И на сторону сплюнул от сглазу.

После Помпея я не был на первом. Как-то меня перестал привлекать этот этаж. Можно назвать это трусостью. Но на самом деле я жду. Места бывают плохие, а бывают — временно плохие. Временную «худость» можно переждать. Я думаю об этом все утро. О том, как соскучился по меняльным делам. И о том, что после Помпея времени прошло уже достаточно. Вторники — меняльные дни.

И вот, после уроков я разбираю свое хозяйство. Все, что набито в коробках и в мешках. Ничего путного не нахожу, может, оттого, что давно не менялся. Когда отрываешься от этого дела надолго, теряется нюх на спрос. Роюсь в самых древних залежах, натыкаюсь на позабытый фонарик с голой теткой. Ручка в виде тетки, которую полагается держать за талию. Гнусная штука. Совсем слегка облупленная. Беру. Становится стыдно, и я набираю еще по три связки бус. Из ореховых скорлупок, из финиковых косточек и из кофейных зерен. Их немного жалко, но если умеешь, всегда можно сделать еще. Увязываю все в узелок. Совсем маленький.

Лезу в пластинки, проверяю дальние ряды. Ингви Малмстин. Не мешало бы обменять. Лэри с ума сойдет, но мне виднее, что у нас в хозяйстве лишнее. И потом, вполне может статься, что менять его окажется не на что. Верну его на место. Я почти уверен, что так и будет. Прячу диск в пакет, чтобы не бросался в глаза, и еду.

Уже на лестнице слышу гул, а ниже мелькают спины. Народу больше, чем обычно. Намного больше. Не понимаю, отчего это так, и только в самом низу вижу, что половина менял девчонки — и удивляюсь своему удивлению. Как будто у них не может быть могло ничего годного для обмена. Опять я забыл про Закон. Мне делается немного не по себе. Вообще-то я застенчивый и не люблю, когда меня застают меня врасплох. Закон — это интересно и здорово, но только не тогда, когда ничего такого не ждешь. Я как раз и не ждал. Но не поворачивать же обратно, если уже спустился у всех на глазах.

И вот я медленно еду мимо всех — стоящих и сидящих, с тем и с этим — и стараюсь выглядеть как обычно. Как будто они всегда тут торчали, и в этом нет ничего особенного. Впрочем, не так уж трудно сохранять спокойствие, когда вокруг — толпа принарядившихся Крыс и Псов, в которой тебя почти не видно и сквозь которую ты с трудом продираешься.

Филин с лампами и сигаретами в своем углу. За сокоавтоматом — Мартышка с наклейками. Все остальные затеряны среди девчонок. Никто ничего не держит на виду, надо спрашивать — а я стесняюсь и уже понимаю, что зря спустился. Кому сегодня интересны пошлый фонарик и самодельные бусы? Все пришли за новыми знакомствами, менялки — только предлог. Но все равно я еду до конца, чтобы потом с полным правом вернуться обратно.

— Что у тебя? — спрашивает Гриб, пятнистый от прыщей, как мухомор. Смотрит поверх головы. Плевать ему, что там у меня. Просто так спрашивает. Рядом томная Габи держит огромнющий плакат с Мерилин Монро. И зевает как крокодил.

Быстро проезжаю. К пластинкам очередь из четырех Псов и двух девушек в очках. А сразу за ними — пустота, только одна сидит единственная девчонка. Совсем неожиданно застреваю рядом. Вообще-то, чтобы поправить пластинку, которая сползает с Мустанга, одновременно норовя вываливалиться из конверта. И вдруг вижу…

У нее на коленях — жилетка всех цветов радуги, расшитая бисером. Горит, переливается, как солнышко. Не может быть, чтобы такую вещь принесли на обмен. Это понятно, но меня все равно притягивает. Как-то само собой. Она поднимает голову. Глаза зеленые, чуть темнее, чем у Сфинкса, а волосы… на волосах она сидит, как на коврике.

— Привет, — говорит она. — Нравится?

Странный вопрос. Нравится ли она мне?! Срочно надо ехать обратно и искать что-нибудь стоящее. За плейер могут и убить, но есть еще рубашки Лорда и мои бесценные амулеты.

— У меня с собой нет ничего подходящего, — отвечаю я. — Так, одна никчемная мелочь. Надо кое-куда съездить.

Она встает. Как ее зовут? Вроде бы, Русалка. Совсем маленькая. Кажется из бывших колясников. А может, я ее с кем-то путаю.

— Примерь. Это очень маленький размер. Вдруг не налезет.

Ингви Малмстин опять начинает сползать.

— Да нет, не стоит, — стараюсь затолкать его поглубже, — я тут просто гулял себе… — Уши почему-то раскаляются и ужасно мешают.

— Но тебе же нравится? Примерь, — она сует мне жилетку. — Давай. Хочу посмотреть, как она выглядит на ком-то другом.

Снимаю две свои и надеваю эту. Застегиваюсь. Совсем моя. По всем параметрам.

— Здорово, — говорит Русалка обойдя коляску. — То, что надо. Как будто на тебя сшита.

Начинаю расстегиваться.

