Глава 21. мои друзья книги

До сих пор я, стремясь бегло рассказать о себе, почти ничего не говорила о том, насколько сильно зависела от книг — не только из-за мудрости и удовольствия, которые они доставляют, но и потому, что я черпала из них знания, которые другие получают с помощью глаз и ушей. Воистину, книги для меня значили гораздо больше, нежели для других.

Первый рассказ я прочитала в мае 1887 года, когда мне было семь лет, и с того дня жадно поглощала все печатные страницы, до которых могли добраться мои нетерпеливые пальчики. Как я уже упоминала, в ранние годы моего обучения регулярных занятий со мною не велось, и читала я вне каких-либо программ и правил.

Сначала у меня было несколько книжек с выпуклым шрифтом: хрестоматии для начинающих, сборник сказок для детей и книжка о Земле под названием «Наш мир». Думаю, других и не было, потому что эти я перечитывала вновь и вновь, пока слова не стерлись совсем, и как я ни нажимала пальцами на страницу, различить их не могла. Иногда мне читала мисс Салливан. Она рисовала у меня на руке по буквам коротенькие сказки и стишки, доступные моему пониманию. Однако я предпочитала сама заниматься чтением, а не быть слушательницей.

По-настоящему я начала читать во время моего первого визита в Бостон. Мне позволяли каждый день проводить часть времени в институтской библиотеке, и я бродила от шкафа к шкафу, снимая книги с полок, до которых могла дотянуться. Правда, понимала я тогда смысл всего лишь одного-двух слов на странице, но меня завораживали сами слова, а не смысл прочитанного. По-видимому, мой ум, очень восприимчивый в тот период, удержал сотни отдельных слов и целых предложений, о значении которых я не имела ни малейшего представления. Впоследствии, когда я стала говорить и писать, эти слова и фразы вдруг вырывались у меня, совершенно естественно, и друзья поражались богатству моего словарного запаса. Должно быть, я успела просмотреть отрывки из многих книг (в ту пору я ни одну книжку не дочитывала до конца) и сотни стихотворений, точно так же не понимая в них ни слова. Это продолжалось, пока я не открыла для себя повесть «Маленький лорд Фаунтлерой», первую значительную книжку, которую прочитала осознанно.

Как-то моя дорогая учительница нашла меня в уголке библиотеки, старательно вчитывающуюся в страницы «Алой буквы» Хоторна. Мне было тогда 8 лет. Я помню, как она меня спросила, нравится ли мне маленькая Перл, и объяснила некоторые вызывавшие у меня недоумение слова. Затем она сказала, что принесла мне чудесную книгу о маленьком мальчике, которая, она уверена, понравится мне больше, чем «Алая буква». Мисс Салливан пообещала прочесть ее мне грядущим летом, однако мы приступили к чтению лишь в августе: первые дни моего пребывания на берегу океана были так насыщены открытиями и волнениями, что я решительно забыла о существовании книг.

Затем моя учительница уехала на некоторое время погостить к друзьям в Бостон. Когда она вернулась, мы первым делом принялись за «Маленького лорда Фаунтлероя». Я отчетливо вспоминаю место, где мы читали первые главы этой увлекательной детской повести. Стоял теплый августовский день. Мы сидели в гамаке, который медленно раскачивался между двумя величественными соснами неподалеку от дома. Перед этим мы поспешили побыстрее вымыть посуду после завтрака, чтобы для чтения осталось как можно больше времени. Когда по колено в высокой траве мы торопились к гамаку, кузнечики, вереща, прыгали вокруг нас и цеплялись к нашей одежде. Помню, как учительница настаивала, чтобы мы всех их отцепили до того, как усядемся, что показалось мне ненужной тратой времени. Гамак был усыпан сосновыми иголками. Теплое солнце светило сквозь ветки сосен, в воздухе пахло тонким ароматом смолы и хвои. С благовонным запахом сосен смешивалась соленая терпкость моря. Перед тем, как начать чтение, мисс Салливан объяснила мне вкратце, о чем эта повесть, а по мере того, как читала, давала объяснения незнакомым словам. Поначалу таких слов было много, и чтение постоянно прерывалось. Вскоре, однако, я стала вникать в описываемые события и так увлеклась повествованием, что уже не замечала отдельных непонятных слов и с нетерпением выслушивала пояснения, необходимые по мнению мисс Салливан. Когда ее пальцы устали, я впервые остро ощутила свою обездоленность. Я взяла книгу в руки и попыталась нащупать буквы с отчаянной тоской, которую никогда не смогу забыть.

