Исторические сочинения в городах Далмации Нового времени

Исходя из задачи заседания Круглого стола — определить содержание и границы историописания, обратимся к совокупности текстов, созданных в начале Нового времени в конкретном регионе. Речь пойдёт об исторических сочинениях, написанных в далматинских городах, расположенных на восточном побережье Адриатики. Все городские поселения здесь были образованы еще в римскую эпоху, поэтому прошлое для горожан не представлялось удаленным. Римские каменные постройки, колонны, каменные саркофаги не исчезли из городского пространства, в котором доминировали христианские храмы, возведенные в романском стиле. Нашествие славян и готов не прервало традиции жизни автохтонного населения Далмации, славяне селились в предместьях и медленно вписывались в чуждую им повседневность города.

Однако в XV в. произошли серьезные изменения в жизни городских коммун: они вошли в состав Венецианской республики[297]. Вскоре на её границах возникла угроза турецких набегов, и Далмация превратилась в постоянное поле военных действий. Возможно, именно неспокойные времена создавали условия для обращения к прошлому, и у горожан возникала необходимость самопознания. В регионе было написано немало сочинений с исторической фабулой. По жанру это — хроники, описания, речи, полемические трактаты. Тексты, называемые историями, создаются на исходе Средневековья. Значительный интерес к прошлому проявили городские нобили, получавшие образование в Падуанском университете и знакомые с итальянской литературой эпохи Ренессанса и Барокко.

В настоящей статье предлагается анализ исторических сочинений, созданных во второй половине XVII в. в небольшом городе Трогире, основанном ещё греческими колонистами в III – начале II в. до н.э. В средние века город насчитывал около двух тысяч человек, имел четкую коммунальную систему управления, учрежденную городским нобилитетом[298]. В нем каждый горожанин был на виду, родословная каждой семьи была известна, но только в XVII столетии история города была записана.

Здесь возникла интересная ситуация: почти одновременно два человека занялись историописанием собственного города. Автор трудов «О королевстве Хорватии и Далмации» и «Исторических свидетельств о Трогире» Иван Лучич (Lucius) (1604–1679) – признан «отцом хорватской историографии»[299]. Его земляк и современник – Павел Андрейс (1610? – 1686) – составил свою «Историю города Трогира», не опубликованную при жизни автора[300].

«История Трогира» Павла Андрейса, написанная, вероятно между 1673 и 1676 гг., представляет собой рассказ о событиях в Трогире, начиная с момента его основания и кончая 1671 г. Сохранилось полностью девять книг, видимо автором было задумано и продолжение, так как девятая книга завершалась словами: «О службах, упомянутых в начале, расскажем в последней книге этого труда» [301].

Мотив обращения к истории родного города Павел Андрейс ясно высказал в другом сочинении, названном «О перенесении мощей святого Ивана Трогирского, епископа, происшедшее 4 мая 1681 г.». Историк заявлял, что «события вынудили взяться за моё перо и писать в современном и правильном стиле, … прибегая разумом лишь к единственному утешению, что писание не нарушило правды». Далее Андрейс рассуждал, что «Различные трагические события терзали этот город; хотя он и очень древний, всё же не посчастливилось ему иметь какого-нибудь писателя, который передал бы поколениям память о том; и если даже в какое-либо время были сделаны записи, то из-за опустошений они остались под собственным прахом умерших; поэтому нужно извинить историю, если через столько сменившихся веков не нашлось таких рассказов, которые полностью удовлетворили бы любознательного читателя» (С. 321).

Сочинение «История Трогира» не имело предисловия, но в начале седьмой книги Андрейс заметил: «Цель настоящей книги — продолжить историю города Трогира от первых государей до наших дней. Уставшее перо требовало отдыха; но меня окончательно убедили уверения приятелей в необходимости продолжения труда, и желание услужить им заставляет меня к шести книгам добавить ещё четыре... надеюсь, что получится не менее приятный результат для всех читателей, чем это было и для приятелей» (с. 297).

