Ризоматика, картография, машинность

и другие идеи Делеза и Гваттари предопределили важнейшие принципы эстетики постмо­дернизма; метод шизоанализа получил широкое распространение в творчестве писателей-постмодернистов.

Литературоведческая деконструкция.

Литературоведческий аналог концепции Деррида дал французский семиолог и литературо­вед Ролан Барт, под воздействием Деррида (а также Фуко, Эко, Кри­стевой) перешедший на позиции постструктурализма. В 1970 г. выхо­дит его книга "S/Z", явившаяся одним из первых (и наиболее удачных) опытов деконструктивизма в литературоведении. Книга отразила сдвиг интересов Барта от семиотики системы к семиотике Текста**.

Немало лет посвятивший исследованию пружин воздействия на человека идеологии (как особого знакового образования), в открыти­ях Деррида Барт увидел способ "разложения" идеологии, "усколь­зания" от моносемии, средство раскрепощения умов. Со своей сто­роны, он попытался показать, "как "сделан" любой идеологический знак" [217, с. 286] и как осуществляется процесс "означивания". Не ограничиваясь изучением знаковых систем, "непосредственно осозна­ваемых и сознательно используемых людьми", Барт обратился "к зна­ковым системам, которые людьми не осознаются, хотя ими и исполь­зуются, более того во многих случаях ими управляют" [218, с. 20].

* Вячеслав Курицын уточняет: "Сами точки не фиксированы, как в смысле привя­занности к конкретному топосу (структура в ризоме "плывет", как "плывут" и отноше­ния между элементами), так и в смысле неочевидности самой категории точки" [236, с. 204].

** Использование Бартом заглавной буквы, а также курсива должно указывать на новое значение, которым наделяют постструктуралисты понятие "текст".

Объектом семиотического изучения ученого становится социальное бессознательное, а материалом — знаковая система, в которой идеология выявляет себя в неявной форме, — литература. Не менее важным для Барта было найти и обосновать "такие исследователь­ские методы, которые позволили бы уловить и удержать смысловую полноту произведения и в то же время не порвать с аналитическим подходом к литературе..." [218, с. 35].

Литература как объект семиотики.

Рассматриваемая с точки зрения семиотики, литература оказывается одним из языков культуры. Будучи производной от другой знаковой системы — языка, "над сис­темой языковых топосов литература надстраивает систему своей соб­ственной топики — стилевой, сюжетной, композиционной, жанровой и т. п." [218, с. 27]. Она размещается и развивается в области сверх­значений, в зоне подвижных и текучих вторичных значений, и специ­фика ее языка, по Барту, в том, что в этой знаковой системе "означающие могут неограниченно играть" [13, с. 285] (т. е. не дают одного-единственного определенного ответа о своем смысле): "Писа­тель умножает значения, оставляя их незавершенными и незамкнуты­ми; с помощью языка он создает мир, перенасыщенный означающи­ми, но так и не получающий окончательного означаемого" [13, с. 284]. Причину данного явления ученый усматривает в самой структу­ре символического языка, на котором пишутся литературные произ­ведения. Он является "языком множественным, то есть языком, код которого построен таким образом, что любая порождаемая им речь (произведение) обладает множеством смыслов" [13, с. 353]. По­строение же кода определяет феномен коннотации, которая открывает доступ к полисемии художественного текста.

Ссылаясь на Л. Ельмслева, которому принадлежит определение коннотации, Барт поясняет, что коннотативное значение — вторичное значение, означающее которого само представляет собой какой-либо знак или первичную — денотативную — знаковую систему. (Иначе говоря, план выражения коннотативной семиотики сам являет­ся семиотикой.) Коннотативный знак как бы "встроен" в денотативный и представляет собой "измеримый след" той или иной множественно­сти текста. Коннотация, указывает Барт, "представляет собою связь, соотнесенность, анафору, метку, способную отсылать к иным — предшествующим, последующим или вовсе ей внеположным контек­стам, к другим местам того же самого (или другого) текста..." [22, с. 17—18]. Поэтому в произведении параллельно "каноническому смыслу" существуют другие, вторичные смыслы. Денотативные значе­ния даются в явной форме (эксплицитно), коннотативные — в скрытой (имплицитно). "С семиологической точки зрения, коннотативный смысл — это первоэлемент некоего кода (не поддающегося реконструкции),

