "правдой" (т.е. тем, что мы бы назвали "исторической правдой", а не "художественным вымыслом"), хотя они явно были тем, что мы бы назвали "художественным вымыслом". Авторы саг, следовательно, должны были считать себя просто рассказчиками правды, а не выдумщиками, т.е. авторами. Но в противоположность Халльбергу я отнюдь не думаю, что неосознанное авторство подразумевает более скудное творчество, меньшее мастерство и т.п. Напротив, неосознанное авторство имеет большие преимущества перед осознанным. Не случайно искусство саги в очень многом превосходит искусство современного романа в его лучших образцах (я не говорю уж о такой накипи современной цивилизации, как детективный роман и т.п.) - оно объективнее, правдивее, менее навязчиво, свободнее от литературных условностей и влияния моды. Не случайно также и то, что искусство скальдов (а они всегда осознавали себя авторами, ведь само слово "скальд" значило "автор стихов, сознающий себя автором") импонирует современному читателю намного меньше, чем искусство саг. Я не улавливаю также, почему тот факт, что автор саги пользовался разными письменными источниками, доказывает, что он сознавал себя автором. По-моему, это доказывает обратное. Стал бы тот, кто сознает себя автором, так использовать писания других людей?

Литературная культура средневековой Исландии - действительно нечто единственное в своем роде. Но я не вижу никаких оснований игнорировать тот факт, что Исландия была частью средневековой Европы, и отказываться от того, чтобы исландцев XII-XIII вв. называть "средневековыми людьми". По-моему, единственной в своем роде делает эту культуру не, как утверждает Халльберг, "очень реалистический и рационалистический склад ума" (т.е. склад ума бизнесмена XX в.), а крепкая связь с местной дописьменной традицией и литературный гений исландского народа.

В этом издании библиография несколько подновлена. Однако с 1971 г. литература по сагам настолько возросла (в основном за счет докладов, сделанных на международных конференциях по сагам - в Эдинбурге в 1971 г., в Рейкьявике в 1973 г., в Осло в 1976 г. и в Мюнхене в 1979 г.), что я отнюдь не претендую на полноту ее охвата.

Предисловие к первому изданию

Эта книжка - о духовном мире "саг об исландцах", самых замечательных произведений исландской литературы и самых своеобразных памятников европейского средневековья. Очень много написано об этих сагах, и они подробно исследованы со многих точек зрения. Однако их духовный мир, т.е., в частности, выраженные в них представления о правде, человеческой личности, форме и содержании, добре и зле, времени и пространстве, жизни и смерти, мало привлекали внимание ученых. Автор решается повторить то, что он писал в предисловии к "Культуре Исландии", вышедшей в этой же серии в 1967 г.: "Популярная форма изложения принята в книге не потому, что она дает право обходить трудные проблемы или упрощать их, а, наоборот, потому, что она позволяет сосредоточиться на сущности рассматриваемых проблем, не загромождая изложения пересказом чужих работ, перечислением имен, дат и фактов, ссылками, сносками и прочим балластом, неизбежным во всяком изложении, рассчитанном на ученых специалистов". Судя по многочисленным и благожелательным откликам, за которые автор очень благодарен, книга дошла до читателя. Поэтому, подводя итоги своих исследований в области истории духовного мира человека, автор снова обращается к широкому кругу читателей, а не только к ученым специалистам.

Сведения о "сагах об исландцах", а также их библиография есть в примечаниях в конце книги.

Что такое правда?

"Где наша мудрость, потерянная ради знаний, где наши знания, потерянные ради информации?"

