Глава lvi. более правдоподобные изображения китов и правдивые картины китобойного промысла

В связи с чудовищными изображениями китов я испытываю сильное искушение

заняться также еще более чудовищными рассказами про китов, которые можно

найти в книгах, как в старинных, так и новых, особенно у Плиния, Парчесса,

Хаклюйта, Гарриса, Кювье и других. Однако это я опускаю.

Мне известны только четыре опубликованных изображения великого

Кашалота: у Колнетта, у Хаггинза, у Фредерика Кювье и у Бийла. О Колнетте и

Кювье говорилось в предыдущей главе. Рисунок Хаггинза гораздо лучше, чем у

них; но самые лучшие рисунки, безусловно, в книге Бийла. У Бийла все

изображения этого кита хороши, за исключением центральной фигуры на заставке

"Три кита в различных положениях", венчающей вторую главу. Его фронтиспис

"Лодки нападают на кашалота", хоть он, несомненно, вызовет вежливое

недоверие в некоторых гостиных, замечательно точен подробностями и

правдоподобен в целом. Некоторые рисунки Дж. Росса Брауна, изображающие

кашалота, весьма точны, но только очень скверно гравированы. Что, впрочем,

не его вина.

Лучшие наброски настоящего кита принадлежат Скорсби; жаль только, они

выполнены в слишком мелком масштабе, для того чтобы передать нужное

впечатление. У него же имеется сцена китового промысла, но всего только

одна, что достойно всяческого сожаления, ибо лишь благодаря таким

изображениям - если они хорошо выполнены - можно получить в какой-то мере

правильное представление о живом ките, каким его видят живые китобои.

Но в целом наиболее удачными, хотя, быть может, и не самыми точными из

всех существующих, изображениями кита и промысловых сцен являются две

отлично выполненные большие французские гравюры с картин некоего Гарнери.

Они изображают нападение на кашалота и на настоящего кита. На первой гравюре

запечатлен благородный кашалот во всем величии своей мощи в тот миг, когда

он поднялся из глубин океана прямо под килем вельбота и высоко в воздух

вознес на своем загривке зловещие обломки разбитых досок. Корма вельбота

каким-то чудом уцелела и теперь раскачивается на острие китового хребта; на

ней вы видите кормчего, который в это самое мгновение, окутанный

воскурениями кипящей китовой струи, приготовился к смертельному прыжку. Все

на этой картине сделано на редкость хорошо и точно. Наполовину опустевший

бочонок с линем, покачивающийся на седой поверхности моря, деревянные

рукоятки разбитых гарпунов, наискось торчащие из воды, головы перепуганных

матросов, разбросанных вокруг кита, и судно, идущее прямо на вас из черной

штормовой дали. В анатомическом строении кита можно обнаружить серьезные

неправильности, но мы не будем останавливаться на них, потому что, убейте

меня, мне так здорово в жизни не нарисовать.

На второй гравюре изображен вельбот в тот момент, когда он на ходу

подстраивается бортом к заросшему боку огромного настоящего кита, чья

черная, обвитая водорослями туша разрезает воду, словно мшистый обломок

скалы, отколовшийся у Патагонских берегов. Отвесная струя его фонтана мощна

и черна, как сажа; при виде такого столба дыма можно подумать, что внизу, в

котлах, варится славный ужин. Морские птицы поклевывают рачков, мелких

крабов и прочие морские лакомства и сласти, которые настоящий кит часто

таскает на своей смертоносной спине. А тем временем толстогубый левиафан

несется вперед, разрезая пучину и оставляя за собой целые тонны взбитой

белой пены, а легкий вельбот подле него ныряет по волнам, будто утлая

лодчонка, затянутая под гребное колесо океанского парохода. Все в бешеном

движении на переднем плане картины; но позади, образуя великолепный

художественный контраст, виднеется зеркальная поверхность заштилевшего моря,

обвисшие, обмякшие паруса бессильного судна и недвижная масса убитого кита -

покоренная крепость, над которой лениво развевается знаменем победителей

китобойный флаг на длинном шесте, воткнутом в китовое дыхало.