звучание голоса, вплетающегося в текст" [22, с. 18]. Коннотативные (или "символические", согласно Барту) смыслы — суггестивны, расплыв­чаты, требуют расшифровки, "лексической трансценденции". К тому же означающее и означаемое в знаке способны "меняться ролями", на­ходятся в процессе бесконечных взаимопревращений, что и порожда­ет явление обратимости, уклончивости литературного текста.

"Со структурной точки зрения, существование денотации и конно­тации, двух систем, считающихся раздельными, позволяет тексту функ­ционировать по игровым правилам, когда каждая из этих сторон от­сылает к другой в соответствии с требованиями той или иной иллюзии" [22, с. 18] (т. е. избранного типа правдоподобия). Так, спо­собность денотативной системы оборачиваться к самой себе и саму себя маркировать лежит в основе создания "эффекта реальности". Не будучи первичным, денотативный смысл прикидывается таковым, — в результате денотация "оказывается лишь последней из возможных коннотаций" [22, с. 19]. Иллюзия подлинности, возникающая при этом благодаря механизму подмены, и обеспечивает силу воздействий тех коннотаций, которые способны к идеологическому насыщению.

Вслед за Деррида и Кристевой Барт стремится указать читателю способ защиты от всепроникающей власти идеологии — "моносемии", а писателю — путь преодоления "общих мест" литературы. Это децентрирующая семиотическая практика, активное творческое "чтение-письмо"*, в процессе которого из элементов произведения (произведений), вступающих во взаимодействие с сознанием читателя, "я" которого "само уже есть воплощение множества других текстов, бесконечных или, точнее, утраченных (утративших следы собственного происхождения) кодов" [22, с. 20], конструируется Текст.

Текст Барта.

Бартовский Текст, пишет Георгий Косиков, это "восстановленный в правах" интертекст, точнее, одна из его разно­видностей [217, с. 288; 218, с. 40].

Разрабатывая теорию интертекста, Кристева установила, что ин­тертекст — не совокупность "точечных" (т. е. обладающих устойчивым смыслом) цитат, а пространство схождения всевозможных цитации. Цитата в ее традиционном понимании** — лишь частный случай ци­тации, предметом которых являются всевозможные дискурсы (пропа-

* "Переплетение и взаимообратимое движение "кодов" в тексте Барт обозначил термином письмо... а акт погружения в текст-письмо — термином чтение" [21 7, с. 40]. Читать, по Барту, — значит желать произведение, жаждать превратиться в него, отказаться от попытки продублировать произведение на любом другом языке, помимо языка самого произведения. Читатель "желает" означающее, в то время как критик — означаемое. Это противоречие снимается на уровне Текста, где дистанция между письмом и чтением разрушается.

** "Цитата (от лат. cito — вызываю, привожу), дословная выдержка из к.-л. произ­ведения. В худож<ественной> речи и публицистике Ц<итата> — стилистич<еский> при­ем употребления готового словесного образования, вошедшего в общелит<ературный> оборот" [277, с. 492].

гандистские, бытовые, научные и др.), из которых и состоит культура и под влияние которых попадает любой создаваемый текст. "Ныне мы знаем, — пишет в связи с этим Барт, — что текст представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих единственный, как бы теоло­гический смысл ("сообщение" Автора-Бога), но многомерное про­странство, где сочетаются и спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых не является исходным, текст соткан из ци­тат, отсылающих к тысячам культурных источников" [13, с. 388].