Первая книга описывает события с основания Трогира и заканчивается концом XIII в., втораяповествует о том, что происходило в городе до Задарского мира 1358 г., третья охватывает период с 1369 по 1420г. Вчетвёртой книге Андрейс излагает историю со времени установления венецианского господства, в ней описаны события в Далмации до турецко-венецианской войны 1499–1502 гг. Пятая завершается началом Кандийской войны (1645 г.), а шестая почти целиком посвящена этой войне. В седьмой книге дано развёрнутое описание монастырей, храмов, оборонительных сооружений. В восьмой — описание окрестностей Трогира и распределение земельных владений в коммуне, в девятой представлена структура коммунальной администрации: состав и функции Большого Совета, собрания горожан ("конгрегации"), роль епископа в управлении, показана деятельность магистрата. Каждая книга имеет приблизительно одинаковый объём страниц.

В первых книгах материал излагается по хронологическому принципу. Своё отношение к подобному приёму Андрейс объяснял в другом сочинении — «Перенесении мощей св. Ивана Трогирского»: «Я хотел написать Историю в хронологическом порядке, чтобы удовлетворить (желания) не столько тех, кто хотел бы просмотреть эти листы, а сколько для того, кто способен изложить всё вкратце» (с. 281).

Стремление к точности в обозначении даты событий было правилом Андрейса. Даже ранний период, II—III вв. до н.э., он пытался датировать, ссылаясь на Полибия, Страбона, Плиния и других историков. Даты приведены по Олимпиадам, от сотворения Рима и до Рождества Христа

С изложения событий средневековья начинают фигурировать не только годы, но и месяцы и даже числа, а с 1420 г. упоминание точной даты становится для историка необходимостью. Впрочем, указать точную дату события для Андрейса не составляло труда. Даты событий, изложенные в трёх книгах, он заимствовал из названных выше книг своего земляка Ивана Лучича, но историк ориентировался и на материалы коммунального архива: распоряжения венецианского сената, постановления городских советов, церковные документы.

Хотя труд П. Андрейса посвящен городу Трогиру, но событийный фон очень широк: названы важные события в Европе, на Балканах, в Константинополе. Жизнь Трогира в изложении Андрейса не изолирована, и в этом можно увидеть элемент всемирной истории. Особенно это заметно в краткой хронологии событий, составленной автором как самостоятельное произведение, и современными публикаторами представлено в приложении.

Всё же своё внимание Андрейс сосредоточивает на фактах, связанных с историей трогирской коммуны и поэтому не позволяет себе отвлекаться: «Много было событий в этой войне, но не моё дело их описывать, так как это не относится к истории Трогира». Иногда историк замечает: «Я пропускаю то, что относится к использованию этой (венецианской) армады, потому что не могу удаляться от дел Трогира»; или: «…хотя война жестока, она не должна отвлекать от мирных дел». Подобные словосочетания формировали текст, придавали ему стройность и логичность.

Труд историка включал сбор документов и их интерпретацию. Источниковая база «Истории Трогира» велика, но текст не содержит прямых ссылок и цитат. Этим историописание Андрейса отличает от книги Лучича, в которой приведены многочисленные цитаты из документов. Андрейс прекрасно знал труд Лучича, в его «Истории Трогира» фактические события до 1420 г. почти полностью пересказаны по «Историческим свидетельствам» Лучича, а порой дословно переписаны целые страницы. Исследователи предполагают, что Андрейс преднамеренно "облегчил" текст Лучича, сняв цитаты из источников. В то же время в тексте Андрейса встречаются указания на место нахождение пересказанного документа: «оригинал в Сплитском архиве» (с. 140).

Несомненно, в распоряжении Андрейса были материалы из архивов и копии, сделанные ещё его отцом. Из собрания отца Павел использовал почти 230 документов[302]. Андрейс был знаком с официальными документами: с распоряжениями дожа и высших органов власти Венецианской республики, с постановлениями и протоколами заседаний Большого совета Трогира, со статутом коммуны. Ему была известна переписка трогирских князей с турецкими санджакбегами. Некоторые документы, переписанные рукой историка, до сих пор хранятся в архиве отдельным делом, часть из них опубликована в приложении к последнему изданию «Истории». Несомненно, Андрейс работал в архиве коммунальной канцелярии, материалы которой, по его сообщению, аккуратно регистрировались и хранились в специальных шкафах, а ключи находились у старшего синдика. В тех случаях, когда архивного материала ему явно не хватало, Андрейс вынужден записывать, что «о решении дожа нет данных».