Что за художник был - или есть - Гарнери, я не знаю. Но даю руку на

отсечение, он либо на личном опыте ознакомился со своим предметом, либо

получил ценнейшие наставления от какого-нибудь бывалого китолова. Французы

вообще превосходно передают на полотне действие. Ступайте, изучите всю

европейскую живопись - где еще вы найдете такую галерею животрепещущего

движения на полотнах, как в триумфальном зале Версальского дворца, где

зритель очертя голову прокладывает себе путь через великие сражения Франции,

где каждая шпага кажется вспышкой северного сияния, а вооруженные короли и

императоры один за другим проносятся мимо, точно коронованные кентавры в

кавалерийской атаке? В этой галерее по праву должно быть отведено место и

для морских сражений Гарнери.

Прирожденный талант французов ко всему картинному особенно ярко

проявился в полотнах и гравюрах, изображающих промысловые сцены. Не обладая

и десятой долей английского опыта в китобойном деле или сотой долей

американского опыта, они тем не менее умудрились обставить обе эти нации,

создав единственные законченные изображения, хоть в какой-то мере передающие

подлинную атмосферу промысла. Английские и американские рисовальщики китов

по большей части удовлетворяются застывшими очертаниями предметов, вроде

заштрихованного китового силуэта, а это в конечном счете не более эффектно,

чем силуэт египетской пирамиды. Даже достославный Скорсби, непререкаемый

авторитет во всем, что касается настоящего кита, снабдив нас его парадным

портретом во весь рост и двумя-тремя искусными миниатюрами нарвалов и бурых

дельфинов, тут же подсовывает нам целую серию классических гравюр с

изображением шлюпочных багров, фленшерных ножей и крючьев и с

микроскопической доскональностью Левенгука передает на рассмотрение озябшему

свету девяносто шесть факсимиле увеличенных снежных кристаллов Арктики. Я не

хочу умалять заслуги этого выдающегося путешественника (я сам чту в нем

ветерана), однако, несомненно, что в таком важном деле он только по

недосмотру не приводит в подтверждение подлинности каждой снежинки

письменного показания под присягой, снятого в присутствии гренландского

мирового судьи.

Вдобавок к тем двум превосходным гравюрам с картин Гарнери существуют

еще две достойные внимания французские гравюры, выполненные человеком,

который подписывается "А. Дюран". Одна из них, хоть и не вполне

соответствует теме настоящего рассуждения, тем не менее заслуживает

упоминания в иной связи. На ней изображен безмятежный полдень у острова

Тихого океана: французский китобоец стоит в спокойной бухте на якоре, лениво

принимая на борт запас пресной воды, праздные паруса корабля и узкие листья

пальм на заднем плане бессильно повисли в безветренном воздухе. Впечатление

очень сильное, если помнить, что перед тобою мужественные китоловы в одном

из редких для них приютов восточного отдохновения. На второй гравюре

изображено совсем иное: судно, остановившее свой бег посреди океана, в самой

гуще левиафанической жизни, с большим настоящим китом у борта, так что сам

корабль, занятый разделкой туши, кажется пришвартованным к морскому

исполину, словно к пристани, а от его борта поспешно отваливает вельбот,

чтобы пуститься в погоню за китами, которые виднеются на заднем плане.

Гарпуны и остроги наготове, трое гребцов устанавливают мачту, а маленький

вельбот на внезапно налетевшей волне высунулся до половины из воды, точно

вставшая на дыбы лошадь. Над кораблем, словно над целой слободой кузниц,

поднимаются адские клубы дыма - это вываривают китовую тушу, а с наветренной

стороны наплывает черная туча, сулящая шквал и дождь и призывающая

разгоряченных моряков торопиться.

Глава LVII. КИТЫ В КРАСКАХ;

КИТЫ КОСТЯНЫЕ, ДЕРЕВЯННЫЕ,

ЖЕСТЯНЫЕ И КАМЕННЫЕ;

КИТЫ В ГОРАХ;

КИТЫ СРЕДИ ЗВЕЗД

Быть может, вы встречали в Лондоне на Тауэр-Хилле, как идти к докам,

калеку-нищего (или "верпа", как говорят моряки), держащего в руке

размалеванную дощечку с изображением трагической сцены, во время которой он

потерял ногу. Там нарисованы три кита и три вельбота, один из которых

(содержащий, как предполагается, ныне недостающую ногу во всей ее

первоначальной целости) зажат в сокрушительных челюстях переднего кита.