— Нет, — качает головой она. — Это тебе. Подарок.

— Ни за что! — стаскиваю жилетку и протягиваю ей обратно. — Нельзя так.

Да, была у меня такая нехорошая привычка. Спускаешься в меняльный вторникам без ничего, выбираешь, что получше, и спрашивать хозяина «Не подаришь?» Они, конечно, дарят. А куда им деваться? Потом начали при моем появлении разбегаться и прятать свое добро. Тогда я перестал клянчить подарки. Самому уже надоело. Но брать подарок от девушки я и тогда бы не стал. Совесть у меня все-таки есть. Поэтому трясу перед ней этой прекраснейшей жилеткой и умоляю забрать ее обратно.

— Я ее принесла, чтобы кому-нибудь подарить, — объясняет она. — Тому, кто оценит. Ты оценил, значит, тебе. А то обижусь.

Волосы ниже колен цвета кофе с молоком. А рубашка зеленая, под цвет глаз. Ей подойдут все мои бусы. Поэтому развязываю узелок.

Из него немедленно вываливается пошлый фонарик. Ужас и позор. Но она смотрит только на бусы. И по тому, как смотрит, сразу видно, что в таких вещах она понимает.

— Красота какая, — говорит. — Неужели сам сделал?

— Бери, — отвечаю я. — Они не стоят и кармашка твоей жилетки.

— Эти, — она выбирает финики и сразу вешает на шею. На свете не так уж много девчонок, которым такое пойдет. Но она как раз из таких.

— Эти тоже, а то обижусь, — и сую ей остальные бусы. Я очень спешу, потому что только что краем глаза заметил, что сквозь ряды менял в моем направлении рвется Лэри с перекошенной мордой.

— Пока! Спасибо за подарок!

Быстро отъезжаю. Лэри уже совсем близко, но тут он случайно наступает на чей-то сигаретный склад и его останавливают для серьезного разговора. Поэтому у меня появляется время, и я его использую.

— Эй, кто подкинет до четвертой? Оплата по прибытии!

Сразу находятся три услужливые Крысы. Микроб и Сумах не вышли комплекцией, так что я выбираю Викинга. Он сажает меня на загривок и мы бежим. Я в новой жилетке очень красивый, он в роли лошади тоже ничего.

— Стой, скотина! — визжит где-то позади Лэри. — Стой!!!

Мы, конечно, не останавливаемся. Погоня! Их я люблю больше всего на свете! Ноги Викинга мелькают белыми бутсами. Меня потряхивает.

— Е-еху! — кричу. — Поддай жару!

Викинг взлетает по лестнице. У него перед глазами бахромой болтаются желтые волосы. Убираю их, чтобы он не споткнулся. Потом выуживаю из-под его ворота шнурочки наушников и запихиваю себе в уши. Длины шнурочков еле хватает, и мне очень удобно, зато теперь мы бежим под музыку.

Да! Никогда не угадаешь сколько радостей может принести обычный меняльный вторник.

Мы бежим. Очень трясучая музыка. Очень резвый Викинг. Крепко сжимаю узелок. Среди коридорных голов мелькает знакомая лысина. Выдергиваю наушники и кричу Викингу:

— Эй, тормози! Прибыли!

Он ссаживает меня на пол. Прямо под ноги Сфинксу.

— Это еще что за верховая езда? — интересуется Сфинкс.

— Не езда, а спасение от верной гибели, — объясняю я, расплачиваясь с Викингом.

— Что это за роскошная жилетка? Раньше я ее не видел.

Рассказать про жилетку мешает подбежавший Лэри.

— Ты его обменял! — орет он. — Моего Ингви! Пусти, Сфинкс! Я его убью!

Сфинкс, конечно, не пускает. Лэри весь в слюнях и в соплях, его вот-вот хватит удар.

— Эй, — говорю, — не распускайся так. Кругом полно Логов. Что они подумают? К тому же, не обменивал я твоего Ингви. Клянусь ногами Сфинкса.

— Тогда где он? Торгаш! Кровопийца!

— В коляске, наверное, остался. Там внизу, где я высадился перед отправлением.

Лэри ударяет себя кулаком по лбу, разворачивается и мчится обратно.

— Пожалуй, Крысы поспеют раньше него, — говорю я вслед. — Знаешь, они ведь такие жадные до чужого…

— Про жадных до чужого ты бы помолчал, Табаки, — Сфинкс садится на корточки, и я влезаю ему на плечи. — Если его диск стащили, подаришь один из своих. Понял?

В ответ я молчу. А что отвечать? Сфинкс не хуже меня знает, мои диски Лэри даром не нужны. Как и мне его. С высоты хорошо видны самые верхние фрагменты настенных росписей, вот я их и рассматриваю их. Хотя Сфинкс шагает быстро, так что особо не порассматриваешь. У входа в спальню свешиваюсь к его уху:

— Знаешь, я лучше подарю ему фонарик. Очень красивый. Даже, в своем роде, пикантный. Идет?