Будучи свидетелем важного события, Андрейс ссылается на собственный опыт, но, понимая ограниченность своих возможностей, замечал: «…те, которые скажут, что я якобы упустил несколько подробностей, должны подумать, что один человек видит не всё и, возможно, менее важное или не относящееся к сути дела» (с. 283).

Если говорить о личных наблюдениях П. Андрейса, то они преобладают в тех случаях, когда речь идёт о событиях так называемой Кандийской войны Венеции с турками-османами, о военных приготовлениях, о депутациях к венецианским властям с просьбой о помощи, т.е. о современных историку событиях. Чем ближе Андрейс подходил в повествовании к своему времени, тем чаще он мог пользоваться свидетельствами очевидцев, хотя указаний «со слов» или «как мне рассказали» в тексте книги нет. Документ, точнее, письменный текст представлял для Андрейса больший интерес, чем предания или устные свидетельства.

Наконец, в поле зрения Андрейс всё время держит исторические сочинения, в том числе и древние. В первой книге, как уже упоминалось, он часто ссылается на авторитет Полибия, Страбона, Плиния Старшего.

Ссылки на сочинения древних для него не только необходимый элемент, присущий историческим произведениям средневековья. Свидетельства античных авторов — авторитетнейший для историков XVII в. источник по ранней истории Далмации. Заметим, что так к ним относились и в более раннее время, к примеру, учитель из Дубровника Филипп де Диверсис, прославляя городских правителей, цитировал многие античные сочинения[303].

Сведения по истории средневекового Трогира историк черпал из сочинений византийского императора Константина Багрянородного и очень сложного текста, так называемой Летописи попа Дуклянина, или Хорватской хроники[304]. Современные историки отмечают, что Андрейсу известен не дошедший до наших дней вариант Летописи, к которой он не относился критически.

Знаком Андрейс и с трудами венецианских историков: Паоло Морозини, Джованни Баттиста Контарини, Франческо Сансовино, Паоло де Паоло, Франо Вердицотти, Сагредо, Сабелико, Дольони и других.

Касаясь представлений Андрейса о причинах исторических событий, можно заметить наличие в «Истории» двух причинно-следственных рядов: в одном всё зависит от Провидения, а в другом — от естественных причин. Оба ряда существуют в сочинении самостоятельно, пересекаясь лишь в случаях, когда историку трудно объяснить какое-либо явление. Вот характерный пример. Андрейс описывает последствия турецких набегов и грабежей 1466—1467 гг., а затем заключает: «Беда не приходит одна: одна вызывает другую; они как кольца, образующие цепь, к которой прикована, как рабыня, наша несчастная судьба» (с. 185).Далее он указывал, что турецкие набеги прервали торговый обмен Трогира с турецкими подданными, что привело к нехватке зерна, а затем и к голоду. «Произошло третье несчастье, которое всегда неотделимо от двух первых». Вслед за голодом разразилась чума, от которой в городе «не знали лекарства, способного залечить раны, которыми бичует нас Божий гнев».