Сколько раз за последние десять лет протягивал он, говорят, эту картинку и

показывал свой обрубок, но никто не желал ему верить. И только теперь

наконец восторжествовала для него справедливость. Его три кита оказались

ничуть не хуже любых других китов Уоппинга, а его обрубок не менее

достоверен, чем любой пень на вырубках Запада. Но и стоя до конца дней своих

на деревянной ноге, словно на переносной трибуне, несчастный китобой не

произносит с нее подстрекательских речей, но горестно созерцает собственное

увечье.

Повсюду на Тихом океане, а также в Нантакете, и в Нью-Бедфорде, и в

Сэг-Харборе можно наткнуться на живые изображения китов и промысловых сцен,

нацарапанные самими китобоями на кашалотовых зубах или на дамских корсетных

планшетках, изготовляемых из китового уса, и на тому подобных диковинных

поделках, которые китоловы весьма искусно вырезают из грубого природного

материала в часы своего океанского досуга. У некоторых моряков имеются

специальные коробочки с тонкими инструментами, наподобие зубоврачебных,

особо предназначенными для резьбы по кости. Но большинство из них пользуется

только складными ножами; и при помощи этого почти всемогущего матросского

орудия они изобразят вам все, что угодно, все, что только может измыслить

простая морская душа.

Длительное изгнание из пределов христианского цивилизованного мира

неизбежно приводит человека в то состояние, в какое ввергнул его некогда

господь бог, а именно в состояние так называемого варварства. Настоящий

китобой - это варвар, не хуже какого-нибудь ирокеза. Я и сам варвар,

подчиняюсь одному только царю каннибалов, да и против того готов

взбунтоваться всякую минуту.

От прочих людей домоседа-варвара отличает редкое прилежание в ремеслах.

Древняя гавайская боевая дубинка или весло-острога, украшенные самой что ни

на есть замысловатой и диковинной резьбой, представляют собой такое же

великое достижение человеческого упорства, как и Латинский Лексикон. Ведь

вся эта сказочная путаница деревянных кружев была создана при помощи

какого-нибудь осколка раковины или акульего зуба; она стоила долгих, упорных

лет долгого, упорного труда.

С белым варваром-мореплавателем дело обстоит точно так же, как и с

варваром-гавайцем. С тем же самым удивительным долготерпением и тем же самым

единственным акульим зубом-ножом вырежет он вам свою костяную скульптуру,

быть может, не столь искусно, но столь же густо покрыв ее узорами, как и

древний дикарь-грек, трудившийся над щитом Ахилла, и придаст ей тот же

варварский и соблазнительный дух, какими полны гравюры славного немецкого

дикаря Альбрехта Дюрера.

Киты деревянные, то есть киты, вырезанные в профиль из темных брусков

благородной древесины, которая в Южных морях идет на изготовление оружия,

нередко встречаются в кубриках американских китобойцев. Иные из них

выполнены с большим искусством.

В старинных островерхих загородных домах можно видеть иногда бронзовых

китов, подвешенных за хвост вместо дверного молотка. Тут все зависит от

привратника; если он склонен к сонливости, то лучше всего воспользоваться

"китом-наковальней". Однако эти молоточные киты редко представляют собой

ценность с точки зрения их правдоподобия. На шпилях некоторых старомодных

церквей можно увидеть жестяных китов, установленных там в качестве флюгеров,

но они вознесены на такую высоту и к тому же, в сущности говоря, так

очевидно несут на себе надпись "Руками не трогать", что рассмотреть их как

следует невозможно и судить об их достоинствах затруднительно.

На костлявых, ребристых участках земли, там, где у подножия высоких гор

причудливыми грудами разбросаны по равнинам обломки скал, нередко можно

встретить застывшие формы, подобные окаменевшим левиафанам, наполовину

погруженным в море травы, которая ветреным днем зыбится вокруг них кольцом

зеленых бурунов.

В гористой местности, где путешественника неизменно окружают

возвышенные амфитеатры, в изломанных очертаниях гор там и сям можно заметить

по дороге, если найти удачное место, едва различимый силуэт кита. Но только,

чтобы увидеть его, нужно быть китобоем до мозга костей; кроме того, если вы

хотите вернуться и взглянуть на него еще раз, необходимо заблаговременно

засечь точную широту и долготу того места, откуда вы его в первый раз

заметили, потому что зрелища эти всецело являются игрой случая, и вторичное

открытие вашего прежнего местонахождения потребует немалых трудов; подобно

тому как Соломоновы острова по. сей день для нас terra incognita(1), хотя

там некогда прохаживался в своих крахмальных брыжах Менданья и их описывал

еще старик Фигероа.