Перерыв между обедом и ужином самый длинный. И к ужину обычно уже звереешь от ожидания. Но это если день скучный, а если не скучный и есть о чем поговорить — совсем другое дело. Мне есть о чем поговрить, и я говорю со всеми подряд, пока сам не устаю от повторяющихся подробностей. Единственный, кто отказывается слушать, — Лэри. Приволакивает своего «Ингви», грозит мне кулаком и уходит. Как будто ему совсем не интересно, откуда взялась моя новая жилетка.

Снимаю ее, чтобы получше разглядеть, надеваю — и снимаю опять. С каждым осмотром она все краше. Даже Нанетта согласна. Нанетта разгуливает вокруг и пробует склюнуть бисеринки. Приходится отгонять ее журналом. Считая сегодняшний день, до вторника целая неделя, но я решаю запастись свежими меняльствами, тем более, что в наличии полный мешок со свежей ореховой скорлупой.

В наушниках, чтобы не отвлекаться и не встревать в стайные разговоры, нанизываю скорлупки на леску — только самые маленькие и красивые. Слушаю всякую радиодребедень для детей дошкольного возраста.

Ужас, чем пичкают наружную детвору! Волосы встают дыбом. Сказка о Снежной Королеве совсем неплохая, но мне ее рассказывает грудной женский голос с сексуальными придыханиями и постанываниями, так что сказка приобретает совсем не свойственные ей оттенки.

«Лодку уносило все дальше и дальше», — стонет голос у меня в ушах. — «Красные башмачки плыли за ней, но не могли догнать! Может, река несет меня к Каю? — подумала крошка Герда…» — Голос замолкает от волнения.

Скорлупка, еще скорлупка…

Черный роется в тумбочке, потом в столе. Находит бритвенный станок и уходит, увешанный полотенцами. У него уже растет борода. А у меня ничего не растет…

«Давно мне хотелось иметь такую маленькую девочку», — со значением сообщает шипящий вампирский голос. — «Дай-ка я причешу тебя, моя красавица». — Кого-то причесывают. Подозрительно при этом хрустя. «Ой, я засыпаю, что со мной?» — пищит Герда. Герде за сорок, и это как минимум. Очень увлекательная история. Нитка бус почти готова, пальцы жутко устали и болят. Дырявить орехи совсем не так просто, как можно подумать. Дую на пальцы и вешаю первую заготовку на гвоздь. Красивые получатся бусы. Скорлупки почти одинаковые.

«Кар-кар-кар, здравствуй девочка!» — Ворон, судя по голосу, не дурак выпить. А его супруга — первое молодое существо в этой постановке — каркает нежным сопрано… Беру вторую леску.

Вбегает Горбач. Лицо у него очень странное, сразу понятно: что-то стряслось. Роняю орехи, смотрю на его губы. В детстве я умел читать по губам, но с тех пор много времени прошло. К тому же он все время отворачивается, не разберешь… Проще всего снять наушники, но мне почему-то страшно. Потому что, кажется, он только что сказал «Лорд». А этого быть не может.

«Да-да, это он! Это Кай!» — озвучивает у меня в голове Герда-за-сорок. — «Ах, ну проводи же меня скорее во дворец!»..

Краем глаз замечаю, что Сфинкс слегка не в себе. Пятится до кровати и садится, не сводя глаз с Горбача. Входит Слепой. Тоже странноватый с виду. А за ним коляска Лорда, а в ней Лорд, а толкает коляску Ральф.

«Это только сны… Сны знатных вельмож…»

Сдираю наушники к чертовой матери.

Тишина. Слышно гудение Дома за стенами и даже наружность — ведь ыэто настоящая тишина, какая у нас бывает очень редко. Ральф смотрит на нас, мы на Лорда. Гремит самый громкий в моей жизни звонок на ужин. Ральф поворачивается к выходу и сталкивается в дверях со свежевыбритым Черным.

Черный ему:

— Извините… — а потом, — Ой! — это он заметил Лорда.

— Да ради бога, — отвечает Ральф и выходит.

А мы глядим на Лорда. Это действительно он. Живой, настоящий, не в песне и не во сне. Можно пощупать, понюхать, подергать за волосы… Надо узнать, надолго ли его к нам и еще кучу важных вещей, но я в ступоре и никак не могу из него выйти. Лорд сидит сгорбившись. Жалкий, как тот, что померещился мне под гармошку. Голова острижена. Не наголо — но лучше бы наголо. Потому что стриг его какой-то шизофреник. Волосы торчат неровными пучками, а кое-где, как при стригущем лишае, сквозь светлую щетинку просвечивает кожа. Не мог быть в своем уме тот, у кого поднялась рука на волосы Лорда, да еще таким манером. На нем куртка Горбача и моя жилетка. Обе в значках. Глаза стали еще больше, лицо меньше, пальцы теребят значки, а глаза бегают. Ужас, как выглядит. А еще ужаснее, что все молчат и только смотрят.

Начинаю нервно раскачиваться. Обстановка все хуже и хуже. Наконец Слепой подкрадывается к коляске и протягивает Лорду сигареты:

— На, покури. Какой-то ты уж очень тихий.

