Истина и свобода научного поиска
Скептическое сомнение в возможности достижения истинного представления о сущности мира вполне естественно и может рассматриваться как неотъемлемая черта самого познавательного процесса, которая побуждает познающего субъекта к тщательному рассмотрению, критическому анализу и всестороннему обоснованию любой гипотезы. Однако, даже убежденным скептикам не помешает понимание смысла термина "истина".
Тем же, в ком скептическое начало неразрывно связано с уверенностью в способности человека познавать мир таким, каков он есть в действительности, это понимание поможет избежать стресса при чтение рекомендованных преподавателями научных работ, авторы которых призывают либо раз и навсегда отказаться от бессмысленного стремления к истине, либо объединить усилия во имя спасения исти-ны, либо привлечь к ответственности самих "спасателей" за попытку навязать исследователям стандарты и шаблоны, ограничивающие свободу научного поиска. За кем же последовать? Чьим призывам внять? Кому поверить?
Воспользуемся вполне разумным советом скептиков и не поверим на слово никому, а попытаемся разобраться в том, действительно ли ориентация на Истину как конечную цель научного познания ограничивает свободу научного поиска и навязывает субъекту научно-познавательной деятельности некие шаблоны, образцы или стандарты исследования.
Начнем с того, что если ценностная ориентация на истину вообще существует, то она в принципе не поддается формализации и алгоритмизации и, следовательно, уже по этой причине не может быть связана ни с шаблонами, ни с образцами.
Дело в том, что универсальной чертой ценностной регуляции человеческой деятельности является именно то, что эта регуляция обеспечивается не теоретическим познанием сущности и содержания ценностей, и не набором строго фиксированных норм и правил, а самим фактом признания ценностей в качестве целей-смыслов человеческого существования, безотносительно к конкретным способам и реальным возможностям воплощения ценностей в процессе жизнедеятельности человека. Это значит, что любая из ценностей: и Истина, и Красота, и Добро - определяет цель деятельности, не предопределяя конкретных способов и путей ее достижения.
Таким образом, ценностная ориентация на Истину осуществляется благодаря факту осознания Истины в качестве конечной цели научного познания, а этот факт не может быть выражен в системе строго фиксированных норм, правил, принципов или методов.
Регулирующе-контролирующая функция истины в научном познании проявляется не в навязывании исследователю тех или иных стандартов, норм, правил илишаблонов, а в несвободе от цели, к которой он стремится, в ориентации на необходимость последовательной и бескомпромиссной борьбы за утверждение идей, в истинности которых ученый убежден, поскольку, в конечном счете, только эта убежденность способна побуждать исследователя к продолжению научной работы, к совершенствованию эмпирической базы и теоретической обоснованности развиваемой концепции. Истина-ценность, в отличие от любых социальных норм и правил, переживается не просто как должное, а прежде всего - как желаемое, чтимое, как выражение сущности человеческой жизни, как ее высший смысл.
Еще в середине ХХ века американский ученый Томас Кун обратил внимание на то, что ученые руководствуются в своей работе не столько строго формулируемыми правилами и нормами, сколько некими общими, неформализуемыми представлениями о целях и результатах своей деятельности, под влиянием которых и совершается как отбор эмпирических данных, так и выбор между конкурирующими теориями. В своей знаменитой книге "Структура научных революций" Т.Кун настаивал на неформальном характере действия ценностных установок и на различиях в их индивидуальном применении, за что на него посыпались, по его собственному признанию, обвинения в субъективизме и иррационализме (21).
Эти обвинения были отчасти справедливы, поскольку Т.Кун считал, что в последовательной смене научных теорий нет "связного и направленного онтологического развития"(22) и что каждая последующая теория не дает нам "лучшее представление о том, что же в действительности представляет собой природа", но оказывается лишь "более совершенным инструментом для открытий и решений головоломок" (23). Основываясь на этих выводах из своего исследования, Т.Кун признавал, что не видит путей "спасения понятия истины", и тем самым фактически оказывался в рядах иррационалистов, отрицающих способность человеческого разума познать законы природы.
Следует обратить внимание на то, что многие ученые, и среди них - историки и методологи науки, отождествляют (вслед за представителями прагматизма - одного из влиятельных направлений мировой философии) понятие истины с представлениями о ее критериях. Именно на подобном отождествлении основано большинство рассуждений о том, что наука стремится не к истине, а к пользе, не к постижению законов природы, а к более эффективному (т.е. практически полезному) решению головоломок, задач, проблем и т.д. и т.п.
Если после всего, что было сказано в предыдущих разделах данного пособия, кто-то из моих читателей все еще верит в то, что можно, например, предсказывать солнечные и лунные затмения, основываясь на абсолютно ложных представлениях об устройстве Солнечной системы и законах движения планет, мои дальнейшее рассуждения о сущности истины им не помогут.
Тем же, кто, очевидно, и без моей помощи не сомневался в том, что "рыбку" нельзя выловить не только "без труда", но и без истинного представления о том, где находится тот, пруд, в котором она водится, - предлагаю задуматься над более сложным вопросом, а именно: как поступили бы вы на месте астронома, не знающего, каковы в действительности орбиты движения планет, и пытающегося понять, какая из имеющихся в его распоряжении гипотез ближе к реальному положению дел? Разве не выбрали бы вы именно ту гипотезу, на основе которой можно сделать вычисления, подтверждаемые наблюдениями? Неужели, вопреки здравому смыслу, вы предпочли бы такую гипотезу, ни одно из следствий которой не имеет практических подтверждений, а потому - совершенно бесполезно для решения стоящих перед вами задач?
Думаю, что и ученые, и мы с вами рассуждали бы примерно одинаково и из всех гипотез выбрали бы именно ту, которая дает практически полезный результат: помогает сделать вычисления, результаты которых подтверждаются наблюдениями.
Значит ли это, что мы пренебрегли истинностью ради полезности? Очевидно, что не значит, поскольку мы предпочли одну из гипотез именно в надежде на то, что она более правдоподобна и именно поэтому окажется практически полезной.
Значит ли это, что совпадение результатов вычисления с наблюдаемыми явлениями свидетельствует о нашем проникновении в сущность этих явлений? Об этом мы сможем судить только после того, как убедимся в том, что данное совпадение не является случайным, что оно не возникло в результате ошибки в вычислениях или наблюдениях. Но даже допущенная нами ошибка не затрагивает логических основ нашего рассуждения: практическую полезность и эффективность в решении стоящих перед нами задач мы рассматриваем как критерий истинности наших гипотез, но не как основание для отрицания истины как таковой.
Что касается содержания понятия "истина", то это содержание, как и содержание всех категорий мышления, таких, как добро, красота, необходимость, случайность, причина, следствие, сущность, возможность и проч., не может быть результатом произвольного допущения или следствием договоренности между учеными. Это содержание формируется в процессе исторического развития человеческой жизнедеятельности и обеспечивает инвариантность смысла, вкладываемого в термин "истина" в любом из естественных языков.
Вообще, необходимо различать содержание понятия "истина" и истинностную оценку тех или иных утверждений. Когда, к примеру, говорят: "У нас с Вами различное понимание истины: Вы считаете, что мир познаваем, а я считаю, что мир не познаваем", - то допускают именно такое отождествление, потому что понимание того, что такое "истина" как категория (понятие) мышления отождествляют с истинностной оценкой утверждения о познаваемости мира.
Однако значения терминов естественного языка, обозначающих универсальные категории мышления, определены самим способом человеческого бытия, инвариантным по отношению к любым культурно-историческим различиям и видам деятельности. Это значит, что любые теоретические определения универсальных категорий мышления являются аналитическими, т.е. такими, которые эксплицируют (выявляют) в своих формулировках значения этих терминов, существующие в естественных языках. А потому, в частности, как бы ни определяли понятие "истина" в той или иной концепции, ни одно из этих определений не может отвлечься от аналитического определения истины как соответствия мысли действительности. Это определение только потому и является "классическим", что непосредственно эксплицирует то единственное значение, которое приписывается термину "истина" в естественном языке (в данном случае - в русском языке).
Таким образом, люди всегда считали и всегда будут считать, что термин "истина" обозначает такие мысли, которые соответствуют самой реальности. Но вот какие именно мысли соответствуют реальности - это уже другой вопрос. И этот вопрос возвращает нас к проблеме критериев, оснований истинностной оценки, которую мы уже рассматривали. Добавлю лишь одно.
Любая цель, к достижению которой человек стремится, осознается им в категориях истины, добра и красоты, но не лжи, зла и уродства, поскольку соответствующие термины обозначают в любом естественном языке такие оппозиции, логические функции которых в структуре мышления инвариантны по отношению к любым концептуальным различиям в трактовках и определениях соответствующих категорий.
/Именно этого не учитывают нигилисты всех времен и народов, стремящиеся, подобно Ницше, к "переоценке ценностей", но ставящие при этом, по сути, бессмысленные вопросы, вроде: зачем человек должен стремиться к добру? Или: почему истина предпочтительнее иллюзии? Осмысленные вопросы о координатах самоопределения человека звучат иначе, а именно: может ли человек назвать злом и иллюзией то, к чему он стремится? А если - может, то зачем он к этому стремится? Достаточно задуматься над этими вопросами, чтобы стало очевидно, что категории добро и зло, красота и уродство, истина и ложь, необходимость и случайность, причина и следствие и т.д. не могут "поменяться местами" в категориальной структуре человечес-кого мышления. Речь может идти лишь о том, что именно будет считаться истинным, добрым или прекрасным. Но, даже если таковым будет признано то, что, по мнению окружающих, является воплощением зла, уродства и лжи, логические основания оценки будут одними и теми же./
А теперь вернемся к проблеме нормативной регуляции научно-познавательной деятельности, на которую обратил внимание Т.Кун и которая оказалась несравненно глубже не только его собственной концепции, но и всего, что было написано по поводу этой концепции в мировой литературе по истории, философии и методологии науки.