Впоследствии, по моей горячей просьбе, м-р Ананьос заказал эту книгу в выпуклой печати, и я читала и перечитывала ее, пока не выучила почти наизусть. На протяжении всего детства «Маленький лорд Фаунтлерой» был моим милым и добрым спутником. Я привожу все эти подробности, рискуя показаться скучной, потому что они резко отделили мое новое состояние от прежних смутных и бессвязных попыток чтения.

С «Маленького лорда Фаунтлероя» я веду отсчет своего настоящего интереса к чтению. В течение двух последующих лет, дома и находясь в Бостоне, я прочитала множество книжек. Не помню точно, сколько их было и в какой последовательности я с ними знакомилась, но в их числе были: «Греческие герои», «Басни» Лафонтена, «Чудо-книжка» Хоторна, «Библейские сказания», диккенсовская «История Англии для детей», «Рассказы из Шекспира» Лэмба, «Тысяча и одна ночь», «Путь паломника», «Робинзон Крузо», «Семья швейцарских робинзонов», «Маленькие леди» Олькотт и «Хайди», прелестная короткая повесть, которую я потом с удовольствием прочла на немецком. С неослабевающим удовольствием я читала их в перерывах между уроками и игрой. Я до сих пор не знаю, хорошо или плохо все эти книги написаны: я никогда об этом не задумывалась. Их авторы положили к моим ногам свои сокровища, и я приняла их так же естественно, как принимаются в дар солнечный свет и любовь друзей.

Я очень любила «Маленьких леди»: они давали мне ощущение родства с девочками, которые могут говорить, слышать и видеть. Моя жизнь была ограничена обстоятельствами, но, стоило мне заглянуть под обложку, я узнавала новости о мире за пределами моего кругозора.

Мне, признаться, не особенно нравились «Путь паломника» (который я так и не дочитала) и басни Лафонтена. Я прочла их сначала в английском переводе, а потом на французском и получила не слишком много удовольствия. Несмотря на живые описания и прекрасный язык, истории о животных, которые говорят и поступают, как люди, никогда меня не привлекали. К тому же Лафонтен редко, точнее почти никогда, не обращается к высшим нравственным чувствам. Он взывает к рассудку и себялюбию. Во всех его баснях красной нитью проходит мысль, что человеческая мораль проистекает только из любви к себе, и если эта любовь к себе направляется и сдерживается рассудком, то счастье последует обязательно. Насколько же я могу судить, себялюбие есть корень всякого зла. Конечно, я могу ошибаться, потому что у Лафонтена было гораздо больше возможностей наблюдать за людьми, чем было, есть и будет у меня. Я возражаю не столько против басен циничных и сатирических, сколько против тех, в которых важным истинам поучают нас мартышки и лисички…

При этом я обожаю «Книгу Джунглей» и сборник «Дикие животные, которых я знал». Я испытываю искренний интерес к животным, когда они действительно животные, звери, а не карикатуры на людей. Нельзя не сочувствовать их любви и ненависти, не смеяться их забавным приключениям, не грустить над их горестями. А если в этих книгах присутствует мораль, то она выражена так тонко, что мы не сознаем нравоучительности…

Древняя Греция оказывает на меня какое-то таинственное, завораживающее действие. В моем воображении языческие боги и богини по-прежнему бродят по земле и ведут разговоры с людьми. Я полюбила всех этих нимф, героев и полубогов — конечно, не таких жестоких и алчных, как Медея и Язон. Я часто размышляла над тем, почему боги допускали свершение героями таких преступлений и затем наказывали их за порочность. Тайна эта до сих пор мной не разгадана. Я часто думаю о том, отчего

Боги немотствуют,

пока Порок с усмешкой

крадется по Времени чертогам.