Лорд вцепляется в них, как утопающий в спасательный круг. И я сразу выхожу из ступора. И остальные тоже. Я ползу на предельной скорости, но поспеваю последним. На Лорда уже налетели, пихают, щупают, нюхают, орут. Я вливаюсь в общй хор и заглушаю всех. В разгар приветствий Лорд вдруг начинает плакать.

— Все, хватит, — сразу командует Сфинкс. — Все на ужин. Оставьте его в покое.

Но я слушаться не собираюсь. Влезаю ему на колени — оттуда ближе к ушам — потому что надо же объяснить, как я по нему скучал и все такое. Слушает он, или нет, неважно. Он роняет сигарету, взамен ему дают еще шесть.

— Волосы у тебя, — Горбач ерошит уродливую стрижку, — просто кошмар. Кто это постарался?

— Как тебе в моей жилетке? — спрашиваю я. — Если хорошо, я не буду ее отбирать. Тем более, у меня теперь еще одна, совсем новая.

— Ты насовсем? — осторожно уточняет Сфинкс.

Лорд кивает.

— Ура! — кричит Горбач и подбрасывает в воздух Нанетту. Слепой с огорченным присвистом шупает голову Лорда.

— А у нас теперь Новый Закон… — начинаю я, но Сфинкс не дает ничего рассказать.

— Ужинать! Марш! — кричит он сварливо. Меня снимают с Лорда и уносят, хотя я сопротивляюсь.

В коридоре я рядом с Горбачом, который разговаривает сам с собой:

— Я знал, что он стоящий тип… — и это, конечно, про Ральфа. А чуть дальше от нас Сфинкс и Слепой:

— Пахнет психушкой, — это уже Сфинкс про Лорда.

Разгоняюсь и наезжаю им на пятки. Мне плевать, чем там пахнет от Лорда. Главное — он вернулся, а все эти разговоры — ерунда. Когда случается такое случается, можно только петь и греметь чем-нибудь. И я пою. Пою, буйствую и переворачиваю посуду. Я делаю Лорду огромный бутерброд и поливаю его сиропом. Бутерброд, а также тарелку, скатерть и себя. Из супа вытаскиваю мясные тефтельки — тоже для Лорда, на каждую вытащенную две уроненных — и прячу их в другой бутерброд. Вокруг озеро жира и сиропа. Сфинкс смотрит на меня бешеными глазами, но молчит, зато Лэри заявляет:

— Если меня спросят, то я не из его стаи. Перед людьми же стыдно…

Потом мы едем обратно: я быстрее всех, но под конец отстаю, потому что вспоминаю про Ральфа и начинаю его высматривать. Я бы ни о чем не спросил, даже если бы и нашел его. Но Ральфа нигде не видно, поэтому мне кажется, что мог бы и спросить. Например, откуда он привез Лорда. Это так интересно! А у самого Лорда не спросишь, нельзя. Не принято, некультурно, бестактно, одним словом, нельзя, если только Лорд сам не скажет, а он ничего не скажет, это я понял, стоило только его увидеть. Поэтому высматриваю Ральфа, но его не видно, так что я нагоняю своих, которые тоже застряли, принимая поздравления от тех, кто уже узнал, что случилось.

Я бы тоже с удовольствием принял поздравления, но у меня бутерброды, которые текут и засаливают все вокруг, так что я машу рукой и проезжаю мимо. Вроде бы, среди поздравляющих затесалось две или даже больше девчонок, но, опять же, времени присматриваться и удивляться нет, потому что я очень спешу.

ШАКАЛИНЫЙ ВОСЬМИДНЕВНИК

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Разберем по порядку. На вкус он не сладкий,

Жестковат, но приятно хрустит

Словно новый сюртук, если в талии туг,

И слегка привиденьем разит.

С утра, наблюдая за Лордом, подмечаю много странного. Он не меняет свитер, украсившийся кофейным пятном. Роняет свою подушку на пол и не замечает этого, а заметив, не спешит сменить наволочку. Дарит Лэри две свои самые красивые рубашки, а когда я по ошибке надеваю его носки, не скандалит и вообще удивляется моим извинениям. Все это мелкие мелочи, но из таких мелочей состояла существенная часть того прежнего Лорда, которого я знал. И странно видеть, как он не делает того, что не задумываясь сделал бы раньше, и наоборот — делает то, что прежде ему и в голову бы не пришло. В наружности он оставил вместе с длинным волосами немало других вещей, и я не знаю, радоваться этому или грустить.

— Вот какое дело, люди, — делится с нами Лэри до пути с завтрака. На нем голубая рубашка Лорда с белыми цаплями и выглядит он в ней шикарно. — Я ему говорю: извини, Лорд, одел тут кое-что из твоего, пока тебя не было. Сам понимаешь, нельзя же с девушкой гулять, когда весь в обносках… Говорю и жду, чего он мне сейчас устроит. А он мне: бери, говорит, их себе насовсем. И эти, и еще какие захочешь. Вывалил передо мной рубашки: бери давай, не стесняйся… Ну я и взял. Так он мне потом еще и зажигалку насовсем отдал. Говорю: до чего классная у тебя, Лорд, зажигалка. Просто так говорю, без задних мыслей, а он раз — и мне ее в карман. Бери, говорит, если нравится.