Томас С. Элиот

В науке часто бывает так, что понятие, основное для того или иного важного вопроса, принимается за нечто само собой разумеющееся, хотя на самом деле решение данного важного вопроса зависит именно от того, как понимается это основное понятие. Правда ли то, что рассказывается в "сагах об исландцах"? Каково соотношение правды и вымысла в них? Что именно в каждой из них правда и что вымысел? Вот вопросы, которые всегда были самыми важными в отношении "саг об исландцах". С этими вопросами тесно связано и все остальное, что остается спорным в отношении этих произведений: их происхождение, этапы их развития, их источники или прообразы, их датировки и т. д. Но что такое правда, о которой так много говорится в литературе о "сагах об исландцах"? И можно ли говорить о правде в этих сагах, не разобравшись в том, что такое правда вообще? [О правде и вымысле в "сагах об исландцах" говорится, как правило, во всех работах об этих сагах. Но есть и работы, посвященные специально этой проблеме: Weber G.W. "Fact" und "fiction" als Mass-stдbe literarischer Wertung in der Saga. - Zeitschrift fьr deutsches Altertum und deutsche Literatur. 1972, S. 188-200; Steblin-Kamensky M.I. On the nature of fiction in the Sagas of Icelanders. - Scandinavica, 1967, 6, N 2, p. 77-84; Magerшy H. Dikt og sanning i islendingesogene. - Syn og segn, 64, еrgangen, 1958, p. 145-152; Toorn M.C. van den. Saga und Wirklichkeit. - Arkiv for nordisk filologi, 1957, LXXII, p. 193-205; Nordal S. The historical element in the Icelandic family sagas. Glasgow, 1957; Jones G. History and fiction in the Sagas of the Icelanders. - Saga-Book of the Viking Society, 1952-1953, XIII, pt. V, p. 285-306; Jessen E. Glaubwьrdigkeit der Egils-Saga und anderer Islдnder-Saga's. - Historische Zeitschrift hrsg. von H. von Sybel, 1872, 28, S. 61-100.]

Утверждая то или иное о "правде" в "сагах об исландцах", имеют в виду, конечно, хотя никогда не оговаривают этого, наши современные представления о том, что такое правда. Между тем не отличаются ли эти представления от тех, которые господствовали в обществе, где возникли эти саги? Если да, то все, что до сих пор утверждалось о правде и вымысле в "сагах об исландцах", в сущности так же мало приближает нас к пониманию того, правда они или вымысел, как утверждение дальтоника о том или ином цвете приближает пас к пониманию того, что это за цвет.

Для современного человека в представлениях о правде, как и во многих других областях сознания, характерны двойственность, раскол, отсутствие единства. Две формы правды осознаются современным человеком. Одна из них - это та, которая находит наиболее законченное выражение в науке, в частности в науке о прошлом человеческого общества - истории. Только об этой науке здесь и будет речь, так как раскол на две правды всего отчетливее сказывается в том, что рассказывается о прошлом.

"Историческая правда" - назовем так правду, представленную в истории как науке, - это точное сообщение о том, что было. Автор этого сообщения верит, что его сообщение о прошлом точно, или по меньшей мере хочет, чтобы другие поверили этому. Но многообразие единичных фактов прошлого неисчерпаемо. Точно установить можно только некоторые отдельные факты прошлого, так сказать, его скелет, а именно только то, что имеет значение для всего данного общества, но отнюдь не все единичные факты прошлого или все, что происходило с отдельными частными лицами в их частной жизни. Действительность прошлого во всей ее живой полноте не может быть содержанием точного сообщения, представляющего собой историческую правду. Во всей ее живой полноте действительность прошлого может быть только синтезирована, воспроизведена в результате творческого обобщения, т.е. может быть содержанием произведения, назначение которого - вызвать яркое и живое представление о действительности прошлого, а не сообщить о нем точные сведения. Но такое обобщение единичных фактов прошлого уже не правда в собственном смысле слова, а "художественная правда", т.е. вымысел. Тот, кто создает художественную правду, сознает, что она - творческое воспроизведение того, что могло бы быть, а вовсе не точное сообщение о том, что было в действительности, т.е. что она не правда в собственном смысле слова. Это сознают и те, для кого создается художественная правда. Если же художественная правда принимается за правду в собственном смысле слова, как это бывает, например, с детьми, то для современной цивилизации это пережиточное явление, реликт того состояния сознания, когда еще не было деления на две правды.

Таким образом, из двух правд о прошлом, возможных для современного человека, одна - это правда в собственном смысле слова, но она - не искусство; другая - это искусство, но она, в сущности, - неправда. Другими словами, для современного человека, с одной стороны, возможна правда о прошлом, которая, как ему самому известно, - неправда, а с другой стороны, для него несовместимы искусство и в собственном смысле слова правда.