Отмечая взаимообусловленность внутренней и внешней политики, Андрейс не прочь сослаться на Божью волю. У Андрейса, можно сказать, обострено внимание к причинной зависимости событий. Его интересуют мотивы и причины конфликтов между горожанами и нобилями, а поводом к ссоре, по его мнению, мог стать «любой подходящий момент» (с. 223). Андрейс полагал, что успехи Трогира — не просто проявление силы коммуны, а результат деятельности отдельных людей. Следовательно, о таких людях можно и нужно рассказывать, чтобы прославлять город. Это согласуется с традиционной исторической схемой, в которую, помимо прочего, входило восхваление заслуг и подвигов предков, причём под заслугами и подвигами Андрейс понимал деяния, совершённые на службе городу. Видя в истории, подобно древним, "учителя жизни", Андрейс искал в ней уроки и рецепты политической деятельности, пригодные и для современной ему обстановки. Он отводит истории роль наставницы людей, отмечает её значение в формировании нравственных устоев. Пользу своего труда он видит в воспитании молодых людей на примере героических поступков предков. Так, восхваляя деяния Николы Паладина, Андрейс подчеркивает, что «это пример славы и чести, оставленный для потомков» (с. 192). Речь шла не просто о кратком посмертном восхвалении, историк рассказывал о выдающейся личности и её конкретных деяниях на фоне изложения событий того времени и в неразрывной связи с ними. Правда, подчас ход событий сводился к изложению поступков и желаний правителей. Так, причины бесконечных войн Андрейс видит в «злой воле султана», а многие изменения во внутреннем устройстве родного города объясняет добрыми намерениями дожа (с. 163, 195).

Исследовательская концепция в историописании Павла Андрейса отчетливо заметна в интерпретации событий 22 июня 1420 г., т.е. к моменту введения венецианских галер в Трогирскую гавань, которую он излагает иначе, чем Иван Лучич.

Объясню, в чем суть дела. Лучич в главе, озаглавленной «Как Шибеник, Трогир и Сплит перешли под власть Венеции»[305], так описывал события. К 1419 г.не вся Далмация находилась в руках венецианцев, необходимо было подчинить города Сплит, Трогир, Котор и острова Корчула, Брач, Хвар. Для этого венецианцами был отправлен флот под командованием адмирала П. Лоредана. Жители Трогира под руководством Микация Виттури начали военную подготовку для оказания сопротивления венецианцам, рассчитывая на помощь короля Сигизмунда. Однако помощи не последовало, венецианцы блокировали Трогир и подвергли его бомбардировке. Уступая силе противника, жители города 22 июня 1420 г. были вынуждены сдаться. Руководители сопротивления бежали. Чтобы подчеркнуть насильственный характер захвата Трогира, Лучич приводил свидетельства хроник о вступлении венецианцев в Сплит 28 июня того же года. Ворота Сплита были открыты по решению Совета и на определённых условиях. «Таким образом, — заключает историк, — венецианцы получили Трогир без условий, а Сплит на некоторых условиях».

П. Андрейс ссылался на эту трактовку и на мнения других историков, сторонников Лучича: Сансовино, Петра Джустиниано (с. 154). Однако он настаивал на безоговорочном признании законности самого вторжении венецианцев в пределы Далмации, считая, что жители Трогира добровольно открыли городские ворота венецианцам (с. 152—156). По его словам, «разумные жители города» не поддержали Микация и желали венецианского покровительства, потому что знали, что «нрав венгров в эти времена был суровый, несдержанный, неразумный, коварный», и боялись их (с. 155). Историк подчёркивал, что «потомки не могут не благословить здравый смысл своих предков, которые перешли под чрезмерно счастливое покровительство Республики» (с. 156). Свою версию Андрейс подкреплял ссылками на итальянских историков П. Морозини, Д.В. Контарини, Н. Дольяни, Д.Ф. Вердизотти.

Таким образом, мы имеем дело не только с различным толкованием событий 22 июня, но и с двумя прямо противоположными взглядами на венецианское господства в Трогире.