— Ты у него скоро последние трусы выклянчишь, — ворчит Горбач. — Имей совесть, оставь человека в покое.

— Да я просто так сказал! Без задней мысли!

Мы с Горбачом качаем головами. Лэри краснеет и замолкает. Но у двери класса опять останавливается, преградив нам дорогу.

— Ладно. Черт с ней, с зажигалкой. Честно говоря, я знал, что отдаст, потому и похвалил. Но вы мне скажите, разве раньше я бы мог подумать подумал, что он вдруг отдаст? Никогда бы не подумал. Вот скажите мне, что это с ним такое. Он вроде как на себя не похож. Он ведь только с виду наш. А ведет себя совсем по-другому. Это вам как, не подозрительно?

— Катись ты! — Горбач толкает его в грудь. — Дай пройти. Встал на дороге и порешь всякую муть. Зажигалка задницу не жжет?

Лэри огорченно рассматривает центральную нагрудную цаплю, весь в подозрениях, что Горбач ее заляпал. Даже ткань ощупывает.

— Зачем толкаться? — спрашивает он. — Говорю, чего вижу, не хотите — не слушайте. Зачем сразу толкаться и намекать на всякое? Я что, не рад что ли, что его привезли? Очень даже рад! Но есть мнение, и я его высказываю. Потому что не просто так ведь все иэти истории про оборотней рассказывают. Тут есть о чем подумать.

Горбач тянется к его вороту, но Лэри, увернувшись, забегает в класс. Мы с Горбачом переглядываемся.

— Подлая душонка, — говорит он. — Надо было ему врезать.

Дергаю себя за серьгу, кручу ее в ухе.

— Вообще-то надо было. Этому никогда не помешает. Но кое в чем он прав. Я тоже заметил. Лорд здорово изменился.

Горбач удивленно хмурится:

— Конечно, изменился. Повзрослел, вот и все. И соскучился. Лэри — дурак и не понимает, но от тебя я не ожидал. Где твои глаза? И уши, и все остальное?

Он проталкивает меня в дверь и пятится на свое место. Пристраиваюсь к столу, раскладываю тетради. Ухо горит оттого, что дергал серьгу, щеки — от слов Горбача. Гляжу на Лорда. Он за соседним столом — рассматривай, сколько душе угодно. Он корпит над моей тетрадью, что-то исправляет в моих каракулях. Я не просил, но он и раньше так делал без всяких просьб. Горбоносый профиль, тонкий и неестествено красивый, над замусоленными листами. Даже мерзкая стрижка с проплешинами не смогла его изуродовать. Волосы не желтые, как раньше, а бежевые, какими были у корней. Еле заметной тенью проступает бородка. Вернее, ее призрак. Может, поэтому, а может, из-за слов Горбача, мне кажется, что Лорд действительно повзрослел. Неужели все дело в этом? Только в этом, и больше ни в чем? Весь урок ни о чем другом и не думаю.

За окном завеса снега. Падает и падает, только к ужину перестает. Двор весь в складках и холмиках под белым, сахарным одеялом, очень красивый. И наружность не похожа на себя, и вообще кругом так тихо, как будто Дом вдруг очутился в зимнем лесу. Жаль, что уже темно, и не видно, как вся эта снежность сверкает и искрится.

После ужина народ высыпает во двор. Я тоже еду. Снег я люблю, и хотя коляски в нем увязают намертво, он приносит немало развлечений.

В удобном месте вываливаюсь в сугроб, леплю кучу снежков, и всем, кто шел мимо, достается снежком по затылку. Я вообще очень меткий, всегда попадаю куда хочу. Было бы чем бросаться. Ко мне присоединяется Лорд. Вдвоем мы задаем жару ходячим из шестой и Лэри с его шайкой. Логи все как один в полосатых вязаных шапочках с помпонами, таких ярких, что и целиться не нужно.

Когда появляются девушки, все уже порядком разошлись и остервенели. Их забрасывают снежками прямо на крыльце, даже во двор спуститься не дают спуститься. Но на крыльце снега тоже навалом, а прятаться там удобнее, так что как только они приходят в себя, то отвечают целой лавиной снежков. Мы с Лордом на самом открытом месте и не можем сбежать, поэтому больше всех достается именно нам. Я вбит в сугроб и временно выхожу из строя, а когда вылезаю, кругом полно полуразвалившихся снарядов, а Лорд ранен прямо в рот. Он плюется, вперемешку со снегом вылаивая проклятия.

— Как ты назвал их? — уточняю я. — Нежные и прелестные?

Лорд не успевает ответить. Девчонка в синей куртке залепляет ему снежком в переносицу, и, вскрикнув, он с мстительным видом начинает лепить целый арбуз. Пока он занят, я отвлекаю огонь за себя и сбиваю высовывающиеся шапки, но девчонка в синем все-таки умудряется залепить в него еще два раза. Наконец Лорд приподнимается и зашвыривает свой смертоносный снаряд ей под ноги. Взрыв и вопли. Синяя куртка падает, как подстреленная. Мне как-то не верилось, что эта штука долетит, куда надо, я удивлен и даже восхищен, о чем тут же и говорю Лорду. Он смотрит растерянно.