Благодаря "Структуре научных революций" Т.Куна и тому резонансу, который вызвало появление этой книги в мировом научном сообществе, стало очевидно, что методологические установки (регулятивы), задающие устойчивый алгоритм теоретических и практических действий по производству научного знания (или - определяющие схему упорядоченных последовательностей операций, приводящих к истинному результату) являются необходимым, но не достаточным элементом научно-познавательной деятельности.
В условиях принципиальной проблематичности научного познания, отсутствия однозначных критериев, позволяющих отличить научную деятельность от псевдонаучной, а истинное знание от ложного, сами по себе методологические регулятивы не могут служить гарантией эффективности научной деятельности. И если, несмотря на это, научная деятельность не становится менее результативной в достижении научного знания - значит у науки есть, помимо методологических (формализованных, алгоритмизированных), иные способы регуляции своего развития. Эти не методологические (т.е. не строго фиксированные, не формализованные) способы регуляции являются общими для всех видов человеческой деятельности и носят ценностный характер.
При всей своей ненормативности, неоперациональности, неформализованности ценностная регуляция оказывается достаточно жесткой и эффективной, но не потому, что навязывает шаблоны, а потому, что в ней выражен тот эмоционально-волевой компонент сознательной деятельности, который связан с переживанием цели как образа желаемого результата и без которого достижение этого результата невозможно.
Требование бороться за утверждение теории, в истинность (правдоподобность, целесообразность, эффективность и проч.)которой ученый верит,даже вопреки мнению других членов научного сообщества, опирающихся на определенные факты, по степени жесткости превосходит любые методологические нормы и правила, поскольку не имеет исключений.
Именно поэтому, с одной стороны, отстаивание любого факта, идеи, гипотезы считается в науке рациональным до тех пор, пока сохраняется уверенность в их истинности хотя бы у одного ученого, а, с другой стороны, все революционные, выходящие за рамки существующей традиции, средства и методы научного исследования получают, в конце концов, признание научного сообщества, если достигнут истинный результат. Вообще характер функционирования истины как ценностного регулятива научной деятельности особенно ярко проявляется в периоды научных революций.
В условиях, когда существующие теории не дают основы для решения возникших проблем и под сомнением находится сама истинность этих теорий, ученые не могут опереться в своих поисках на методологические установки, вытекающие из этих теорий или их обосновывающие. Напротив, ученый, выдвигающий идею, принципиально не совместимую с существующей системой знания, может выступать лишь от имени Истины: другого основания у него просто нет. И, в конце концов, только перед лицом личной убежденности в истинности развиваемых взглядов теряют свою значимость признаваемые научным сообществом теории и обретают доказательность собственные аргументы.
Надеюсь, что после всего сказанного, читатели согласятся со мною хотя бы в том, что Истину как ценность и как ценностный регулятив научно-познавательной деятельности нельзя погубить и нет необходимости спасать: без ценностной ориентации на Истину научное познание существовать не может.
И дело вовсе не в том, дает ли нам новая научная теория "лучшее представление" о действительности, а в том, что самим фактом выдвижения этой теории ученые утверждают некую онтологическую модель реальности, в истинности (или большей правдоподобности) которой они убеждены. При этом ни теории, ни методы, ни картины мира, ни законы не обладают ценностью сами по себе, но лишь в той мере, в какой они осознаются как истинные членами научного сообщества.
Тем, кто считает любое убеждение ограничением свободы творчества, не суждено быть свободными никогда, поскольку их собственная вера в истинность подобного мнения лишний раз подтверждает всепроникающий характер ценностной регуляции и тот неоспоримый факт, что если человек говорит или пишет о чем-то, например - о свободе творчества, под влиянием внутренней необходимости (а не по принуждению), то делает он это потому, что хочет всех оповестить о своей мысли, хочет утвердить ее, убедить всех в ее истинности. И в этом смысле любой "знающий" что бы то ни было человек утрачивает свободу выбора точки зрения в отношении того, что ему известно: никакая свобода не может переступить через черту знания, даже если это "знание" оказывается лишь мнением, не соответствующим реальности.
Весьма уместно, на мой взгляд, именно сейчас рассмотреть проблему "борьбы за истину" и "отречения от истины" в истории науки и культуры и выяснить, действительно ли существуют "два рода истин": экзистенциальные, неотъемлемые от самого существования человека, и научно-объективные, не затрагивающие человеческое существование, - и соответственно - два типа отношения к истине?