Литературное слово (текст), в трактовке Кристевой "сверхслово", — "место пересечения текстовых плоскостей ... диалог различных видов письма — письма самого писателя, письма получателя (или персона­жа) и, наконец, письма, образованного нынешним или предшествую­щим культурным контекстом" [222, с. 5]. На таких же позициях нахо­дится и Барт, отмечающий: «"Литературное" слово — это одновре­менно и отсылка к культурной традиции, и реализация риторической модели, оно содержит намеренную смысловую неоднозначность и в то же время является простой денотатной единицей... » [13, с. 378].

Интертекст, по Кристевой, пишется в процессе считывания чужих дискурсов, поэтому "всякое слово (текст) есть такое пересечение дру­гих слов (текстов), где можно прочесть по меньшей мере еще одно слово (текст)" [222, с. 6]. Отсюда — выдвигаемое ею понятие письма-чтения*как условия возникновения интертекстовой структуры, которая не "наличествует, но вырабатывается по отношению к другой структуре" [222, с. 5].

Бартовский Текст, как и интертекст Кристевой, возникает в ре­зультате реконструирующей трансформации, сдвига или преобразо­вания прежних категорий как поле методологических операций и су­ществует только в дискурсе. В статье "От произведения к тексту" (1971) ученый разграничивает понятия "произведение" и "Текст".

Бартовское понятие произведения, как показал Косиков, "в це­лом соответствует "фено-тексту" у Кристевой" [218, с. 38]. Это гото­вый, твердый, иерархически организованный семиотический продукт, обладающий вполне устойчивым смыслом. А для Текста Барта исход­ным становится понятие кристевского "гено-текста". "Гено-текст" — как бы закулисное пространство "фено-текста". Это "глубинная струк­тура текста, "не-структурированная" и "не-структурирующая", где

* В работе Кристевой "Бахтин, слово, диалог и роман" (1967) говорится: "Вводя представление о статусе слова как минимальной структурной единицы, Бахтин тем самым включает текст в жизнь истории и общества, в свою очередь рассматриваемых в качестве текстов, которые писатель читает и, переписывая их, к ним подключается. Так диахрония трансформируется в синхронию, и в свете этой трансформации линей­ная историяоказывается не более чем одной из возможных абстракций; единственный способ, которым писатель может приобщиться к истории, заключается в том, чтобы преодолеть эту абстракцию с помощью процедуры письма-чтения, т. е. создавая зна­ковую структуру, которая либо опирается на другую структуру, либо ей противостоит. История и этика пишутся и читаются в текстовых инфраструктурах" [222, с. 5—6].

собственно и происходит производство значения" [217, с. 386]. Это "суверенное царство "различения", где нет центра и пери­ферии, нет субъективности, нет коммуникативного задания; это неструктурированная смысловая множественность, обретающая структурную упорядоченность лишь на уровне фено-текста, это своеобразный "культурный раствор", кристаллизирующийся в фено-тексте" [218 с. 38].

Барт указывает на возможность создания читателем на основе "гено-текста" нового семиотического образования, нового культурно­го пространства: "... мы, говоря ныне об этой ткани (т. е. тексте — от лат. textus — ткань, сплетение. — Авт.), подчеркиваем идею порожде­ния..." [13, с. 515]. Такая установка вытекает из понимания ученым жизни текста как становления: "... она есть становление посредством номинации..." [22, с. 21].

Произведение и Текст.

Произведение замкнуто, отсылает к оп­ределенному означаемому — Текст открыт в бесконечность озна­чающего, что предполагает игру, порождение означающего в поле Текста посредством множественного смещения, взаимоналожения, варьирования элементов "гено-текста".

Произведение "малосимволично" — Текст всецело символичен (символ, по Барту, — "не образ, это сама множественность смыслов" [13, с. 350]).

Произведение "моноистично" — Текст (галактика означающих) ха­рактеризуется смысловой множественностью, порожденной простран­ственной многолинейностью означающих, из которых он соткан.

Произведение интенционально (обладает единством смысловой интенции) — Текст неинтенционален (не существует как законченное целое).

Произведение можно перечитывать — прочтение Текста — акт одноразовый.

Произведение претендует на оригинальность — Текст принципи­ально "вторичен": он сплошь соткан из цитат, отсылок, отзвуков раз­личных языков культуры, которые "проходят сквозь текст и создают мощную стереофонию" [13, с. 415].

Произведение метафорически можно уподобить естественно раз­растающемуся и развивающемуся организму — Текст подобен ячеи­стой сети, как бы забрасываемой в море смыслов Книги культуры.

Произведение целостно — Текст можно рассыпать, дробить, пе­реворачивать с ног на голову.

Произведение "статично" — Текст динамичен: это процесс порож­дения смыслов из выловленных ячеистой сетью означающих.

Произведение принадлежит автору, обусловлено действительно­стью жизни и культуры, включено в процесс филиации — Текст не

имеет автора*, лишь "Призрак Автора" может явиться в Тексте в качестве одного из голосов-персонажей; если Текст и распространяется, то в ре­зультате систематической организации элементов, из которых соткан.

Произведение — объект потребления, Текст — объект удовольствия, иг­ры: 1) играет всеми отношениями и связями своих означающих сам Текст, 2) играет в Текст, как в игру (т. е. без прагматической установки, бескорыстно, в свое удовольствие, лишь из эстетических соображений, но активно), чита­тель; 3) одновременно читатель и играет Текст (т. е. вживаясь в него, как актер на сцене, деятельно, творчески сотрудничает с "партитурой" Текста, превращаясь как бы в соавтора "партитуры").

Произведение в силу своей "моносемии" имеет "отторгающий" характер — Текст ориентирует на сокращение (или полное устране­ние) дистанции между письмом и чтением, "не проецируя еще сильнее личность читателя на произведение, а объединяя чтение и письмо в единой знаковой деятельности" [13, с. 420].

Произведение написано на "одном языке" — Текст является мно­гоязычным, "осуществляет своего рода социальную утопию в сфере означающего; опережая Историю (если только история не выберет варварство), он делает прозрачными пусть не социальные, но хотя бы языковые отношения; в его пространстве ни один язык не имеет пре­имущества перед другим, они свободно циркулируют:.." [13, с. 421].

Текст (как "гено-текст") предшествует произведению, а не является про­дуктом его распада. Однако коннотатор Текста — произведение. Текст и произведение не отменяют друг друга — они существуют в различных плос­костях. Но именно принцип Текста ("принцип множественности"), по Барту, наиболее перспективен для развития современной литературы, если она хочет быть зрячей, неангажированной, толерантной, изнутри преодоле­вающей смертоносные стереотипы.

Вместо определения.

Подводя итог многолетней работе по созданию теории Текста, Барт дает следующую его характеристику:

"Что же такое Текст? Я не стану строить определения, так как это значило бы вновь очутиться в плену означаемого.

В том современном, новейшем значении слова, которое мы стре­мимся ему придать, Текст принципиально отличается от литературного произведения:

* Эго идея более полно развернута в статье "Смерть автора" (1971), где Барт показыва­ет, что фигура автора не является исконной принадлежностью литературы, а утверждается в таковом своем качестве лишь на определенном этапе ее развития, господствует в течение столетий ("Если определить смысл как истечение, эманацию, дыхание духа, направленное от означаемого в сторону означающего, то владение смыслом окажется подлинной семиургией, божественной способностью: автор — это бог (он укоренен в означаемом)", — читаем в "S/Z" [22, с. 194]), однако с конца XIX и особенно в XX в. начинает подвергаться десакрализации в связи с восприятием литературы как языка, который "пишет" писателем ("Начиная с Малларме литература ставит на место автора язык (письмо)"), и, наконец, вообще исчезает в Тексте, сотканном из "чужих слов". Родственные идеи развивает Мишель Фуко в работе "Что такое автор?" (1969) (см: [441, с. 28-43]).

это не эстетический продукт, а знаковая деятельность;

это не структура, а структурообразующий процесс;

это не пассивный объект, а работа и игра;

это не совокупность замкнутых в себе знаков, наделенная смыс­лом, который можно восстановить, а пространство, где прочерчены линии смысловых сдвигов;

уровнем Текста является не значение, но Означающее, в семио­тическом и психоаналитическом смысле этого понятия;

Текст выходит за рамки традиционного литературного произведе­ния; бывает, к примеру, Текст Жизни..." [24, с. 81—82].

В "S/Z" ученый демонстрирует процесс деконструкции, порож­дающий Текст (процесс постструктуралистского чтения-письма), и од­новременно раскрывает принципы постструктуралистского "текстанализа" (вступления в игру означающих, раскодирование многочис­ленных кодов, сопряжение движущихся цепочек знаковых систем, вы­явление смысловой множественности, которой обладает текст, созда­ние его "внутреннего образа"). Барт утверждает: "... смысл текста заключается не в той или иной из его "интерпретаций", но в диаграмматической совокупности его прочтений, в их множественной системе" [22, с. 138], и в своей собственной работе он стремился осу­ществить множественность текста.

Теория и практика Барта-постструктуралиста преследовали три основные цели: 1) способствовать "рождению читателя" (читателя но­вого типа — не пассивного, а творчески деятельного, активного, ду­ховно свободного, отвергающего "твердый", "окончательный" смысл и все, что за ним стоит, приобщающегося к множественности культур­ных языков, равноправных между собой); 2) дать новый импульс раз­витию гуманитарных наук, и прежде всего — литературоведения (раскрывая ограниченность научного метаязыка, вовлекая в путешест­вие "сквозь письмо", призывая к разрушению границ между литерату­роведением и литературой*); 3) указать путь преодоления ангажиро­ванности литературы (отказ от учительства, линейного типа мышления**) и ее стандартифицированности (в полной мере освоить все ее возможности и свободно "играть литературой", как угодно

* "Научный дискурс считает себя высшим кодом — письмо же стремится быть всеобъемлющим кодом, включающим в себя даже саморазрушительные силы. Поэтому только письмо способно сокрушить утверждаемые наукой теологические представле­ния, отвергнуть террор отеческого авторитета, что несут в себе сомнительные "истины" содержательных посылок и умозаключений, открыть для исследования все пространство языка, со всеми его нарушениями логики, смешениями кодов, их взаи­мопереходами, диалогом, взаимным пародированием..." [13, с. 381].

** "... Литература (отныне правильнее было бы говорить письмо), отказываясь признать за текстом (и за всем миром как текстом) какую-либо "тайну", то есть окон­чательный смысл, открывает свободу контртеологической, революционной по сути своей деятельности..." [13, с. 390].

варьировать, комбинировать любые ее элементы, избирая позицию дистанцированного приятия). Во всем этом проступает сверхзадача: защитить человека от монстра — Идеологии, способствовать форми­рованию у него плюралистического, многомерного взгляда на мир, воспринимаемый во всей полноте его множественных текучих смы­слов, привить терпимость к инаковому. При всей своей левизне Барт предлагал не социальную ломку, а деконструкцию сознания — в духе адогматизма, открытости, толерантности.

Хотя Барт и создал методологию постструктуралистского анализа художественного произведения, она "оказалась слишком громоздкой и неудобной" [190, с. 174], чтобы ученый на этом остановился. Позд­ний Барт переходит к метафорической эссеистике, приемам постмо­дернистского письма, концепции "эротического текста". "Теперь кредо Барта - вольный полет свободной ассоциативности, характерный для "поэтического мышления" постмодернистской чувствительности" [190, с. 155]. Как постструктуралист-эссеист он оказал не меньшее воздей­ствие и на постмодернистское литературоведение, и на художествен­ную постмодернистскую практику, способствуя утверждению паракритики и паралитературы.