Две правды, о которых идет речь, не только друг друга подразумевают, обусловливают и ограничивают, но они и противоположны. Резкая и четкая граница лежит между ними. Что-либо промежуточное или среднее между ними невозможно, как невозможно нечто среднее между тем, что было в действительности, и тем, чего в действительности не было, а только могло бы быть. Роман, повествующий о подлинных событиях или действительно существовавших людях, - это роман в совершенно такой же степени, как и всякий другой. Если в романе и есть правда в собственном смысле слова (взятые из жизни факты и т.п.), то ведь они образуют только скелет произведения, тогда как плоть и кровь его - это действительность, воспроизведенная в результате художественного творчества, т.е. художественная правда, а не правда в собственном смысле слова. Один и тот же автор может, конечно, написать и исследование, и роман. Но не может историческое исследование быть одновременно романом, точно так же, как исторический роман - это всегда роман, а не исследование.

В литературе о сагах, как правило, молчаливо предполагается, что две формы правды о прошлом, характерные для сознания современного человека, существовали и в сознании людей древнеисландского общества. В соответствии с этим рассказываемое в сагах истолковывается одним из трех способов. Оно либо истолковывается как историческая правда. Тогда оно анализируется методами современной исторической науки: проверяется хронология, проводится сопоставление с показаниями других источников и т. д. Либо рассказываемое в сагах истолковывается как художественная правда. Тогда оно анализируется как художественная литература нашего времени, т.е. принимается целиком за воплощение идейного и художественного замысла автора. Либо, и всего чаще, рассказываемое в сагах истолковывается как нечто среднее между исторической и художественной правдой, т.е. нечто столь же невозможное, как помесь верблюда и тигра, и тогда в различных пропорциях применяются одновременно методы, в корне противоречащие друг другу. Все концепции развития древнеисландской литературы, все классификации саг, все оценки сущности каждой из них сводятся к такому подведению под одну из двух привычных для современного человека рубрик, соответствующих двум описанным выше формам правды.

Существовали ли, однако, эти две формы правды в сознании людей древнеисландского общества? Множество фактов говорит в пользу того, что для людей древнеисландского общества существовала только одна форма правды, так сказать "синкретическая правда". Тот, кто сообщал синкретическую правду о прошлом, стремился одновременно и к точности, и к воспроизведению действительности во всей ее живой полноте. Но тем самым это была не только правда в собственном смысле слова, но также искусство или органическое сочетание того, что в сознании современного человека несочетаемо. Синкретическая правда нечто навсегда утраченное. Она отнюдь не нечто среднее между двумя другими правдами. Она гораздо богаче и содержательнее обеих современных правд. Она в корне отлична от них обеих. Она - нечто третье. Поэтому пытаться определить, что в сагах - историческая правда, а что - художественная, значит искать различие, в отсутствии которого и заключается сущность представленной в сагах правды.

О том, что в сознании людей древнеисландского общества существовала только одна форма правды, говорят прежде всего данные языка. [О значении рассматриваемых здесь древнеисландских слов см. также: Steblin-Kamenskij M.I. An attempt at a semantic approach to the problem of authorship in Old Icelandic literature. - Arkiv for nordisk filologi, 1966, LXXXI, p. 24-34; Lцnnroth L. European sources of Icelandic saga-writing. Stockholm, 1965, p. 6ff.]

Такие понятия, как "историческая правда", "художественная правда", "художественный вымысел", которые легко могут быть выражены на любом современном языке, в том числе и на современном исландском, не находили никакого выражения в древнеисландском и, следовательно, не существовали для людей того времени. В древнеисландском были только слова и выражения, которые всего ближе по значению к современным "правда" и "ложь". Однако у этих слов было явно более широкое значение, чем у соответствующих слов в современных европейских языках, так как они могли относиться и к тому, что с современной точки зрения надо назвать "художественной правдой" или "художественным вымыслом", но никак не просто "правдой" или "ложью".

