Стратегии активного приспособления
«Тайные протоколы» жизни российских крестьян9 — т.е. то, что они говорили друг другу как собратья по подчиненному положению, вдали от ушей властей предержащих (как они думали), — показывают постоянное и непримиримое ожесточение против колхозов на протяжении всех 30-х гг. По крайней мере, так говорят нам донесения советских органов внутренних дел, касающиеся крестьян. Конечно, эти тайные протоколы, так же как их публичные двойники, освещают лишь одну сторону картины. Крестьянин мог привычно ругать колхозы в разговоре с товарищами по несчастью, членами братства униженных и оскорбленных, и столь же привычно в присутствии начальства соглашаться с тем, что колхоз принес ему все мыслимые и немыслимые выгоды, причем ни одна из этих затверженных позиций не могла служить отражением его истинного мнения как мнения отдельного человека, имеющего свой собственный счет прибылей и убытков,
принесенных колхозом ему лично, собственные претензии и стремления.
Точно так же, как в умах крестьян существовал целый ряд идеалов хорошей жизни, в их распоряжении имелся и ряд стратегий поведения в ситуации, сложившейся после коллективизации. Стратегию пассивного сопротивления использовали в той или иной степени большинство крестьян. К ней присоединялась стратегия пассивного приспособления, т.е. неохотного признания новых правил игры, рожденных появлением колхозов, и старания как можно лучше применить их в своих интересах. Однако налицо были и стратегии активного приспособления, и те, кто выбирал их, не пользовались популярностью у односельчан, исходивших из принципа «ограниченного блага» (согласно которому член общины, претендующий на больший кусок пирога, тем самым уменьшает куски остальных).
Существовало три основных пути активного приспособления: занять руководящую должность в колхозе, стать механизатором, работающим часть года на местной МТС, или стать стахановцем. По первому пути шли главным образом люди сравнительно зрелого возраста, второй в основном выбирали молодые мужчины, хотя власти делали все возможное, чтобы открыть доступ в ряды механизаторов женщинам. Третий путь в принципе был открыт любому колхознику, не занимающему руководящего положения в колхозе. На практике эту возможность использовали по большей части молодые механизаторы и, что самое важное, женщины: обычные полевые работницы, доярки, скотницы.
Руководящий пост в колхозе имел большее значение, чем в общине, и приносил более существенное вознаграждение, как формальное, так и неформальное, в особенности это касалось должности председателя колхоза, в меньшей степени — колхозного бригадира или бухгалтера. Все же, после недолгого периода неразберихи в начале 30-х гг., преемственность между общиной (официально упраздненной в России в 1930 г.) и колхозом оставалась весьма заметной. Во-первых, колхоз территориально часто совпадал с прежней общиной и являлся ее непосредственным преемником как административная и организационная единица. Во-вторых, колхоз и община выполняли сходную функцию посредника в отношениях между крестьянами и государством. Особенно явно их сходство выражалось в том, что как община в течение полувека после крестьянской реформы несла коллективную ответственность по выкупным платежам, так и колхоз нес коллективную ответственность по выполнению обязательных заготовок.
Изгнание кулаков и временное господство городских пришельцев в начале 30-х гг. разорвали было преемственность между руководством прежней общины и колхоза, однако к середине 30-х гг. среди крепких крестьянских семей, которых прежде отталкивала и пугала коллективизация и подвергали гонениям союзники государства из числа бедноты, стала появляться тенденция возвра-
щаться на сцену и принимать на себя бразды правления в колхозах, как прежде в общине.
Должность председателя колхоза по многим признакам можно сравнить с должностью сельского старосты, но председатель пользовался большей властью, большими экономическими выгодами и подвергался большему риску. Можно провести также параллель между ролью председателя и колхозных бригадиров, с одной стороны, и, с другой стороны, — так называемых большаков в крупном помещичьем имении, привилегированной группы, помогавшей управляющему имением держать в повиновении остальных крестьян10. Колхозный председатель служил главным посредником в отношениях между колхозной деревней и государством, в частности между деревней и районными властями. Именно ему приходилось доказывать району, что планы заготовок такой-то и такой-то сельхозпродукции слишком высоки, и добиваться их снижения; сообщать крестьянам, что район собирается принять серьезные меры для прекращения мелкого воровства и использования колхозных лошадей в личных целях; находить оправдания при невыполнении планов заготовок и т.д.