Когда же возвышенный предмет заставит нас устремить взор ввысь, то и

там, в небесах, среди звезд, вы увидите очертания великих китов и китобойных

кораблей: так восточные народы, из года в год занятые мыслями о войне,

видели в облаках целые сражающиеся армии. На Севере я гонялся вокруг Полюса

за левиафаном, который кружился и кружился, уходя от меня в сверкании

светящихся точек, впервые его для меня очертивших. А под лучезарными

антарктическими небесами я на борту Корабля Арго уносился в погоню за

звездным Китом далеко за крайние пределы Гидры и Летучей Рыбы.

О, если бы мне, натянув удила-якорь и вонзив шпоры-гарпуны, оседлать

этого кита и взвиться на нем над небесными вершинами, чтобы своими глазами

посмотреть, правда ли, что бессчетные райские шатры разбиты там, куда не

достигает мой смертный взор!

-----------------------------

(1) Неизвестная земля (лат.).

Глава LVIII. ПЛАНКТОН

Взяв от островов Крозе курс на северо-восток, мы вскоре очутились среди

обширных лугов "брита" - размельченной желтой планктонной массы, которая

идет в пищу настоящим китам. Повсюду на многие-многие мили колыхалась она

вокруг нас, будто мы плыли по безбрежному полю спелой золотистой пшеницы.

На второй день нам стали попадаться настоящие киты, не представлявшие,

однако, соблазна для охотника за кашалотами "Пекода"; разинув пасти, они

лениво плавали в клубах планктона, и он застревал на волокнистой бахроме их

губ, напоминавшей какие-то удивительные жалюзи, в то время как вода

беспрепятственно вытекала наружу.

Словно косцы на заре, которые плечом к плечу с тихим шуршанием

прокладывают себе путь в высокой росистой траве, плыли эти чудовища, издавая

странный травянистый, режущий звук и оставляя позади себя в желтых водах

бесконечные голубые прокосы(1).

---------------------------

(1) Эта часть океана, известная среди мореплавателей под названием

"Бразильские банки", получила такое имя не потому, что там, как, например,

на Ньюфаундлендской банке, имеются мели, а из-за своеобразного сходства с

травянистым лугом, объясняющегося постоянным присутствием в этих широтах

огромных плавучих масс планктона, вследствие чего также здесь нередко

ведется промысел на настоящего кита. - Примеч. автора.

Однако, пожалуй, один только этот звук, который они производили,

отцеживая "брит", и напоминал о косарях. На взгляд же их огромные черные

туши, особенно когда они на мгновение застывали в неподвижности, больше

всего походили на безжизненные каменные глыбы. И как на широких охотничьих

просторах Индии приезжий человек может пройти иной раз по равнине мимо

спящего слона, даже не подозревая о том, что это слон, и принимая его за

голую черную возвышенность, так случается и с тем, кто впервые видит на море

этих левиафанов. И даже когда наконец вы все-таки убеждаетесь, что это киты,

все равно бывает очень трудно поверить, чтобы столь безмерно разросшаяся

масса была одушевлена такой же жизнью, какая живет в собаке или в лошади.

И в самом деле, к обитателям морской пучины трудно относиться так же,

как и к земным тварям. Ибо хотя в старину многие натуралисты утверждали, что

каждая земная тварь имеет свое соответствие в море; и хотя, быть может, в

общем и целом именно так оно и есть, - все же, если перейти к частностям,

где, например, найти в океане рыбу, которая по характеру была бы подобна

нашей доброй и умной собаке? Разве только вот во всеми проклинаемой акуле

можно усмотреть с ней какое-то видовое сходство.