Можно было бы предположить, что к понятиям "художественная правда", "художественный вымысел" и т.п. всего ближе то, что описывается в древнеисландской литературе как "забавное", хотя и "лживое". "Эту сагу рассказывали королю Сверриру, и он говорил, что такие лживые саги (lygisogur) всего забавнее (skemmtiligastar)", - говорится в знаменитом рассказе о празднике в Рейкьяхоларе. А в рассказе о быке Брандкросси есть такое высказывание: "Хотя некоторым кажется этот рассказ сомнительным, слушать его забавно (er gaman at heyra hana)". В обоих случаях речь идет о произведениях, правдивость которых, видимо, вызывала сомнения в силу их явного неправдоподобия. Однако в "сагах о епископах", т.е. произведениях, которые вне сомнения не считались "лживыми" и которые с современной точки зрения всего менее "художественны", не раз говорится, что они рассказываются "для забавы" (til gamans) или что они "хорошая забава" (gур skemmtan). Так что древнеисландские слова, которые мы переводим как "забавный", явно не имеют ничего общего с современным словом "художественный".

Не было в древнеисландском и никаких слов, обозначающих произведения, которые претендуют на то, что они только историческая правда или только художественная правда. Ничего аналогичного таким современным обозначениям литературных произведений, как "роман", "повесть", "рассказ", "новелла", "драма" и т.п., с одной стороны, и "статья", "исследование", "монография", "диссертация", "разыскание" и т.п. - с другой, не было в древнеисландском языке, и, следовательно, не существовало и соответствующих понятий. Поэтому утверждать, например, что "автор этой саги хотел написать роман, а не историческое исследование" - а такие утверждения нередко встречаются в современных работах о "сагах об исландцах" - так же абсурдно, как приписывать автору саги понимание того, что такое сценарий кинофильма или телевизионный спектакль.

В древнеисландском языке существовало универсальное слово "сага" (saga, очевидно, от segja "говорить"), которое обозначало любое как письменное, так и устное повествование. Исходным его значением было, вероятно, "сказанное", "высказывание". Это слово могло обозначать и сами события, о которых повествуется. Например: "Он был тогда уже очень стар, когда эти события (sjб saga) произошли". И так как события, о которых повествуется в саге, это всего чаще распря, saga может значить "распря". Например: "Так произошла распря Торбьёрна и Хаварда Хромого" (saga юeira юorbjarnar ok Hбvarрar ens halta). Но в то время как в современном исландском у этого слова есть два четко различающихся значения - "сага как литературное произведение" и "история как наука", в древнеисландском нет ни малейшего следа такого различия. Считалось ли повествование правдивым или лживым, оно одинаково называлось этим словом.

То же неразличение двух правд - исторической и художественной - подразумевают и другие, более редкие древнеисландские обозначения повествований - frбsogn, frбsaga, а также обычное обозначение более или менее самостоятельной части повествования - юбttr, букв, "прядь (каната и т.п.)." Нередко предполагается, что только историческую правду подразумевало слово frжрi "знания", "мудрость". В новоисландском это слово действительно приобрело значение "наука", "ученость". В древнеисландском, однако, оно явно обозначало любые знания, в частности знание саг, как устных, так и письменных, а могло оно значить также "писания", "заклинания" и "стихотворение". Значение "наука" впитывают в это слово потому, что оно в "Первом грамматическом трактате" применено к писаниям Ари Мудрого ["те мудрые знания (frжрi), которые Ари Торгильссон записал в книги с большим умом"], а писания Ари Мудрого сравнительно всего менее непохожи на то, что в наше время называется "наукой". Но дело в том, что эта "научность" Ари - его индивидуальная особенность, а вовсе не свойство якобы существовавшего в то время научного жанра (ср. также с. 40). Поэтому применение слова frжрi к тому, что было записано Ари Мудрым, - это только частный случай употребления этого слова в его обычном значении "знания".

Древнеисландские переводные повествования, как исторические, так и неисторические, тоже обозначались словом saga. В переводных произведениях встречаются иногда обозначения литературных произведений, характерные для европейской средневековой литературы, - dжmisaga "притча" (букв. "сага-пример"), жfisaga или lнfssaga "жизнеописание" (букв, "сага жизни") и т.п. Но эти обозначения включают в себя, как правило, все то же слово saga и, следовательно, осознавались лишь как разновидность того, что обозначалось этим словом.

Эти данные языка говорят недвусмысленно о единстве правды в сознании людей древнеисландского общества. Единство правды имело место, конечно, и в отношении "саг об исландцах", самого своеобразного из всей древнеисландской прозаической литературы, и самыми своеобразными они, по-видимому, потому и кажутся современному человеку, что в них единство правды находит наиболее полное выражение.

За что принимали эти произведения те, кто их создавал, и те, для кого они создавались? В литературе о "сагах об исландцах" принято либо совсем обходить этот вопрос, либо давать на него уклончивый ответ. Между тем только исчерпывающий ответ на этот вопрос позволил бы понять, в чем заключается неповторимость этих произведений. По-видимому, в последнее время в литературе о "сагах об исландцах" господствует представление, - правда, обычно только косвенно выраженное, - что они считались художественным вымыслом, созданным из того или иного материала, совершенно так же, как авторы нашего времени создают свои произведения - романы, повести и т.п. Дело в том, что с нашей современной точки зрения "саги об исландцах" - действительно в большой или меньшей степени художественный вымысел и в той мере, в какой он правдоподобен, - художественная правда. Но были ли они художественным вымыслом или художественной правдой с точки зрения людей древнеисландского общества? Очевидно, нет. Ведь таких понятий не существовало.

Когда говорят, что замыслом автора той или иной "саги об исландцах" была художественная, а не историческая правда, то по существу утверждают, что его замыслом было написать исторический роман, т.е. произведение, которое, хотя и содержит некоторый скелет из исторических фактов, в основном представляет собой художественный вымысел. Иногда, впрочем, и прямо утверждают, что "саги об исландцах" - это исторические романы по замыслу их авторов. Совершенно несомненно, конечно, что у "саг об исландцах" были определенные литературные прообразы. Но могли ли этими прообразами быть произведения, которые появились шестьсот лет спустя? Ведь исторический роман возник как жанр только в начале XIX в. (а в Исландии даже в конце этого века) и был результатом длительного развития, этапы которого хорошо известны. Можно, конечно, предположить - и это тоже иногда делается, - что прообразом той или иной саги была другая сага, а та уже была, в сущности, историческим романом. Но что было прообразом этой другой саги? "Айвенго" или какой-нибудь другой роман Вальтера Скотта? Для исландцев XIII в. "саги об исландцах" были, конечно, просто сагами - как особый жанр "саги об исландцах" были осознаны только в новое время, о чем будет сказано ниже, - т.е. произведениями, подразумевающими единство правды, и прообразами для них могли быть, конечно, только такие же произведения.

В сущности, логичнее, чем считать прообразом "саг об исландцах" исторический роман, предположить, что их прообразом был рыцарской роман о Тристане и Изольде - произведение, возникшее в XII в. во Франции и впервые переведенное в Норвегии в 1226 г., и такое предположение было сделано. Правда, считается установленным, что первые "саги об исландцах" были написаны до 1226 г. Но хронологическая неувязка здесь не так уж велика. Во всяком случае она не в шестьсот лет, как в случае, когда "саги об исландцах" принимаются за исторические романы. Хуже то, что это предположение основано только на непонимании литературоведческих терминов. Дело в том, что в большинстве европейских языков "романом" называют и средневековый рыцарский роман, и современный реалистический роман. Эти два жанра характерны соответственно для эпох, разделенных полутысячелетием интенсивного литературного развития, и далеки друг от друга как небо от земли. По-английски эти два жанра и называются двумя разными словами (romance и novel). Если бы эти два жанра и на других языках назывались двумя разными словами, то, конечно, никому и в голову не пришло бы сопоставить "саги об исландцах" с рыцарским романом о Тристане и Изольде, потому что саги имеют общее только с реалистическим романом (и "романы" они только в этом смысле!), но никак не с рыцарским романом. Между тем предположение, что прообразом "саг об исландцах" был роман <