После «Илиады» Греция стала для меня воплощением рая. Я была знакома с историей Трои до того, как прочитала Гомера в оригинале, и поэтому, едва я овладела грамматикой, отдельные слова не доставили мне трудностей. Великая поэзия, существуй она на греческом или на английском, не нуждается в иных переводчиках, кроме отзывчивого сердца. Как хотелось бы эту простую истину донести до тех, кто своими разборами по косточкам и тяжеловесными комментариями отвращает нас от великих произведений! Для того, чтобы понять и оценить прекрасное стихотворение, совсем не нужно умение произвести грамматический разбор его строк или дать определение составным частям каждого слова. Знаю, что мои ученые наставники обнаружат больше сокровищ в «Илиаде», чем когда-либо сумею отыскать я… но я не жадная. Меня не тревожит мысль, что другие умнее. Но все же никакие скрупулезные исследования не позволят им оценить меру наслаждения этим замечательным эпосом. Я тоже этого не могу. Когда я читаю строфы «Илиады», я ощущаю, как дух мой воспаряет над тесными оковами обстоятельств моей жизни. Мои физические ограничения забываются, высший мир весь раскрывается мне навстречу, и вся широта, весь простор небес принадлежат мне!

«Энеида» глубокого восхищения во мне не вызывает, хотя мое почтение к ней вполне искренне. Словесная живопись Вергилия иногда просто изумительна, но его римские боги и люди движутся сквозь колеблющиеся, вроде занавесей, страсти и борения, любовь и жалость, как изящные фигуры елизаветинского маскарада, меж тем как в «Илиаде» они, набрав полную грудь воздуха, скачком одолевают преграду и с песней бросаются дальше. Вергилий безмятежен и прелестен, словно мраморный Аполлон в лунном свете, в то время как Гомер — юноша, залитый ярким солнцем и с ветром, запутавшимся в волосах.

Я начала читать Библию задолго до того, как могла ее понимать. Теперь мне кажется странным, что было время, когда душа моя была глуха к ее чудесной гармонии. Однако я вспоминаю дождливое воскресенье, когда от нечего делать я попросила двоюродную сестру почитать мне истории из Ветхого завета. Она, хоть и не думала, что я что-то пойму, стала писать у меня на руке историю Иосифа и его братьев, которая почему-то показалась мне не слишком интересной. Необычный язык и повторы делали рассказ нереальным и далеким, как земля Ханаанская, в которой происходили события. Я задремала и вдруг оказалась в земле Нод, незадолго до того, как в шатер Иакова пришли братья, и принесли одежды многоцветные, и сообщили свою мерзкую ложь! Не могу понять, почему истории древних греков были для меня в детстве полны очарования, а библейские сказания совсем не интересны. Разве что в этом сыграло роль мое знакомство в Бостоне с несколькими греками и их вдохновенные рассказы о родной стране, в то время как я не встречала ни одного еврея или египтянина, а потому заключила, что все истории о них, вероятнее всего, выдуманы.

Какими же словами описать мне восторг, который испытала я, начав, в конце концов, понимать Библию? Годами читала я ее со все возрастающим ощущением радости и полюбила, наконец, как никакую другую книгу. Вместе с тем в Библии встречаются сюжеты, против которых восстает все мое существо, так что я порой сожалею о необходимости, заставившей меня прочесть ее от начала и до конца. Не думаю, что знания, почерпнутые мной из историй Священного Писания, компенсируют неприятные подробности, к которым насильно было привлечено мое внимание. С моей точки зрения, и в этом я присоединяюсь к м-ру Хауэллу, литература древности должна быть очищена от всего безобразного и варварского, хотя при этом я, как многие другие, возражаю, чтобы великие произведения сокращались или адаптировались.