Однако, несмотря на то, что люди сухопутных профессий обычно питают к

жителям морей самые недружественные, неприязненные чувства; несмотря на то,

что морские глубины для нас извечная terra incognita, и Колумбу понадобилось

проплыть над бессчетными неизвестными мирами для того только, чтобы открыть

один поверхностный неизвестный мир на Западе; несмотря на то, что заведомо

самые ужасные несчастья по большей части постигали с незапамятных времен

многие тысячи людей, пускавшихся в плавание по морям; и, наконец, как бы ни

хвастался младенец-человек своими познаниями и искусствами и как бы ни

множились эти познания и искусства с течением льстивого времени, - все равно

на веки вечные, до самого судного дня, будет море измываться над людьми,

губить человеческие жизни и в пыль разносить гордые, крепкие фрегаты, хотя,

беспрестанно испытывая одни и те же ощущения, человек утратил в конце концов

первоначальное чувство ужаса, естественно вызываемого морем.

Первый известный нам корабль плавал по океану, который с чисто

португальской мстительностью залил весь мир, не оставив в живых ни единой

вдовы. Тот же самый океан колышется вокруг нас и сегодня, тот же самый океан

и в этом году разбивает наши корабли. Да, да, о неразумные смертные, Ноев

потоп еще не окончен, он и по сей день покрывает две трети нашего славного

мира.

Чем же это так разнятся между собой море и суша, если земное чудо - на

воде уж совсем и не чудо? Сверхъестественный ужас объял евреев, когда живая

земля разверзлась под ногами Корея и его сообщников и поглотила их навеки, а

ведь в наше время ни одного дня не обходится без того, чтобы живое море не

разверзлось точно таким же образом и не поглотило корабли вместе с

экипажами.

Но море враждебно не только человеку, который ему чужд, оно жестоко и к

своим детищам; превосходя коварство того хозяина-перса, что зарезал своих

гостей, оно безжалостно даже к тем созданиям, коих оно само породило.

Подобно свирепой тигрице, мечущейся в джунглях, которая способна придушить

ненароком собственных детенышей, море выбрасывает на скалы даже самых

могучих китов и оставляет их там валяться подле жалких обломков разбитого

корабля. Море не знает милосердия, не знает иной власти, кроме своей

собственной. Храпя и фыркая, словно взбесившийся боевой скакун без седока,

разливается по нашей планете самовластный океан.

Вы только подумайте, до чего коварно море: самые жуткие существа

проплывают под водой почти незаметные, предательски прячась под божественной

синевой. А как блистательно красивы бывают порой свирепейшие из его

обитателей, например, акула, во всем совершенстве своего облика. Подумайте

также о кровожадности, царящей в море, ведь все его обитатели охотятся друг

за другом и от сотворения мира ведут между собой кровавую войну.

Подумайте обо всем этом, а затем взгляните на нашу зеленую, добрую,

смирную землю - сравните их, море и землю, не замечаете ли вы тут странного

сходства с тем, что внутри вас? Ибо как ужасный океан со всех сторон

окружает цветущую землю, так и в душе у человека есть свой Таити, свой

островок радости и покоя, а вокруг него бушуют бессчетные ужасы неведомой

жизни. Упаси тебя бог, человек! Не вздумай покинуть этот остров и пуститься

в плавание. Возврата не будет!

Глава LIX. СПРУТ

Медленно пробираясь через планктонные поля, "Пекод" по-прежнему держал

курс на северо-восток, по направлению к острову Ява; легкий ветер гнал судно

вперед, и три высокие заостренные мачты покачивались над зеркальными водами,

точно три гибкие пальмы на равнине. И по-прежнему серебристыми лунными

ночами на горизонте изредка появлялся одинокий манящий фонтан.

Но однажды прозрачным синим утром, когда какая-то нездешняя тишь

повисла над морем, чуждая, однако, мертвого застоя; когда солнечные блики

длинной полосой легли на воду, словно кто-то приложил к волнам золотой

палец, призывая хранить тайну; когда искристые волны бесшумно катились

вдаль, перешептываясь на бегу; в этой глубокой тишине, царившей всюду, куда

хватал глаз, чернокожему Дэггу, стоявшему дозором на верхушке грот-мачты,

вдруг предстало странное видение.

Далеко впереди со дна морского медленно всплывала какая-то белая масса

и, поднимаясь все ближе и ближе к поверхности, освобождаясь из-под синевы

волн, белела теперь прямо по курсу, словно скатившаяся с гор снежная лавина.