— Я ведь ее не очень сильно зашиб, как ты думаешь?

— Думаю, она упала, чтобы сделать тебе приятное, — говорю я. — Вряд ли ее так уж зашибло.

Но Лорд не верит и ползет проверять лично. Вообще-то слово «ползет» ему не подходит. Это медленное слово, а Лорд передвигается очень быстро. Но сейчас ему мешает снег, и пока он добирается до цели, девчонка успевает встать и вытряхнуть большую часть снега из волос. Он спрашивает что-то снизу. Она смеется и качает головой, потом плюхается рядом в сугроб, должно быть, чтобы он не чувствовал себя неловко рядом с ней, стоящей. Так они и общаются — оба белые, залепленные снегом, как пара комиков угодивших в гигантский торт. Нет времени смотреть на них — кто-то обстреливает меня из-за перил, и я отвечаю, хотя противник невидим, и все мои снежки впустую разбиваются о крыльцо. Жду, не высунется ли этот кто-то, но он, — вернее, она — хитра и не высовывается, хотя меткости это на пользу не идет, и снежки летят мимо. Можно сказать, мы взаимно мажем.

Наконец я случайно смотрю вверх и в окне нашей спальни вижу силуэт Сфинкса. И неважно, что это лишь силуэт, неважно, что его невидимый рот сейчас, наверное, улыбается. Я знаю, о чем он думает, глядя на нашу снежную свалку. Полжизни я вот так же провел на подоконниках, таращась вниз и задыхаясь от зависти. Поэтому одной его далекой тени достаточно, чтобы растерять всякую охоту резвиться.

Отбрасываю заготовленный снежок и ползу к Мустангу. Ползу целую вечность, обстреливаемый со всех сторон, а когда, наконец, доползаю, выясняется, что Мустанг весь скользкий и мокрый, потому что какой-то умник додумался использовать его как прикрытие. Пробую влезть, соскальзываю. Мне удается это с третьей попытки, но снег вокруг весь разворочен, и Мустанг накренился набок, и наметво увяз. Печальная сцена. Мне помогают Конь и Пузырь, добросердечные Логи третьей. Вкатывают на крыльцо, где нас тут же окружают девушки и просят меня остаться и поиграть с ними еще немножко. Приятно и неожиданно. Всю дорогу на второй и до спальни я потею от волнения, вспоминая, как меня называли «Вильгельмом Теллем». Притом парней во дворе было навалом. Весь ходячий состав Дома, плюс самые чокнутые колясники.

Коридор пуст. Только Слепой бродит взад-вперед, разбрасывая ногами сырые опилки. А Сфинкс, когда я въезжаю в спальню, все еще стоит у окна и недовольным тоном допрашивает Македонского, с кем это Лорд любезничает, сидя по горло в снегу, и что за девица носится вокруг Черного с сальными глазами.

— Не понимаю, Сфинкс, — говорит Македонский, — как ты можешь разглядеть отсюда чьи-то глаза там внизу?

Высушенный и обогретый сижу в халате над шахматной доской. Напротив Сфинкс. Дергает бровями, изображая усиленную работу извилин, но сам больше прислушивается к дворовым воплям.

— Кипяти воду, — говорит он Македонскому. — Скоро явятся, начнут требовать чай и загоняют тебя до смерти.

Македонский ставит чайник на плитку и подсаживается к нам. В углу доски у меня тайная засада, которую Сфинкс не должен заметить, поэтому я пою отвлекающие песни-путалки, и таращусь в другой угол, где готовится фальшивая атака. Слепой сидит с ногами на столе. Зевает и ковыряется в распотрошенном ящике с инструментами. Дворовые крики все тише, наконец, они переходят в коридор. Взвизги и топот: кто-то несется галопом, и его на бегу забивают снежками.

Оборачиваюсь к двери с преувеличенным интересом, а когда смотрю обратно на доску, моя хитроумная засада разрушена, и Сфинкс кончиком граблезубца спихивает с доски мою королеву.

Королева вверх ногами в пепельнице — игра, считай, закончена. Македонский говорит:

— Сколько снега нанесут! — а за дверью грохот и скрип, и, отряхнувшись, они вваливаются, белые, как толпа снеговиков: Черный, Горбач, Лорд и Лэри, а с ними две девушки: синяя куртка и фиолетовая — всем ужасно весело. Лэри с идиотским гоготом обрушивает в самый центр доски крупный снежок.

Фигуры повержены, Сфинкс, криво улыбаясь, вытирает лицо коленом. Очень любезно скалится, но Лэри все же раздумал бросать второй снежок. С той же идиотской ухмылкой он разбивает его о свою голову.

Черный и Горбач помогают девушкам раздеться. Куртки летят на подоконник, снимаются шапки и разматываются шарфы. Девушка в синем оказывается огненно-рыжей. Конечно, это Рыжая — лицо, как у лисички и чернильные глаза. А девушка в фиолетовом — Муха, очень смуглая и зубастая, вся усыпанная родинками. Опознав их, подпрыгиваю на подушках и приветственно верещу.

Они сразу, не сговариваясь, садятся на пол. Сфинкс пристраивается туда же, а Черный и Горбач мечутся, раскладывая вокруг чашки, тарелки и пепельницы, и кругом мокрые, хлюпающие следы, которые Македонский незаметно подтирает тряпкой.

Тоже сползаю на пол. Располагаемся полукругом. Я под кроватью, как черепаха, только голова торчит. Пьем чай. Над нами очень живописная коллекция мокрых носков на веревке, она тянется через всю комнату и попахивает сыростью. На батареях сохнут ботинки. Рыжая и Муха в одеялах, как индейские скво, и из-под одеяльных капюшонов текут струйки дыма.

Лэри самозабвенно ковыряет в носу, как ему кажется, незаметно для окружающих. Лорд и Горбач тоже в одеялах, Македонский бродит между нами раздавая чашки, магнитофон бурлит никому не нужной информацией, в общем, мы очень приятно, по-домашнему, проводим время. Не совсем так как провели бы его друг с другом или со «Старой Чумной Гвардией», потому что девушки — это все-таки девушки, и их присутствие сковывает. Можно сколько угодно представлять себе, как говоришь что-то ужасно остроумное, но сами остроты не придумываются, разве что плоские и вымученные, совершенно не заслуживающие произнесения. Лучше уж молчать, чем говорить такое. И до поры до времени я молчу. Только принюхиваюсь и слушаю других.

Все обсуждают снежные бои. Никак не могут успокоиться. Я сижу ближе к Рыжей, из-под ее одеяла виднеются босые ступни. Молочно-белые, расцарапанные, с поджатыми пальцами. Когда она говорит, пальцы шевелятся. Муха тихо раскачивается, сопит и хихикает. Давится дымом и стягивает одеяло с головы. Теперь видны сверкливые зубы и маленькие кольца в ушах — по пять в каждом ухе. Брови присыпаны алмазной пудрой. Муха гримасничает и корчит рожи, похожая на вороватого цыгана. Может, оттого что все время выпячивает губы, а может, оттого что шевелит ноздрями. Ее проще простого представить себе за каким-нибудь необычным занятием вроде конокрадства. И говорит она слишком быстро — даже для меня.

А Рыжая молчит. Если не курит, то грызет ногти. Гялядя на них со стороны, любой сказал бы: вот скромная и тихая девушка, а вот — развязная и болтливая. Все просто и понятно, выбирайте, кому какая по душе. Но те из нас, кто знакомы с ними с детства, знают, что все не так просто, как кажется. Потому что именно Муха пять лет — от шести до одиннадцати — молчала, не будучи ни глухой, ни немой, и пряталась под кроватями от любого, кто пытался к ней подойти. А Рыжую примерно в то же время воспитатели прозвали «Сатаной». Даже меня так не называли. Так что кротости в ней не больше, чем во мне, и то лишь если поверить, что с тех пор она притихала с каждым годом.

Дергаю ее за край одеяла:

— Эй, Рыжик, а девчонок сейчас сажают в Клетки?

Она нагибается ко мне:

— Конечно. Только они в нашем коридоре, а не в Рептильем. Крестная не доверяет нас Ящикам. Они вечно пьяные и распускают руки. Сама нас запирает, сама выпускает. Ключи только у нее.

— Ух, — говорю. — Ей это подходит.

Крестная — железная леди Дома. При взгляде на нее кажется, что при ходьбе она должна бы погромыхивать и позвякивать, как Железный Дровосек. Но стучат только ее каблуки.

Лэри спрашивает, как поживает новая воспитательница. Новая воспитательница девчонок — любимая тема Логов. Они ее обожают. С тех самых пор как впервые увидели.

— Пока притирается, — сообщает Муха. — Миленькая, но какая-то уж очень нервная. Наверное, не возьмет себе отдельную группу. Так и останется на побегушках. А волосы у нее натуральные, представляете? Натуральная блондинка. Очень красивый оттенок.

Лэри сглатывает слюни и мечтательно вздыхает. По мне, так таких блондинок лучше всего живьем в землю закапывать. Может она и красивая, не знаю. Я видел ее два раза, но оба раза мог смотреть только на часы. Здоровенные, с луковицу. Тикающие, как бомб а с часовым механизмом. Гнуснейшие из им подобных. Мне было как-то не до волос.

— Наш Толстый в нее влюбился, — рассказывает Сфинкс. — Мы выгуливали его на первом, а она вышла от Акулы прямо нам навстречу, и Толстый сразу выкинулся из коляски и пополз к ней. С огромной скоростью. Мы и не знали, что он так умеет.

— И чего? — спрашивает Муха, сделав большие глаза.

— Ничего, — морщится Сфинкс. — Обслюнявил слегка. Но крику было много.

Некоторое время мы молчим, отдавая дань разбитому сердцу Толстого. Рыжая вылупилась из своей паранджи — и в красной футболке Горбача плюс к собственным огненным волосам она — как горящий факел. На такое лицо просто нельзя было сажать черные глаза. Это пугает и оставляет царапающее ощущение на коже.