Есть нечто поражающее и внушающее почтительный ужас в простоте и страшной прямоте книги Эсфири. Что может быть драматичнее сцены, когда Эсфирь предстает перед своим жестоким господином? Она знает, что жизнь ее в его руках, что некому защитить ее от его гнева. И все же, побеждая страх, она обращается к нему, побуждаемая благороднейшим патриотизмом, одержимая единственной мыслью: «Если суждено мне погибнуть, пусть я погибну, но если суждено мне жить, жить должен и мой народ».

А история Руфи? Мы не можем не любить Руфь, такую верную и добросердечную, когда стоит она среди колеблемых ветром колосьев, вместе с другими жницами. Ее бескорыстная светлая душа сияет, как звезда в ночи жестокого и мрачного века. Любовь, подобную любви Руфи, способную подняться над противоборствующими верованиями и глубоко укоренившимися национальными предрассудками, трудно отыскать на всем белом свете.

Библия дает мне глубокое утешительное сознание того, что «вещи видимые преходящи, а невидимые — вечны»…

С первого момента, как я начала по-настоящему любить книги, не могу припомнить времени, чтобы я не любила Шекспира. Не помню, когда именно познакомилась я с книгой Лэмба «Рассказы из Шекспира», но знаю, что сначала читала их с детским пониманием и детским удивлением. Самое большое впечатление на меня произвел «Макбет». Одного раза хватило мне, чтобы запомнить навсегда каждую подробность этой истории. Долгое время духи и ведьмы следовали за мной во снах. Я отчетливо видела кинжал и белую ручку леди Макбет: жуткие кровавые пятна на ней были для меня так же реальны, как для потрясенной королевы.

Вскоре после «Макбета» я прочитала «Короля Лира» и никогда не забуду своего ужаса от сцены, в которой Глостеру выкалывают глаза. Яростный гнев овладел мною, пальцы отказывались двигаться дальше. Я долго сидела, окаменев, и кровь стучала в моих висках, а вся ненависть, на какую я, ребенок, была способна, сосредоточилась в моем содрогнувшемся сердце.

Примерно в одно и то же время я познакомилась с Шейлоком и Сатаной, так что эти два персонажа слились для меня воедино. Я помню, что жалела обоих. Смутно я сознавала, что они не могут быть хорошими, даже если захотят, потому что никто не хочет им дать шанс измениться. Даже сейчас я не могу от всего сердца осудить их. Бывают минуты, когда мне кажется, что Шейлоки, Иуды и даже Дьявол — сломанные спицы великого колеса Добра, которое в надлежащий час будет исправлено.

Кажется странным, что первое знакомство с Шекспиром было для меня таким неприятным. Пьесы светлые, милые, полные причудливой фантазии, которые теперь я предпочитаю перечитывать, поначалу не произвели на меня впечатления, возможно, потому, что в них отражались радости жизни обычного ребенка. Но «на свете нет ничего капризней, чем память детская: кто может угадать, что сохранит она, что потеряет?»

С тех пор я много раз перечитывала пьесы Шекспира, некоторые куски из них знаю наизусть, но не могу назвать, какую люблю больше других. Мои предпочтения меняются в зависимости от настроения. Стихи и сонеты доставляют мне ту же чистую радость, что и пьесы. Однако, при всей моей любви к Шекспиру, читать его произведения с пространными и многозначительными комментариями о смысле отдельных строк — труд утомительнейший. Я старалась запомнить все интерпретации, но в итоге чувствовала лишь досаду. Так что я заключила сама с собой договор: даже не пытаться делать это. Нарушила я его только однажды, когда изучала Шекспира под руководством профессора Киттреджа. Я знала, что в Шекспире многое остается для меня непонятным, и рада была видеть, как постепенно спадали покров за покровом, открывая мне новые горизонты мысли и красоты.