Мгновение она сверкала перед ним, а потом так же медленно стала погружаться

и исчезла. Потом снова подмялась, белея в волнах. На кита не похоже; а вдруг

это все-таки Моби Дик? - подумал Дэггу. Белый призрак снова ушел в глубину,

и когда он на этот раз показался опять, негр испустил пронзительный вопль,

точно кинжалом полоснув дремотную тишину:

- Вон! Вон он! Всплывает! Прямо по курсу! Белый Кит, Белый Кит!

В тот же миг ринулись к брасам матросы, точно роящиеся пчелы к веткам

дерева. Ахав с непокрытой головой стоял в лучах утреннего солнца у бушприта,

отведя за спину руки, чтобы в любой момент подать знак рулевому, и в жадном

нетерпении глядел туда, куда указывала в вышине неподвижная вытянутая рука

Дэггу.

Кто знает, может быть, это немой одинокий фонтан своими неизменными

возникновениями исподволь так воздействовал на Ахава, что тот готов был

теперь связать представление о покое и тишине с образом ненавистного ему

кита; или, может быть, его обмануло собственное нетерпение; как бы то ни

было, но едва только он разглядел в волнах белую массу, он в, тот же миг дал

спешную команду спускать вельботы.

Четыре вельбота вскоре закачались на волнах и, возглавляемые личной

шлюпкой Ахава, торопливо устремились за добычей. А она между тем скрылась

под водой. Подняв весла, мы ожидали ее появления, как вдруг в том самом

месте, где она скрылась, она медленно всплыла на поверхность. Забыв и думать

о Моби Дике, мы разглядывали самое удивительное зрелище, какое только

открывало когда-либо таинственное море глазам человека. Перед нами была

огромная мясистая масса футов по семьсот в ширину и длину, вся какого-то

переливчатого желтовато-белого цвета, и от центра ее во все стороны отходило

бесчисленное множество длинных рук, крутящихся и извивающихся, как целый

клубок анаконд, и готовых, казалось, схватить без разбору все, что бы ни

очутилось поблизости. У нее не видно было ни переда, ни зада, ни начала, ни

конца, никаких признаков органов чувств или инстинктов; это покачивалась на

волнах нездешним, бесформенным видением сама бессмысленная жизнь.

Когда с тихим засасывающим звуком она снова исчезла под волнами,

Старбек, не отрывая взгляда от воды, забурлившей в том месте, где она

скрылась, с отчаянием воскликнул:

- Уж лучше бы, кажется, увидеть мне Моби Дика и сразиться с ним, чем

видеть тебя, о белый призрак!

- Что это было, сэр? - спросил Фласк.

- Огромный спрут. Не многие из китобойцев, увидевших его, возвратились

в родной порт, чтобы рассказать об этом.

Но Ахав не произнес ни слова, он развернул свой вельбот и пошел к

кораблю, а остальные в молчании последовали за ним.

Какими бы суевериями ни окутывали китоловы появление этого существа,

ясно одно - зрелище это настолько необычное, что уже само по себе не может

не иметь зловещей значительности. Оно встречается так редко, что

мореплаватели, хоть и провозглашают спрута единодушно самым крупным живым

существом в океанах, тем не менее почти ничего не знают толком о его

истинной природе и внешнем виде, что, впрочем, не мешает им твердо верить,

что он составляет единственную пищу кашалота. Дело в том, что все другие

виды китов кормятся на поверхности, человек даже может наблюдать их за этим

занятием, между тем как спермацетовый кит всю свою пищу добывает в неведомых

глубинах, и человеку остается только делать умозаключения относительно

состава его пищи. Иногда во время особенно упорной погони он извергает из

себя щупальца спрута, и среди них были обнаружены некоторые, достигающие в

длину двадцати и тридцати футов. Полагают, что чудовища, которым принадлежат

эти щупальца, обычно цепляются ими за океанское дно, и кашалот в отличие от

остальных левиафанов наделен зубами для того, чтобы нападать на них и

отдирать их со дна.

Есть, мне кажется, основания предполагать, что великий кракен епископа

Понтоппидана и есть в конечном счете спрут. Его обыкновение то всплывать, то

погружаться, как это описано у епископа, и некоторые другие упоминаемые им

особенности совпадают как нельзя точнее. Но вот что касается невероятных

размеров, какие приписывает ему епископ, то это необходимо принимать с

большой поправкой.

Часть натуралистов, до которых дошли смутные слухи об описанном здесь

загадочном существе, включает его в один класс с каракатицами, куда его по

ряду внешних признаков и следует отнести, но только как Енака в своем

племени.