Как местные, так и присланные со стороны председатели играли эту роль, хотя и по-разному. Председатель со стороны пользовался большим доверием и престижем в сношениях с внешним миром. Он мог говорить с районом его языком и почти на равных. Однако местный председатель лучше знал деревню и ее реальные производительные ресурсы, к тому же односельчане ему больше доверяли. К середине 30-х гг. большинство председателей колхозов были местными — из той же деревни или по крайней мере из того же района — и лишь малая часть их (около трети) состояла в коммунистической партии.
Председатели колхозов могли пользоваться весьма существенными материальными выгодами. Во-первых, им платили лучше, чем остальным колхозникам, даже до того, как они добились установления долгожданного ежемесячного денежного оклада в начале 40-х гг. Во-вторых, их положение давало им массу привилегий, включая фактический контроль над колхозным имуществом, например лошадьми, и распоряжение денежными доходами колхозов. Однако эта должность была связана и с определенным риском: председатель мог быть арестован, если колхоз срывал план государственных заготовок. К тому же должность председателя колхоза не давала честолюбивому крестьянину возможности подняться по административной лестнице. Районное руководство могло поручить председателю возглавить другой колхоз или назначить его председателем сельсовета, но обе эти должности были отсечены от установившейся бюрократической структуры; у председателя колхоза или сельсовета было мало шансов занять какой-либо административный пост в районе.
Молодые колхозники, становившиеся механизаторами (трактористами и комбайнерами), составляли еще одну привилегирован-
ную группу. За работу на МТС в течение шести месяцев в период роста и созревания зерновых им платили гораздо больше, чем простым колхозникам, их мобильность и существовавшие для них возможности продвижения значительно превосходили возможности других крестьян. Но механизаторы в колхозной жизни стояли на отшибе, и не только потому, что работали на МТС, а и потому, что с большой долей вероятности могли в самом скором времени воспользоваться своими техническими знаниями и навыками как билетом для отъезда из деревни и вступления в ряды городских рабочих.
Для колхозной жизни в 30-е гг. симптоматично стремление молодежи уехать, так как только за пределами деревни ей мог выпасть шанс пробиться в жизни. В этом проявлялось наиболее характерное различие между молодежью и стариками, ибо молодым уехать было так же легко, как трудно пожилым, но, со всей очевидностью, данное различие не приводило к конфликту между поколениями. Коллективизация изменила отношения отцов и детей. Столкновения ценностей и пренебрежения родительским авторитетом, столь типичного для молодежи 20-х гг., больше не замечалось. Напротив, родители, по-видимому, были всецело согласны с тем, что уехать из деревни — самое лучшее, что могут сделать их дети, особенно сыновья.
Стахановское движение было развернуто с целью поощрения личной инициативы в деле повышения производительности труда. Оно зародилось в промышленности и было перенесено в деревню в середине 30-х гг. В колхозе, как и на заводе, стахановцем назывался работник, перевыполнявший норму, — тот, кто по своей воле работал усерднее или дольше остальных. При этом сам работник получал премию, но у начальства появлялся повод повысить нормы всем прочим. Стахановцы во всех отраслях, в том числе и в сельском хозяйстве, вызывали негодование других работников и часто становились объектами злобной мести, но колхозные стахановцы составляли особую категорию, потому что ими часто становились женщины, работавшие в поле или на ферме. Их самоутверждение на трудовом поприще влекло за собой попрание авторитета мужчин (отцов и мужей) в семье. Лозунги освобождения женщин от патриархального гнета, сопровождавшие стахановское движение, несомненно, настолько же привлекали некоторых крестьянок (главным образом молодых, но порой и женщин более старшего возраста, овдовевших или брошенных мужьями), насколько казались оскорбительными большинству крестьян.
Вообще женщину, стремившуюся воспользоваться возможностями, которые ей предоставляло провозглашенное освобождение, и становящуюся председателем колхоза, трактористкой или стахановкой, судили гораздо строже, чем мужчину, делавшего то же самое. Если дело касалось мужчин, то к стратегиям приспособления, избиравшимся отдельным человеком (семьей), относились с большой долей терпимости. Но с женщинами, особенно не обреме-
ненными обязанностями главы семьи, все обстояло иначе. Со стахановками, в частности, нередко обходились как с предательницами, заслуживающими общественного презрения, даже несмотря на то, что власти могли сурово покарать за подобные выпады.
Остается открытым вопрос, насколько стратегии активного приспособления, взятые на вооружение некоторыми колхозниками, могут свидетельствовать о «советизации» деревни, то есть о примирении ее с ценностями, провозглашаемыми существующим строем, и усвоении этих ценностей. Примирение как таковое в 30-х гг. всегда было поверхностным; наверное, только послевоенное восстановление колхозов (вопреки широко распространившимся надеждам на деколлективизацию) убедило крестьян, что колхозы были и будут. Крайне тяжкое бремя обязательных государственных заготовок в течение всех 30-х гг. также не способствовало примирению с принципом коллективного хозяйствования.
Одним из факторов, препятствующих советизации, явилось то, что крестьяне, наиболее расположенные к восприятию советских ценностей, обладали и наибольшими возможностями покинуть деревню и устроить свою жизнь в городе. Этот процесс быстро унес из колхоза большинство его немногочисленных искренних приверженцев (молодежь, бросающую вызов мудрости своих предков, крестьян-рабочих, стоящих одной ногой как бы в двух мирах, бывших красноармейцев); в дальнейшем молодые колхозники нескончаемым потоком покидали село для службы в армии, работы на шахтах и промышленных новостройках, для продолжения образования — и никогда больше не возвращались. В первые годы существования колхозов, когда от половины до трети сельских жителей еще не вступили в них и бандитские налеты на колхозы (часто осуществляемые кулаками, подвергнутыми экспроприации), не были редкостью, начал, по некоторым признакам, развиваться своего рода колхозный патриотизм, основанный на соперничестве между колхозниками и единоличниками. Однако всего за несколько лет почти все единоличники, обложенные репрессивным налогом, принуждены были вступить в колхозы, и этот источник колхозного самосознания и патриотизма иссяк.
Стратегии манипулирования
В российском селе 30-х гг. царил раскол. Правда, большая часть сельских жителей сходилась во мнении по некоторым основным пунктам, например: что коллективизация — это плохо, что налоги и государственные планы хлебозаготовок слишком высоки, что район должен перестать вмешиваться и отдавать невежественные распоряжения относительно таких сельскохозяйственных работ, как сев или уборка урожая. Но это вовсе не значило, что вмешательство государства сплотило деревню. Скорее, верно было обратное, а уж в какой степени — это зависит от того, какой мы
должны считать деревню 20-х гг.: в высшей степени раздробленной (как думали современные советские наблюдатели) или сравнительно единой (как полагают западные историки)11.
Коллективизация ухудшила экономическое положение большинства крестьян и тем укрепила их хроническую привычку завидовать соседям. Раскулачивание, которому подвергли некоторые семьи, давая возможность остальным нагреть руки на их несчастье, невероятно повысило число взаимных обид и претензий в деревне. Ликвидация мира, естественно, уменьшила способность сельской общины держать в узде своих членов и улаживать ссоры, по крайней мере до тех пор, пока колхоз не утвердился на позиции преемника сельского мира. Коллективный принцип, формально воплощенный в колхозном строе, по-видимому, не находил никакого отклика среди российских крестьян, несмотря на наследие общинного быта. Крестьяне никогда не соглашались с тем, что являются в каком-то смысле совладельцами колхозной земли и имущества. Они предпочитали изображать себя рабочей силой, которую используют на колхозных полях ради чьей-то выгоды.
Возможно, когда-то российских крестьян и отличали великодушие, взаимовыручка, общинная солидарность, с такой ностальгией описывавшиеся славянофилами и народниками, хотя, наверное, разумнее будет отнестись к подобным рассказам скептически1 2. Во всяком случае мало что свидетельствовало об этом в те десять лет, которые последовали за коллективизацией, когда в настроении крестьян, казалось, преобладала смесь возмущения, злобы и апатии. Российское село 30-х гг. напоминало мексиканскую деревню — не идиллическую, как у Роберта Редфилда, а раздираемую склоками, как у Оскара Льюиса, — или, скорее, унылую и злобную деревню южной Италии 50-х гг., где (по словам одного социолога) нищета и чувство неполноценности в сочетании с эксплуатацией со стороны севера породили уверенность, что единственной возможностью достичь хорошей жизни является эмиграция13.
Самая глубокая пропасть пролегла в российском селе 30-х гг. между бывшими бедняками и бывшими кулаками (или родственниками кулаков). Это различие отчасти основывалось на экономическом положении крестьян до коллективизации, но отражало также и официальный статус, полученный ими в период проведения коллективизации, когда некоторые семьи были заклеймены как кулацкие вследствие раскулачивания какого-либо их родственника, а другие составили группу бедняков, которая помогала коллективизаторам, нередко завладевая при этом конфискованной у кулаков собственностью. Конфликт между этими двумя группами был ожесточенным, сложным и длительным.
Вопреки утверждениям славянофилов, раздробленность и междоусобная вражда не являлись для российской деревни чем-то новым. Еще в недавнем прошлом столыпинские реформы и гражданская война до предела обострили существовавший там антаго-
низм. Ничего нового не было и в том, что крестьяне выносили свои раздоры за пределы деревни, жаловались местным властям, писали ходатайства и доносы. Однако в 30-е гг. поток жалоб и доносов из деревни принял поистине беспрецедентные размеры. Это объяснялось не только повышением уровня грамотности (в Советском Союзе в начале десятилетия на селе грамотными были менее 70% мужчин, не достигших 50 лет, и менее 40% женщин, а в конце — 85 — 90% мужчин и более 70% женщин), но и сильнейшим поощрением со стороны властей индивидуальных ходатайств, жалоб и доносов. Советские руководители 30-х гг. считали их важным каналом информации снизу, компенсирующим недостаточное административное присутствие государства в сельской местности. В этой единственной области сталинский режим, обычно пренебрегавший (в лучшем случае) интересами и нуждами крестьян, проявлял чрезвычайную отзывчивость. Руководство читало письма крестьян, проводило расследования по их жалобам и зачастую действовало на основании их доносов.
В российской деревне существовала давняя традиция составления ходатайств и жалоб, как коллективных, так и индивидуальных, адресованных властям, но практика 30-х гг. имеет некоторые отличия. Во-первых, большинство ходатайств были индивидуальными, а не коллективными. Крайне редко колхоз обращался с коллективным ходатайством или жалобой, как это часто делала община, потому что советская власть могла заподозрить заговор или покарать село за организацию массового протеста. Во-вторых, в подавляющем большинстве случаев в селе 30-х гг. крестьяне, не занимавшие руководящих постов в колхозе, писали жалобы и доносы на тех крестьян, которые их занимали.
Доносы на должностных лиц, в особенности на председателей колхозов, в таком большом количестве посылавшиеся крестьянами в газеты, в местные и центральные органы власти, можно сравнить с жалобами на управляющего поместьем при крепостном праве, которые крестьяне слали хозяину поместья в Петербург или Москву. Но для этого вида жалоб существовал прецедент и в советское время. В 20-е гг., когда советская власть еще считала неудобным поощрять осведомительство и доносительство, напоминавшие о старом режиме, она все-таки создала институт «сельских корреспондентов» (селькоров) — внештатных деревенских добровольцев, регулярно писавших для советских газет заметки с разоблачениями преступлений местных кулаков, разложившихся чиновников и священников. Селькорами 20-х гг. часто были учителя и другие люди, занимавшие в деревне маргинальное положение, они сотрудничали с советской властью (и тем самым порывали с «отсталой» деревней), следуя своим идеологическим убеждениям. В 30-е гг. термин «селькор» стал употребляться весьма вольно, пока, наконец, различие между селькорами и обычными авторами крестьянских писем совершенно не исчезло. Лишившись идеологической убежденности, письма с разоблачениями из деревни све-
лись к доносам и стали общепринятым оружием, используемым в деревенских склоках.
Крестьяне быстро усвоили, какого рода обвинения вызывали автоматическую реакцию властей. «Связь с кулаками» служила излюбленным мотивом обвинений и контробвинений до периода Большого Террора, когда общим местом стали «связь с врагами народа» и расплывчатое понятие «троцкистская контрреволюционная деятельность». Подобные «идеологические» обвинения, как правило, сопровождались более конкретными, такими как обвинение в расхищении или злоупотреблении колхозными фондами. Расследования, провоцируемые этими письмами, сплошь и рядом заканчивались арестами, уголовным преследованием и смещением колхозных должностных лиц и сельских руководителей низшего звена со своих постов.
Непрерывный поток доносов, может быть, и служил в каком-то отношении интересам государства, но, с другой стороны, сильно вредил административной стабильности и не давал создать опытные, квалифицированные кадры сельских руководителей. Вовсе не государству, а доносчикам-крестьянам в действительности приносила выгоду подобная практика. Правда, тут был и свой риск: иногда проведенное расследование уличало доносчика, а не его жертву, и именно его постигала кара. Однако шансы на благоприятный исход дела все же были достаточно велики. В условиях 30-х гг. донос являлся важной разновидностью стратегии подчиненных, используемой российскими крестьянами. Это была не стратегия сопротивления, а стратегия манипулирования государством, механизм, побуждавший государство не только защищать крестьян от издевательств местного начальства (что, возможно, было в интересах государства, так же как и крестьян), но и вмешиваться в деревенские склоки (что несомненно было исключительно в интересах крестьян-жалобщиков).
ПОТЕМКИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ
В 30-е гг. российским крестьянам необходимо было выбирать стратегию поведения для того, чтобы справляться не только с реально существовавшими колхозами, но и с потемкинской деревней, т.е. с идеализированным и искаженным представлением государства о сельской жизни.
Потемкинство царило в речах Сталина, в которых не уделялось никакого внимания недостаткам и противоречиям настоящего и говорилось не о мире, каким он был, а о том, каким он должен был стать, каким он, как думали советские марксисты, обязательно будет. Образом этого мира заменял картину реальной жизни метод социалистического реализма в литературе и искусстве. Потемкинская деревня обладала всеми благами и высокой культу-
рой, каких не было и в помине в настоящей российской деревне; крестьяне там были счастливы и не думали возмущаться советским строем; там царил вечный праздник и всегда светило солнце. Именно потемкинскую деревню можно было увидеть в кино — бывшем единственным источником информации о деревенской жизни для Сталина, как впоследствии заявлял Хрущев14, — и не только в кино.
Многие публичные ритуальные действа с участием настоящих крестьян, как, например, всесоюзные съезды колхозников-ударников или стахановцев, на деле служили изображению потемкинской деревни. Роли крестьян в этом спектакле играли не профессиональные актеры, а, если можно так выразиться, профессиональные крестьяне, специализировавшиеся на воплощении образа советского крестьянства. Среди крестьян, которых посылали на съезды стахановцев и выбирали депутатами в Советы, некоторые становились настоящими знаменитостями, как, например, Паша Ангелина или Мария Демченко, которым персонально поручалось разыгрывать роль крестьянок перед Сталиным и другими политическими руководителями реальной жизни, регулярно присутствовавшими на этих съездах. Но и на местном уровне был спрос на потемкинских крестьян: стахановки областного масштаба произносили речи, благодаря секретаря обкома за подаренную швейную машинку; местные газеты помещали фотографии, на которых стахановки районного масштаба доили коров или внимательно слушали речи на собрании в районе.
Потемкинство имело место и в практике повседневной жизни деревни, а именно на многочисленных формально проводившихся колхозных собраниях, представлявших собой главное культурное достижение, связанное с коллективизацией. Но деревня часто была сурова к тем, кто чересчур увлекался потемкинским образом, и сам этот образ стал главной темой деревенских шуток и анекдотов. Тем не менее, потемкинство открывало крестьянам новые возможности для манипулирования, как в положительном смысле (энергичный колхозный председатель сам натаскивал какую-нибудь доярку на роль стахановки, желая использовать ее общественный вес в районе или области), так и, по большей части, в отрицательном (у крестьян появлялся повод критиковать местных руководителей и колхозное начальство за то, что под их руководством деревня не может достичь надлежащего потемкинского уровня).
Во время Большого Террора, когда во многих районных центрах проходили показательные процессы местных руководителей, показания свидетелей-крестьян служили доказательствами для обвинения их в жестоком вымогательстве, незнании сельского хозяйства и равнодушии к страданиям крестьян. Все это было политическим театром — следовательно, частью потемкинского мира, — но свидетели играли в нем самих себя, а не потемкинских крестьян, и высказывали свои истинные претензии. Процес-
сы, пожалуй, можно было бы назвать выражением протеста крестьян, замаскированным узаконенным потемкинским фасадом. С точки зрения государства, такая комбинация представлялась опасной, поэтому неудивительно, что показательные процессы подобного рода продолжались всего несколько месяцев и затем их сняли с репертуара.
В потемкинском мире колхозники были «сталинскими крестьянами», отличавшимися особой, даже какой-то интимной привязанностью к вождю, которую выражали ораторы на съездах стахановцев. Эта сторона потемкинской деревни нередко принималась за чистую монету сторонними наблюдателями, в особенности теми, кто находился под впечатлением традиции «наивного монархизма», якобы существовавшей в среде российского крестьянства. Можно ли принимать на веру торжественные заявления крестьян, арестованных в 1860-е гг. за бунты против местных властей, об их верности царю — само по себе вопрос15, но уж их потемкинские образчики в сталинскую эпоху точно на веру принимать нельзя. Последние следует рассматривать диалектически (пользуясь излюбленным эвристическим приемом советского марксизма) скорее как антитезу, чем как тезу советской действительности, и читатель должен помнить, что заглавие американского издания моей книги «Сталинские крестьяне» призвано передать иронию, скрывающуюся за этим выражением.
Судя по донесениям органов внутренних дел, российские крестьяне питали к Сталину сильнейшую антипатию, возлагали на него лично вину за коллективизацию и голод и встречали все его последующие шаги навстречу им с неизменным глубоким подозрением, постоянно отыскивая кроющийся в них подвох. Эта враждебность, хотя и в меньшей степени, переносилась на всех прочих политических руководителей, в том числе и «мужика» Калинина, за исключением тех, кто, подобно Зиновьеву, был официально объявлен врагом советской власти и тем заслужил честь именоваться другом крестьянства. Когда в 1934 г. был убит Киров, якобы самый популярный из советских руководителей, его оплакивали только крестьяне потемкинской деревни, а реальные их двойники, если верить донесениям, выражали удовлетворение, что хоть какой-то коммунистический лидер пал от руки убийцы, и сожалели лишь о том, что жертвой был не Сталин.
РАМКИ ИССЛЕДОВАНИЯ
В данной работе рассматривается эпоха 30-хгг., хронологически ограниченная коллективизацией 1929 — 1930 гг. и вступлением Советского Союза во Вторую мировую войну в 1941 г. Этот период выделяется в истории российских колхозов по нескольким причинам. Во-первых, колхоз 30-х гг. в основном совпадал по разме-
рам с прежним селом, чего больше не было после укрупнения колхозов в начале 50-х гг. Во-вторых, в течение всего этого периода российское село не могло оправиться от удара, нанесенного ему в самом начале коллективизацией и голодом. Колхозы еще не воспринимались крестьянами как непреложный факт, и негодование против советского строя еще не улеглось под влиянием времени и сложных испытаний германского вторжения и Второй мировой войны.
Эта книга — о российских крестьянах. «Российские крестьяне» — довольно проблематичное понятие, потому что сами крестьяне в России обычно осознавали свою принадлежность к деревне или определенному региону больше, чем к нации, но для моих целей оно подходит, поскольку меня в первую очередь интересовала реакция на испытание, выпавшее на долю всем российским крестьянам, — коллективизацию. Коллективизация, навязанная государством без учета специфических местных условий, не только придала крестьянству по всей России одинаковую организационную структуру (колхоз), но и породила сходные культурные модели сопротивления и адаптации. В меньшей степени эта общность распространялась на другие советские республики, в частности Украину и Белоруссию. Конечно, в разных регионах России тоже существовали серьезные различия в том, что касалось опыта коллективизации и культурного строительства колхозов, но рассмотрение их выходит за рамки моего исследования.
Село в 20-е гг.
ОБЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ
Население России — около 140 миллионов человек накануне Первой мировой войны — к моменту большевистской Октябрьской революции на четыре пятых оставалось сельским и преимущественно крестьянским. В Европейской России почти половина сельского населения была грамотной, но под этой цифрой скрывалось резкое расхождение между почти всеобщей грамотностью среди молодых мужчин и гораздо более низким уровнем грамотности женщин и пожилых людей. Старики в деревне еще помнили крепостное право, отмененное в 1861 г., и следы этого института оказывали влияние на многие стороны жизни крестьян вплоть до начала двадцатого столетия1.
Старые категории времен крепостного права часто использовались в официальных документах при определении социального положения крестьян. Перепись населения 1897 г. требовала от респондентов из крестьянского сословия указывать категорию, к которой они относились до 1861 г.: «помещичий крестьянин», «государственный крестьянин», «монастырский крестьянин» и т.д. По сообщениям счетчиков, многие крестьяне в 1897 г. заявляли, что не могут припомнить свой прежний статус. Была ли эта забывчивость истинной или являлась формой протеста, в любом случае крестьяне на рубеже веков скорее могли бы отождествлять себя с подобными социальными категориями, чем с более дробными старыми, вроде «однодворцев» или «вольных хлебопашцев», которых Петр Великий свел в единую категорию государственных крестьян; крепостничество придало российскому крестьянству однородность, по крайней мере внешнюю. Официально применялся и другой способ идентификации — по сельскому обществу (миру), к которому принадлежал крестьянин2.
Сами себя сельские жители России называли крестьянами (от слова «христиане»), хлеборобами, хлебопашцами и православными. Последнее, разумеется, относилось только к славянам, составлявшим огромное большинство сельского населения в центре Европейской России. На севере, юге, востоке и западе Европейской России имелись также инородцы и иноверцы, как русские называли народы неславянского происхождения и неправославной веры: финны на севере, тюркоязычные мусульмане, татары и башкиры, в Поволжье на востоке, поляки-католики и евреи (исключенные из сферы сельскохозяйственных занятий) на западе, не говоря уже о казаках (этническая смесь славян и татар, исповедующих
православие) и немецких колонистах (по большей части протестантского вероисповедания) на юге3.
Россия — страна, объединяющая огромное разнообразие природных условий. В Европейской России положение крестьян плодородной, но перенаселенной черноземной полосы на юге во многих отношениях существенно отличалось от положения их собратьев, живущих в менее плодородной нечерноземной полосе ближе к северу, где больше были развиты ремесла и торговля, хотя крепостное право являлось историческим опытом обеих этих групп4. Но этот опыт сам по себе был разным в зависимости от того, должны ли были крепостные отрабатывать для хозяина барщину или платить ему оброк. Барщинная повинность считалась наиболее тягостной и обременительной, оброк же, повсеместно распространенный в Нечерноземье, сближал положение крепостного с положением государственного крестьянина.
В Сибири крестьяне никогда не были закрепощены, а казачьи поселения на Дону и Кубани с самого начала состояли из беглых крепостных центральных областей России. На Украине и в Центральном сельскохозяйственном районе России господствовали земельный голод и перенаселенность, тогда как в Сибири и на Дальнем Востоке земли было в избытке, а населения очень мало. На севере Европейской России деревни в 20 — 25 дворов были нормой, в Центрально-Черноземной области типичная деревня состояла из 100 — 200 дворов, а в казачьих станицах на южных границах России и на Северном Кавказе население насчитывало от 5000 до 10000 чел., или свыше 1000 дворов.
В начале XX в. крестьяне все еще платили выкупные платежи, установленные крестьянской реформой 1861 г. Способ проведения реформы лег наибольшим бременем на крепостных помещичьих крестьян, составлявших немногим меньшую, но значительно более обделенную группу, чем государственные крестьяне. Они освобождались с землей, но обязаны были уплатить за нее. Эти платежи (поступавшие государству, которое, в свою очередь, уплачивало компенсацию землевладельцам) были рассрочены на сорок девять лет с момента окончания некоего переходного периода «временной обязанности», длившегося иногда несколько лет, в течение которого бывшие крепостные продолжали отрабатывать барщину и вносить оброк хозяевам.
Форма освобождения крестьян вызывала многочисленные нарекания. Хотя реформа по идее должна была принести крестьянам выгоду, выработанный в итоге сложный механизм ее проведения явно в первую очередь служил интересам землевладельцев и государственной казны, а не бывших крепостных. Крестьяне чувствовали себя обманутыми, потому что им приходилось платить за землю, которую они традиционно считали своей, поскольку обрабатывали ее. Крестьян плодородного черноземья возмущал и тот факт, что часть земли, которую они раньше возделывали для себя, была отрезана и отдана землевладельцам. Протест в деревне
выражался по-разному. Несколько раз случались бунты, причем крестьяне заявляли, что прочитанный им местными властями документ — не настоящий и что местные чиновники и землевладельцы вступили в заговор с целью скрыть от народа истинные намерения милостивого царя. Нередко крестьяне отказывались, подчас с оружием в руках, подписывать грамоты, устанавливающие финансовые обязательства и земельное устройство отдельной общины5.
Во многих российских селах, принадлежавших помещикам, господская и крестьянская земля были слиты или перемешаны, и крестьяне обрабатывали все вместе. В 1860-е гг. протесты крестьян еще не включали в себя заявлений, что и помещичья земля по праву принадлежит им, хотя впоследствии такие претензии появились тоже.
В течение периода выкупа (закончившегося в итоге революцией 1905 г.) очень многое напоминало крестьянам об эпохе крепостничества. Коллективная ответственность по выкупным платежам препятствовала отъезду отдельных крестьян или крестьянских семей из деревни, ограничивая свободу передвижения точно так же, как это раньше делало крепостное право. Бывшие хозяева не только сохранили свои поместья (и зачастую нанимали крестьян для работы в них), но и все еще пользовались значительной властью в деревне. Даже мир, орган крестьянского самоуправления, выступавший посредником между деревней и государством и распределявший между дворами общинную землю, нес на себе отпечаток порядков эпохи крепостничества: к примеру, если в одной деревне жили крестьяне, принадлежавшие двум разным хозяевам, или бывшие помещичьи и государственные крестьяне, то эти две категории входили в два разных сельских мира.
В 1890-е гг. в России начались быстрая индустриализация и рост городов. Городское население увеличилось с 6 млн чел. в 1863 г. до 12 млн в 1897 г. и более 18 млн к началу 1914 г. Это, разумеется, означает, что большое число крестьян уходили на работу в город, невзирая на сохранявшиеся ограничения свободы передвижения. В добавление к постоянному потоку мигрантов, многие из которых сохраняли свои земельные наделы и оставляли семью в деревне, появилось много крестьян-отходников, курсировавших между деревней и городом и работавших часть года в качестве наемных рабочих. Отход был явлением традиционным, но бремя выкупных платежей в сочетании с экономическим развитием страны в пореформенную эпоху вызвало пятикратное увеличение ежегодного числа отходников за 1860—1900 гг. Перед самой войной крестьянам-отходникам ежегодно выдавалось почти 9 млн паспортов6.
Крестьян нечерноземной полосы, включавшей в себя Санкт-Петербург, Москву, Иваново и другие крупные промышленные центры, быстрая индустриализация конца XIX — начала XX в. затронула сильнее всего, но ее влияние чувствовалось и в Цент-
ральном сельскохозяйственном районе, например, в перенаселенных Тамбовской и Воронежской губерниях члены многих крестьянских семей работали в отходе на шахтах украинского Донбасса. Этнографы, собравшие массу данных о российском крестьянстве периода 1890-х — начала 1930-х гг., отмечают, что во многих регионах Центральной Ро