Кроме поэзии, я всегда обожала историю. Я прочитала все исторические работы, которые смогла заказать, от каталога сухих фактов и еще более сухих дат до бесстрастной, но живописной «Истории английского народа» Грина, от «Истории Европы» Фримена до «Средневековья» Эмертона. Первой книгой, которая дала мне понимание ценности истории, была «История мира» Суинтона, полученная в подарок на тринадцатилетие. Из нее я узнала о том, как великие правители, земные титаны, сокрушали царства и решительным словом открывали врата счастья для миллионов одних и закрывали для миллионов других людей, как разные нации преуспевали в искусстве и науке, прокладывая дорогу векам грядущим, как падали и поднимались цивилизации, словно Феникс, возрождаясь из пепла прогнивших эпох. Я узнала, как посредством свободы, терпимости и просвещения великие и мудрые открыли путь спасения всему миру.

Изучая программу колледжа, я познакомилась с французской и немецкой литературой. Немецкая ставит силу выше красоты, а истину выше обычаев и условностей. Когда немецкий поэт говорит, он делает это не для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, а потому что сердце его разорвется, если не найдет выхода мыслям, сжигающим душу.

Мне нравится, что в немецкой литературе всегда есть нечто большее, чем то, что бросается в глаза. Но главное ее достоинство для меня заключается в признании возрождающей силы жертвенной женской любви. Эта идея пронизывает всю немецкую литературу и мистически выразилась в «Фаусте» Гете:

В несовершенстве преходящем мира

Сменяются эпохи и кумиры,

Теряем то, что прежде отыскали…

Но Женская душа ведет нас вверх и дале.

Из всех читанных мною французских писателей больше всего я люблю Мольера и Расина. Есть также замечательные места у Бальзака и у Мэриме, которые поражают читателя, как резкий порыв морского ветра. Виктором Гюго я восхищаюсь, глубоко ценю его гений, блеск и романтичность, хоть он и не является моим литературным пристрастием. И Гюго, и Гете, и Шиллер, и другие великие поэты великих наций — глашатаи вечных чувств и истин. Мой дух почтительно следует за ними в те области, где Красота, Истина и Добродетель сливаются воедино.

Боюсь, я слишком много места уделила моим друзьям-книгам, а ведь упомянула только самых любимых авторов, из чего легко можно было бы заключить, что круг моих друзей ограничен и возвышен. Это был бы неверный вывод. Я люблю многих авторов по самым разным причинам: Карлейля за суровую мощь и презрение к фальши, Вордсворта за то, что он показывает нам единство человека и природы. Я нахожу изысканное удовольствие в странных находках Гуда, в причудливости и ощутимом аромате ландышей и роз в лирике Херрика. Мне близок Уиттиер своей увлеченностью и высокой нравственностью. Я была с ним знакома, и добрые воспоминания о нашей дружбе удваивают удовольствие, которое доставляют мне его стихи. Я люблю Марка Твена. Да кто его не любит? Боги тоже любили его и дали ему мудрое сердце, а потом, чтобы он не стал пессимистом, озарили его душу радугой любви и веры. Я люблю Скотта за его непосредственность, дерзость и всеобъемлющую честность. Я люблю всех писателей, которые, подобно Лоуэллу, бурлят солнечным оптимизмом, в чьих творениях бьют фонтаны радости и доброты, чередуясь со всплесками праведного гнева и утешительной росой сочувствия и жалости.

Одним словом, литература — моя Утопия, моя страна Блаженства. Здесь я не чувствую себя обездоленной. Барьеры, которые встают между мной и людьми, не отделяют меня от благословенного сладостного общения с друзьями-книгами. Они говорят со мной без смущения и неловкости. Все, чему я научилась, и то, чему учили меня, кажется до нелепости незначительным в сравнении с «необозримой любовью и небесной благодатью» книг.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора