Не считаю, – ответил он.
Обычный человек, – продолжал дон Хуан, – воспринимает магию как нечто скорее отрицательное, тем не менее, она его привлекает.
Именно поэтому, когда ты находился в состоянии нормального осознания, я сделал так, чтобы ты считал нас магами. Так рекомендуется поступать, чтобы пробудить интерес. Но на самом деле для нас сделаться магами – тупик.
Мне хотелось узнать, что он имеет в виду, но дон Хуан отказался говорить на эту тему. Он сказал, что все встанет на свои места по мере того, как он будет рассказывать об осознании.
Потом я спросил его об истоках толтекского знания.
– Первый шаг по пути знания толтеки сделали, поедая растения силы, – ответил дон Хуан. – То ли из любопытства, то ли от голода, а может быть даже по ошибке, но они их ели. Ну а остальное было лишь вопросом времени. Не могло быть так, чтобы рано или поздно кто-то из них не занялся анализом своих ощущений. Я полагаю, что те, кто первыми встал на путь знания, были людьми чрезвычайно отважными, но они очень сильно ошибались.
Дон Хуан, а что если все это – твои личные домыслы?
Нет, это не мои личные домыслы. Ведь я – видящий, и, когда я фокусирую своё видение на том далеком времени, я знаю все, что тогда происходило.
И ты можешь видеть прошлое во всех подробностях? – спросил я.
Видение – это особое чувство знания, – ответил дон Хуан. – Знания чего-то без тени сомнения. В данном же случае мне доподлинно известно, что именно делали те люди, не только благодаря видению, но также и потому, что между нами и ними существует тесная связь.
Затем дон Хуан объяснил, что термином «толтек» он обозначает вовсе не то, что под этим понимаю я. Для меня это было название представителя определенной культуры – Толтекской Империи. Он же, говоря «толтек», подразумевал «человек знания».
Дон Хуан рассказал мне, что в те далекие времена – за сотни, а скорее даже за тысячи лет до Конкисты – завоевания Центральной Америки испанцами, эти люди знания жили в пределах довольно обширной области, простиравшейся на север и на юг от долины Мехико. Они занимались специфическими видами деятельности – целительством, колдовством, сказительством, танцем, гаданием и прорицаниями, приготовлением пищи и напитков. Благодаря такому направлению деятельности у них выработалась особая мудрость, которая отличала их от обычных людей. Однако толтеки не были оторваны от социума, более того, они входили в структуру повседневной жизни людей, в значительной степени подобно тому, как в структуру повседневной жизни современного общества входят врачи, учителя, священники и торговцы. Толтеки практиковали свое профессиональное искусство под строгим контролем организованных братств, приобретая все более высокую квалификацию и все большее могущество. В конце концов, влияние их сделалось настолько сильным, что они даже стали доминировать над этническими группами, расселявшимися за пределами географической области, занятой толтеками.
Дон Хуан сказал, что после того, как некоторые из этих людей окончательно научились видеть – а на это ушли столетия экспериментов с растениями силы, – наиболее предприимчивые из них взялись за обучение видению других людей знания. И это стало началом их конца. С течением времени видящих становилось все больше и больше, но их одержимость тем, что они видели, тем, что наполняло их благоговением и страхом, стала настолько интенсивной, что они перестали быть людьми знания. Их мастерство в видении стало необыкновенным, доходило даже до того, что они были способны управлять всем, что было в тех странных мирах, которые они воспринимали. Но это было бесполезно. Видение подорвало силу этих людей и сделало их одержимыми увиденным.
– Однако среди видящих были и такие, которым удалось избежать этой участи, – продолжал дон Хуан. – Это были великие люди. Несмотря на свое видение, они оставались людьми знания. Некоторые из них находили способы положительного использования видения и учили этому других людей. Я убежден, что под их руководством жители целых городов уходили в другие миры, чтобы никогда сюда не вернуться.
Те же видящие, которые умели только видеть, были обречены. И когда на их землю пришли завоеватели, они оказались такими же беззащитными, как и все остальные.
– Завоеватели, – говорил дон Хуан, – покорили мир толтеков. Они присвоили себе все. Но они так никогда и не научились видеть.
– Но почему ты полагаешь, что они так никогда и не научились видеть?
– Потому что они копировали толтекскую практику, не обладая внутренним знанием, которым владели толтеки. До сих пор по всей Мексике встречается множество магов – последователей тех завоевателей. Они следуют по пути толтеков, но понятия не имеют ни о том, что сами делают, ни о том, о чем говорят, поскольку не являются видящими.
– Кто были эти завоеватели, дон Хуан?
– Индейцы других племен, – ответил он. – К тому времени, когда здесь появились испанцы, с момента исчезновения древних видящих уже прошли столетия. Но существовало новое поколение видящих, которое начало занимать свое место в новом цикле.
– Новое поколение видящих, – что ты имеешь в виду?
– После того, как мир первых толтеков был разрушен, те видящие, кому удалось выжить, ушли в подполье и принялись за серьезнейший пересмотр своих практических методов. И первое, что они сделали, – выделили сталкинг, сновидение и намерение в качестве ключевых техник, в то же время ограничив применение растений силы. Это, кстати, может послужить нам намеком на то, что в действительности случилось с ними из-за растений силы.
Новый цикл только-только сформировался, когда пришли испанские захватчики. К счастью, новые видящие успели как следует подготовиться к такого рода опасности. Они уже стали непревзойденными мастерами практики искусства сталкинга.
Последовавшие за этим столетия порабощения обеспечили новым видящим идеальные условия для дальнейшего совершенствования их мастерства. Это может показаться довольно странным, но именно исключительная суровость и жестокость тех времен дали им импульс к очистке их новых принципов. А благодаря тому, что они никогда не афишировали свою деятельность, их оставили в покое, так что они получили возможность разобраться в своих находках.
– Во времена Конкисты видящих было очень много? – спросил я.
– Поначалу – да. Но к концу осталось горсточка. Остальных уничтожили.
– А как в наше время, дон Хуан?
– Немного. Видишь ли, они как бы рассеяны повсюду.
– Ты знаешь их? – спросил я.
– На такой простой вопрос ответить очень трудно. Некоторых мы знаем достаточно хорошо. Но они на нас не слишком похожи, поскольку сосредоточились на других аспектах знания – таких как танец, целительство, колдовство, заговоры – а не на сталкинге, сновидении и намерении, как советуют новые видящие. Пути же тех, кто в точности похож на нас, никогда с нашими путями не пересекаются. Так устроили видящие, жившие во времена Конкисты, для того, чтобы испанцы их не истребили. Каждый из тех видящих основал свою линию. Причем не все из них имели последователей, так что лишь немногие из линий сохранились.
– А ты лично знаком с кем-нибудь, кто в точности похож на нас?
– С несколькими, – лаконично ответил он. – Тогда я попросил его дать мне как можно более полную информацию об этих людях. Меня это очень заинтересовало, поскольку появилась возможность получить подтверждение со стороны. Я полагал, что очень важно узнать имена и адреса.
Однако дон Хуан явно не собирался идти мне навстречу. Он сказал:
– Знаешь, новые видящие уже прошли через это. Они достаточно занимались поисками подтверждений. Половина из них оставила свои кости в комнате подтверждений.
Так что теперь они – одинокие птицы. И давай оставим все как есть. Наша линия – единственная, о которой мы с тобой можем говорить. Но зато об этом ты и я можем говорить сколько угодно.
Потом дон Хуан объяснил, что все линии были основаны видящими в одно и то же время и по одному и тому же образцу. В конце шестнадцатого века каждый нагуаль намеренно изолировал себя и свою группу видящих, полностью исключив возможность каких бы то ни было открытых контактов с видящими других групп. Следствием такого резкого разделения было образование отдельных изолированных линий, каждая из которых обладала своими специфическими чертами. Наша линия состояла из четырнадцати нагуалей и ста двадцати шести видящих. Некоторые из этих нагуалей имели в своих группах всего по семь видящих, некоторые по одиннадцать, а некоторые – по пятнадцать.
Дон Хуан рассказал мне, что его учителем – он говорил «бенефактором[1]» – был нагуаль Хулиан, а перед Хулианом был нагуаль Элиас. Я спросил, известны ли ему имена всех четырнадцати нагуалей, и он перечислил их по порядку, чтобы я смог запомнить. Еще дон Хуан сказал, что лично был знаком с пятнадцатью видящими, составлявшими партию его бенефактора, и что он знал также учителя своего бенефактора – нагуаля Элиаса – и одиннадцать видящих его группы.
По словам дона Хуана, наша линия была полностью исключительной, поскольку в 1723 году претерпела коренное изменение. Его причиной явилось внешнее воздействие, которое очень сильно нас затронуло и безжалостно, неумолимо изменило наш курс. О том, что это было за событие, дон Хуан говорить не захотел. Он только отметил, что именно тот момент принято считать новым началом линии. И восемь нагуалей, возглавлявших ее после этого, существенно отличались от шести, бывших до них.
У дона Хуана в тот день были какие-то дела, поэтому я не видел его практически до полудня. Тем временем в городе появились трое из его учеников – Паблито, Нестор и Ла Горда. Они ездили по магазинам, покупая инструменты и материалы для столярной мастерской Паблито. Я присоединился к ним и помогал им, пока они не покончили с делом. Затем мы все вместе отправились в гостиницу.
Мы сидели и разговаривали у меня в номере, когда появился дон Хуан. Он сообщил, что после обеда мы уезжаем, но прежде он намерен кое о чем переговорить со мной наедине. Он назначил всем встречу в ресторане и сказал, что до этого мы с ним вдвоем прогуляемся по центральной площади.
Паблито с Нестором встали и вышли, сославшись на дела, которые им нужно сделать до нашей встречи. Лицо Ла Горды выражало крайнее недовольство.
– О чем это вы там собираетесь разговаривать? – выпалила она, но тут же захихикала, поняв, что погорячилась. Дон Хуан странно взглянул на нее, но не произнес ни слова.
Несколько ободренная его молчанием, Ла Горда заметила, что мы могли бы взять ее с собой. Она заверила нас, что ни в малейшей степени не собирается нам мешать.
– Нисколько в этом ни сомневаюсь, – ответил дон Хуан, – однако, видишь ли, дело в том, что я намерен говорить именно с ним и действительно не хочу, чтобы ты слышала хоть слово из нашей беседы.
Ла Горда пришла в ярость, и это было очевидно. Она вспыхнула, а когда мы с доном Хуаном выходили из номера, лицо ее мгновенно исказила гримаса напряжения и беспокойства. Рот ее был полуоткрыт, губы пересохли.
Настроение Ла Горды меня весьма обеспокоило. Возникло явственное ощущение дискомфорта. Я ничего не сказал по этому поводу, но от внимания дона Хуана мое состояние, похоже, не ускользнуло, и он неожиданно произнес:
– Знаешь, а ведь ты должен денно и нощно благодарить Ла Горду. Она помогает тебе разрушить твою самозначительность[2]. Ла Горда в твоей жизни исполняет роль мелкого тирана, однако до тебя это пока что не дошло.
Мы прогуливались вокруг площади, пока вся моя нервозность не улетучилась. Затем опять сели на любимую скамейку дона Хуана.
– На самом деле древним видящим удивительно повезло, – начал дон Хуан, – ведь у них было предостаточно времени на то, чтобы научиться замечательным вещам. Уверяю тебя, они владели знанием о таких чудесах, которые нам сегодня невозможно себе даже вообразить.
– Но кто их всему этому научил? – спросил я.
– Никто. Они научились всему самостоятельно посредством видения, – ответил он. – Львиная доля всего, что известно нашей линии, была обнаружена ими. Древние видящие допускали ошибки. Новые видящие эти ошибки исправили. Но корни всего, что мы знаем и делаем, уходят далеко в глубины времен древних толтеков. И он объяснил, что имеется в виду.
– Одна из наиболее простых и в то же время наиболее важных с точки зрения обучения находок древних видящих заключалась в том, что они обнаружили: человек обладает двумя типами осознания. Древние видящие назвали их правой и левой сторонами человека.
– Они также обнаружили, – продолжал дон Хуан, – что наилучшим способом обучения их знанию является обучение в состоянии, когда восприятие ученика сдвинуто влево, то есть когда ученик находится в состоянии повышенного осознания. Именно в этом состоянии происходит реальное обучение.Древним видящим отдавали в науку совсем маленьких детей, поэтому их ученики не знали иного образа жизни. Когда они вырастали, то, в свою очередь, брали в ученики маленьких детей. Можно только вообразить те вещи, которые они должны были раскрыть в своих сдвигах вправо и влево, после веков подобного вида сосредоточения.
Я заметил, что меня эти сдвиги приводят в глубокое замешательство. Дон Хуан сказал, что мой опыт был таким же, как и его собственный. Его бенефактору – нагуалю Хулиану – удалось сформировать в нем глубочайший раскол, сдвигая его восприятие туда и обратно – из одного типа осознания в другой. Настолько разительным был контраст между ясностью и свободой, испытываемыми им в повышенном осознании, и рациональной мотивацией, защитами, гневом, страхом, присущими нормальному состоянию осознания.
Древние видящие использовали такую полярность восприятия в своих узко специализированных целях: этим они заставляли учеников достигать глубокого сосредоточения, необходимого для освоения магических техник. Однако новые видящие пользуются этим иначе, а именно – приводят своих учеников к убеждению в том, что человек обладает огромнейшим потенциалом нереализованных возможностей.
Лучшее достижение новых видящих, – объяснял далее дон Хуан, – заключается в их объяснении тайны осознания. Они оформили его в виде ряда понятий и действий, которым ученик обучается, находясь в состоянии повышенного осознания.
Особая же ценность метода обучения, применяемого новыми видящими, заключается в невозможности запомнить что-либо из того, что происходит с человеком в состоянии повышенного осознания. Это ставит почти непреодолимый барьер для воинов, которые должны вспомнить всё, чему их учили, если намерены продолжать путь. Только после многих лет борьбы и дисциплины, воины могут восстановить свои инструкции. K тому времени, когда это им удаётся, понятия и приёмы, которым их учили, уже настолько глубоко внедряются в их существо, что обретают ту силу, которой должны обладать по замыслу новых видящих.
Мелкие тираны
Прошло несколько месяцев. За все это время дон Хуан ни разу не вернулся к теме владения искусством осознания. В тот день мы находились в доме, где жила команда нагуаля.
– Пойдем-ка прогуляемся, – сказал дон Хуан, положив руку мне на плечо. – Или нет, лучше идем на площадь – там как раз полно народу, – сядем на скамейку и потолкуем.
Я был несколько удивлен, так как находился в доме уже пару дней, но он со мной практически не общался, разве что поздоровается, и все.
Когда мы выходили из дома, путь нам преградила Ла Горда. Она потребовала, чтобы мы взяли ее с собой. Было похоже, что на этот раз она не собирается мириться с отказом. Но дон Хуан очень жестко сказал ей, что у него со мной предполагается сугубо личный разговор.
– Вы собрались говорить обо мне, – произнесла Ла Горда с выражением подозрительности и крайнего раздражения в голосе и жестах.
– Точно. Именно о тебе, – сухо подтвердил дон Хуан. И он прошел мимо Ла Горды, даже не взглянув в ее сторону.
Я последовал за ним, и в молчании мы дошли до городской площади. Когда мы сели на скамейку я спросил, почему вдруг мы будем говорить о Ла Горде.
Перед моими глазами все еще стояло ее лицо с выражением немой угрозы, когда мы покидали дом.
– Мы не собираемся обсуждать ни ее, ни кого бы то ни было другого, – ответил дон Хуан. – Я сказал это только для того, чтобы спровоцировать её громадную самозначительность. И это сработало. Сейчас Ла Горда в бешенстве. Насколько я её знаю, к этому моменту она уже достаточно долго говорила с собой, чтобы выстроить уверенность и праведное негодование по поводу того, что ее так беспардонно отшили и выставили дурой. Я не удивлюсь, если она вскоре явится и набросится на нас прямо здесь, на этой скамейке.
– Если мы не собираемся беседовать о Ла Горде, то о чем тогда мы будем говорить? – спросил я.
– Мы продолжим разговор, начатый когда-то в Оахаке, – ответил дон Хуан. – От тебя потребуются огромные усилия и готовность к сдвигам в одну и в другую сторону между уровнями осознания. Иначе объяснения осознания тебе не понять. На время нашей беседы я требую от тебя полнейшей концентрации и терпения.
Почти жалобно я сообщил ему, что, отказываясь говорить со мной на протяжении последних двух дней, он ставил меня в неловкое положение, заставляя ощущать изрядное неудобство. Дон Хуан взглянул на меня, вскинув брови. По губам его пробежала улыбка, которая тут же исчезла. Я понял – он дает мне понять, что я ничем не лучше Ла Горды.
– Я провоцировал твою самозначительность, – нахмурившись сообщил он. – Самозначительность – главнейший и самый могущественный из наших врагов. Подумай вот о чем: то, что ослабляет нас – это чувство оскорбления и обиды поступками и оплошностями окружающих нас. Наша самозначительность заставляет нас почти все время чувствовать себя оскорблёнными кем-то или на кого-то обиженными.
Новые видящие рекомендуют направить все усилия на исключение самозначительности из жизни воина. Я все время следовал и следую этим рекомендациям. И значительная часть моих действий в отношении тебя направлена на то, чтобы ты увидел – без самозначительности мы неуязвимы.
Я внимательно слушал. Вдруг глаза дона Хуана заискрились, и я подумал, что он, похоже, вот-вот рассмеется. Явной причины для этого вроде бы не было, но не успел я сообразить, в чем дело, как внезапно был огорошен резкой, звонкой и весьма болезненной затрещиной по правой стороне моего лица.
Я вскочил со скамейки. Сзади стояла Ла Горда со все еще поднятой рукой. Лицо ее гневно пылало.
– А теперь можете говорить обо мне все, что хотите! По крайней мере, теперь у вас есть повод! – прокричала она. – Но если у вас есть, что сказать, – скажите мне это прямо в лицо!
Этот взрыв словно исчерпал все ее силы, потому что она опустилась на асфальт и заплакала. Дон Хуан застыл на месте с выражением невыразимого ликования на лице. Меня же сковала бешеная ярость. Бросив на меня свирепый взгляд, Ла Горда повернулась к дону Хуану и жалобно промямлила, что мы не вправе ее критиковать.
Дон Хуан хохотал. Он сложился пополам. Он почти рухнул на землю. Два-три раза он пытался что-то сказать мне, но в конце концов просто повернулся и двинулся прочь, то и дело сотрясаясь всем телом в приступах гомерического смеха.
Я ринулся было за ним, все еще охваченный негодованием по адресу Ла Горды – в тот момент я презирал ее, – как вдруг со мной произошло нечто необычайное. Я понял, что именно так забавляло дона Хуана. Мы с Ла Гордой были похожи до ужаса. Наша самозначительность была монументальной. Мое удивление и моя ярость по поводу пощечины в точности соответствовали гневу и подозрительности Ла Горды. Дон Хуан был абсолютно прав. Бремя самозначительности в самом деле является жуткой обузой.
Я побежал вслед за доном Хуаном в восторге, со слезами, которые текли по моим щекам. Я догнал его и рассказал о том, что осознал за миг до этого. Глаза его сияли озорством и радостью.
– Но что мне делать с Ла Гордой? – спросил я.
– Ничего, – ответил он. – Осознание – всегда дело сугубо личное.
Он сменил тему, сообщив мне, что знаки говорят о том, что продолжить беседу мы должны у него дома – либо в большой комнате с удобными креслами, либо на заднем дворике, окруженном крытой галереей. Дон Хуан объяснил, что когда он кому-нибудь что-либо объясняет в одном из этих двух мест, никто другой туда не входит.
Мы вернулись в дом. Там дон Хуан рассказал всем о поступке Ла Горды. Все видящие принялись подтрунивать над Ла Гордой, делая это с явным удовольствием, что поставило Ла Горду в крайне незавидное положение.
– Щепетильность и тактичность – не помощники в борьбе с самозначительностью, – пояснил дон Хуан в ответ на мое выражение озабоченности по поводу положения Ла Горды.
Потом он попросил всех покинуть комнату. Мы сели, и дон Хуан начал объяснять. Он сказал, что видящие, как древние, так и новые, делятся на две категории. К первой относятся те, кто стремится практиковать самообуздание и способен направить свою деятельность в русло достижения прагматических целей, несущих благо другим видящим и человеку вообще. Другая категория – это те, кому нет дела до самообуздания и достижения прагматических целей. Среди видящих принято считать, что тем, кто составляет вторую категорию, не удалось справиться с проблемой самозначительности.
Самозначительность, – пояснил дон Хуан,– не является чем-то простым и наивным. C одной стороны, это сердцевина всего наилучшего, что в нас имеется. А с другой – сердцевина всей нашей внутренней гнили. Избавление от этой гнилой части самозначительности требует шедевра стратегии. И во все века видящие давали высочайшую похвалу тому, кому удавалось это совершить.
Я пожаловался на то, что идея избавления от собственной значительности, временами для меня довольно привлекательная, кажется мне все же чем-то непостижимым. Я сказал, что нахожу его указания относительно избавления от нее весьма туманными и потому не могу им следовать. На это дон Хуан ответил:
– Я говорил тебе не один раз: вставший на путь знания должен обладать огромным воображением. На этом пути, видишь ли, ничто не бывает таким ясным, как нам бы того хотелось.
Я ощущал некоторое неудобство, и это заставило меня вступить в спор. Я заявил, что его указания напоминают мне постулаты католической веры, и что после того, как мне всю жизнь твердили о греховности и грехе, я сделался невосприимчивым к подобного рода вещам.
Для воина борьба с самозначительностью не принцип, а чисто стратегический вопрос, – ответил дон Хуан. – Твоя ошибка заключается в том, что ты рассматриваешь то, что я говорю, с точки зрения морали.