Муха вертит головой, что-то высматривая.

— А где ваша ворона? У вас ведь ворона живет? Так хочется на нее поглядеть!

Горбач идет доставать Нанетту, которая в это время смотрит десятый сон.

— Как дела у Русалки? — спрашиваю я. — Такая маленькая, с длиннющими волосами, — уточняю внешность, потому что не уверен, что правильно помню кличку.

— Это к ней, — Муха тычет пальцем в Рыжую. — Они из одной комнаты. Самая жуткая комната у них.

Не глядя на Муху, Рыжая вздергивает брови. Подбородок на коленях, задумчиво водит пальцем по губе.

— Я хотела сказать, самая оригинальная, — кашлянув поправляется Муха. — Самая необычная комната, я хотела сказать…

Горбач приносит заспанную, оцепеневшую от негодования Нанетту и демонстрирует ее девушкам. Муха осторожно гладит синеватые перья. Птица вздрагивает, ее глаза затягиваются прозрачной пленкой. В более бодром состоянии исклевала бы вражьи пальцы в кровь.

— Прелесть… Душечка, — безмятежно воркует Муха. — Красавица!

Душечка и красавица косит начинает угрожающе похрипывать и Горбач поспешно возвращает ее на насест.

— Душка! — не унимается Муха. — Так бы и съела ее.

— Сначала запасись вставными глазами, — советует Черный. — Она вовсе не такая уж душечка.

— Ну нет, — ноет Муха, расстроено провожая взглядом Нанетту, — не может быть, чтобы такая прелесть была злючкой.

— Так как там Русалка? — снова спрашиваю я. — Мы с ней немного пообщались вчера.

Рыжая смотрит на мою жилетку и улыбается.

— У Русалки всегда все хорошо, — говорит она. — Бывают на свете такие люди. А может, вид у них такой. Они редко, но встречаются, Люди, у которых не бывает проблем. Которые так себя ведут, как будто у них нет проблем.

Все смотрим на Македонского. Он краснеет и путается в шнуре кофеварки. Пока распутывается, мы на него уже не смотрим.

У меня во рту странный привкус от нашего разговора. Как будто я тоже знаю, какая она — девушка, что шьет лучшие в мире жилетки и дарит их первому встречному. После такого разговора надо покурить. Мы с Рыжей закуриваем одновременно, только к ней, в отличие от меня, со всех сторон тянутся зажигалки, первая от Лорда, и я вдруг замечаю, что он какой-то странно пунцовый и глядит на Рыжую тоже как-то странно. Обшаривающе и огненно. Даже, можно сказать, хищно. Это так бросается в глаза, что я слегка смущаюсь. И кошусь на Сфинкса — заметил ли он?

Сфинкс если что и увидел, по нему этого не скажешь. Крутит граблей пепельницу, весь из себя сонный. У них с Волком всегда был такой вид, когда они настораживались. Фальшиво дремлющий.

— Я вот защищал-защищал свое ухо, — невпопад сообщает Лэри. — А мне все равно по нему попало. Да еще как сильно. Боюсь, опять воспалится, как в прошлый раз… — Он щупает ухо, потом рассматривает пальцы. Как будто от того, что он потрогал свои уши, воспаление могло из них выпасть, перейдя на руку..

— По тебе не скажешь, что у тебя проблемы с ушами, — любезно отмечает Муха.

Лэри задумывается. Расценивать ли эти слова как комплимент.

Обсуждаем последнюю выставку. Картин там было раз-два и обчелся, зато Дракон из третьей выставил расписанного себя, и это действительно было интересное зрелище. На Дракона страшно смотреть и без росписей. А уж на разрисованного… От разговора о выставках Курильщик немного оживляется и рассказывает о паре выставок, которые посетил в наружности. Потом мы обсуждаем «Гадальный салон». Я там поработал неделю гадалкой-хироманткой, так что мне есть чего рассказать. Муха и Лэри сплетничают о девчачьих воспитательницах, то есть конечно Муха сплетничает, Лэри только поддакивает, а мы с Рыжей затеваем спор о Ричарде Бахе, тоже вполне себе сплетнический. Сходимся на том, что хоть он и писал неплохие книги, но с женщинами себя вел, как скотина. Чего стоили хотя бы поиски «Единственной», в ходе которых девушкам приходилось чуть ли не сдавать экзамен по пилотированию самолета.

— Курящие исключались с ходу! — кипит Рыжая. — Только потому, что он, видите ли, не курил. Как будто нельзя бросить, если уж очень приспичит.

Мне хочется еще поговорить о Русалке, но я не решаюсь.

Слепому интересно, когда вернется из похода в наружность Крыса — главный Летун Дома, которой он надавал заказов на крупную сумму. Рыжая не знает, когда вернется Крыса. Никто этого не знает. Даже сама Крыса. Черный начинает выспрашивать, где Крыса ночует в наружности и как ей удается оставаться там так подолгу, но ни Рыжая, ни Муха ничего не могут ему сказать, потому что сами ничего об этом не знают.

Рыжая глядит в пото