Глава LX. ЛИНЬ

В связи со сценой китовой охоты, описание которой последует несколько

ниже, а также в целях разъяснения всех прочих подобных сцен я должен повести

здесь речь о магическом, а подчас и убийственном гарпунном лине.

Первоначально лини, употребляемые для промысла, изготовлялись из лучших

сортов пеньки, слегка обкуренной смолой, но не пропитанной ею, в отличие от

обыкновенных тросов; дело в том, что хотя смола и придает пеньковым прядям

гибкости, необходимой при свивании, да и сам трос становится от нее

послушнее в руках матроса, тем не менее в обычном количестве смола не только

сделала бы гарпунный линь слишком жестким для того, чтобы его можно было

сворачивать в узкие бухты, но и вообще, как понимают теперь многие моряки,

ее применение отнюдь не увеличивает прочности и крепости тросов, а только

придает им гладкости и блеску.

В последние годы на американских китобойцах пеньковые лини оказались

почти полностью вытесненными манильскими, потому что волокна абаки, дикого

банана, из которых они изготовляются, хоть и быстрее снашиваются, чем

пеньковые, зато крепче, значительно мягче и эластичнее и, кроме того,

добавлю я (поскольку эстетическая сторона существует во всяком предмете),

они гораздо красивее и приличнее на судне, чем пенька. Пенька - это

смуглокожая чернавка, вроде индианки, а манила с виду - златокудрая

черкешенка.

Толщина гарпунного линя - всего две трети дюйма. С первого взгляда и не

подумаешь, что он такой крепкий. Опыт, однако, показывает, что каждая из его

пятидесяти одной каболки выдерживает груз в сто двадцать фунтов, и, стало

быть, весь трос целиком выдержит нагрузку чуть ли не в три тонны. В длину

гарпунный линь для промысла на кашалотов обычно имеет около двухсот морских

саженей. На корме вельбота ставят кадку, в которую он укладывается тугими

кольцами, не такими, как змеевик в перегонном аппарате, а в форме круглого

сыра, плотными, тесно уложенными "наслойками" - концентрическими спиралями,

почти без всякого просвета, если не считать крохотного "сердечка" - узкого

вертикального отверстия, образующегося по самой оси этого веревочного сыра.

И так как малейшая петля или узел при разматывании линя грозит унести за

борт чью-нибудь руку, ногу, а то и все тело целиком, линь укладывают в кадку

с величайшей тщательностью. Иной раз гарпунеры убивают на это дело целое

утро, натягивая линь высоко на снастях и пропуская его вниз через блок,

чтобы при сворачивании он нигде не перекрутился и не запутался.

На английских вельботах вместо одной кадки ставят две, и один линь

укладывается пополам в обе кадки. Это имеет свои преимущества, поскольку

кадки-близнецы бывают значительно меньших размеров, проще устанавливаются в

лодке и не так ее перегружают, как американская кадка, имеющая около трех

футов в диаметре и соответствующую высоту, и для суденышка, сколоченного из

полудюймовых досок, представляющая довольно-таки увесистый груз, ибо днище

вельбота подобно тонкому льду, который может выдержать немалую нагрузку,

если ее распределить равномерно, но тут же проломится, если сосредоточить

давление в одной точке. Когда американскую кадку покрывают крашеным

брезентом, кажется, будто вельбот отвалил от судна, чтобы свезти в подарок

китам чудовищно большой свадебный пирог.

Оба конца у линя выводятся наружу, нижний конец с огоном, или петлей,

поднимается со дна кадки по стенке и свободно свешивается через край. Это

необходимо по двум соображениям. Во-первых, для того чтобы легче было

привязать к нему линь с соседнего вельбота, если подбитый кит уйдет так

глубоко под воду, что весь линь, первоначально прикрепленный к гарпуну,

грозит исчезнуть в волнах. В подобных случаях кита просто передают, словно

кружку эля, с одного вельбота на другой, хотя первый вельбот и остается

поблизости, чтобы оказать, если понадобится, помощь своему напарнику.

Во-вторых, это диктуется соображениями общей безопасности, потому что, будь

нижний конец линя прикреплен к лодке, подбитый кит, иногда утягивающий за

собой под воду весь линь за какое-то одно короткое мгновение, не остановится

на этом, но неизбежно потянет за собой в пучину моря обреченный вельбот, и

тогда уже никаким герольдам и глашатаям его не сыскать.

Перед тем как спустить на воду вельбот, верхний конец линя вытягивается

из кадки, заводится за лагрет на корме и потом укладывается во всю длину

лодки между двумя рядами гребцов, сидящих у бортов наискосок друг от друга,

протягивается прямо через вальки весел, так что при гребле матросы задевают

его руками, в самый нос вельбота, где имеется колодка со свинцовым кипом

желобом, из которого ему не позволяет выскользнуть деревянный шпенек длиной

с гусиное перо. На носу линь свисает за борт небольшим фестоном, а потом

снова перекидывается внутрь; здесь часть линя саженей в десять - двадцать

(называемая передовым линем) сворачивается и укладывается тут же, в носу, а

остальной линь тянется вдоль борта к корме, где прикрепляется к короткому

штерту - тросу, который привязывают к самому гарпуну; однако предварительно

этот штерт подвергается всяким замысловатым таинственным манипуляциям,

перечислять которые слишком уж скучно.

Таким образом, гарпунный линь оплетает вельбот, обвивая и опоясывая его

во всех направлениях. Каждого гребца захватывает он своими гибельными

изгибами, и на робкий взгляд новичка кажется, будто это сидят индусские

факиры, для развлечения публики увитые ядовитыми змеями. И без привычки ни

один сын смертной женщины не усидит спокойно среди этой пеньковой путаницы,

налегая со всей силой на весло и думая о том, что в любую, никому не ведомую

секунду может быть заброшен гарпун и тогда все эти ужасные извивы мгновенно

оживут, словно кольцеобразная молния; невозможно помыслить об этом, чтобы

дрожь не пронзила вас до мозга костей, превращая его в трепещущий студень.

Однако привычка! - удивительно! чего только не сделает привычка? Никогда над

красным деревом своего стола не услышите вы таких веселых острот, такого

громкого смеха, таких превосходных шуток и находчивых ответов, как над

белыми полудюймовыми кедровыми досками вельбота, в котором шестеро матросов,

составляющих его команду, словно висельники, подвешены на веревке; они,

можно сказать, с петлей на шее движутся прямо смерти в зубы, вроде шестерых

граждан Кале, явившихся к королю Эдуарду.

Теперь, вероятно, вы без особого труда представите себе причину тех

довольно частых на промысле несчастных случаев - изредка отмечаемых даже в

печати, - когда разматывающийся линь захватывает матроса и уносит его за

борт, в воду. Ибо сидеть в вельботе, когда линь убегает за гарпуном, - это

все равно что сидеть внутри работающего на полном ходу паровоза, среди

свиста и шипения, когда со всех сторон вас задевают различные крутящиеся

валы, снующие поршни и колеса. И более того: ведь окруженный смертельными

опасностями, ты не можешь даже сидеть неподвижно, потому что лодка качается,

словно люлька, и тебя без всякого предупреждения швыряет из стороны в

сторону; так что лишь благодаря своевременно проявленному искусству

балансирования и величайшему напряжению воли и энергии ты сумеешь избежать

судьбы Мазепы и не оказаться унесенным туда, куда даже всевидящему солнцу не

добраться вслед за тобой.

Но это еще не все. Подобно тому как мертвый штиль, который зачастую

только предшествует шторму и предвещает его, кажется нам еще ужаснее, чем

самый шторм; ибо штиль - это не более как обертка, оболочка шторма; она

заключает его в себе, как безобидное с виду ружье заключает в себе гибельный

порох, и пулю, и сам выстрел; точно так же и грациозная неподвижность

гарпунного линя, безмолвно вьющегося вокруг гребцов, пока его не привели в

действие, - эта неподвижность несет в себе больше подлинного ужаса, чем даже

сама опасность. Но к чему лишние слова? Ведь все мы живем на свете обвитые

гарпунным линем. Каждый рожден с веревкой на шее; но только попадая в

неожиданную, молниеносно затягивающуюся петлю смерти, понимают люди

безмолвную, утонченную, непреходящую опасность жизни. И если ты философ, то

и в своем вельботе ты испытаешь ничуть не больше страха, чем сидя вечерком

перед камином, где подле тебя лежит не гарпун, а всего лишь безобидная

кочерга.