Политическая ориентация историка отчётливо проявилась в описании организации венецианской власти. В начале четвёртой книги Андрейс писал, что коммуна послала делегацию к дожу Республики, которая привезла сообщение о полученных привилегиях. Историк упоминает о них очень кратко: «...получили привилегии, хотя и не во всём» (с. 159). Вероятно, речь идёт о договоре Трогира с дожем Мочениго от 31 июля 1420 г., несомненно, известном Андрейсу, так как его текст вошёл в реформации (дополнения) статута[306]. Однако Андрейс замалчивает полный текст статей договора, что наводит на мысль о преднамеренном сокрытии неудобных для него фактов. В то же время историк приводит решение дожа от 10 сентября 1420 г. о «новых привилегиях городу» (с. 162). Это решение, в отличие от предыдущего, Андрейс одобряет и принимает с благодарностью; по его мнению, это постановление «купило всеобщую любовь к Республике», поскольку «благодеяния есть надёжнейшие цепи, связывающие сердца» (с. 163). Андрейс не пропускает случая похвалить мудрость решений Сената, князя, подчёркивает верность коммуны, которая «напрягает все свои силы, чтобы угодить желаниям своего дожа» (с. 219). Он отмечает, что во время венецианско-турецкой войны в 70-е гг. XV в. «все города показали пример верности и доблести, а в первом ряду был Трогир» (с. 192). Историк часто напоминает о военной и денежной помощи городу от Республики, которая «утешила всеобщую боль», потому что оказана «по-отечески» (с. 212), и «свидетельствует об особой любви дожа к своим подданным» (с. 215).

Однако среди возвышенных и даже напыщенных фраз с признанием любви и благодарности внимательный читатель заметит и то негативное, что принесло с собой венецианское правление. Для этого важны оценки скрытые, содержащиеся в самом освещении событий. «История Трогира» полна свидетельств ограничения коммунальной автономии, рассеянных по всему тексту, но без комментариев автора. Так, в сочинении записано, что в 1420 г. было вынесено решение, по которому трогирского епископа следовало выбирать только из числа венецианцев (с. 106), а в 1420 г. при участии князя Якова Барбариго Большой Совет постановил, что на заседании можно говорить только по-итальянски и по-латыни «по примеру римских консулов» (с. 167), и даже существовала особая должность советника (синдика), в чьи обязанности входило следить, чтобы никто не говорил по-славянски (с. 373). Андрейс описывает строительство крепостной башни на территории города в первой половине XV в., но не отмечает, что велось оно вопреки договору и просьбе горожан не строить башни (с. 160). Мрачные башни, как отмечают современные исследователи, не только нарушали облик города, сложившийся на протяжении веков, но и символизировали конец самостоятельного управления и установление венецианского господства[307].

Изменения, происшедшие в политической жизни города, подтверждают упомянутое решение венецианских властей от 11 апреля1456 г. о предпочтительном избрании венецианских граждан на должность нотария (с. 182). Это постановление «вызвало немалое возбуждение» среди горожан. В Венецию была направлена делегация, которая вернулась ни с чем: в Совете Десяти объяснили, что «назначение не нарушает обещаний, данных коммуне» (с. 182). Таким образом, постановление Республики лишало коммуну права выбора нотария и нарушало установленную традицию, и естественно, что Андрейс не высказывает особой радости по поводу постановления. Приводя эти факты ограничения коммунальной автономии, Андрейс не заостряет на них внимания читателей.

Исследователи «Истории Трогира» обвиняли Андрейса в его преклонении перед венецианцами, в угодничестве, лести, но не задавались целью объяснить такую политическую позицию. На мой взгляд, разгадку следует искать в сложной социально-политической ситуации, создавшейся в Трогире в XVII в.

Венецианско-турецкие войны XV—XVII вв. нанесли серьёзный ущерб коммунальной экономике, так как уменьшились пригодные для земледелия площади, и без того ограниченные[308]. Война, голод, эпидемии привели к сокращению трогирского населения за сто лет в четыре раза[309]. Основной источник получения зерна — торговля с хорватским Загорьем и турецкими подданными — резко сократилась. В отдельные годы «турецкие набеги, можно сказать, каждый день наносили ущерб городу», как писал Андрейс (с. 290). Отношение к турецкой агрессии у Андрейса недвусмысленное. Историк пишет, что страх перед турецкой силой охватил всю Далмацию. Чувство неуверенности в завтрашнем дне овладело людьми, и Андрейс не был исключением. К тому же он потерял часть своих земельных владений, недаром так подробно описаны его бывшие владения в седьмой книге. Единственным и реальным защитником от турок в глазах Андрейса стала Венеция.

Андрейс смотрел на Республику и как на защитницу своих сословных интересов. Нобили Трогира в это время теряли ключевые позиции в управлении, богатые горожане постепенно проникали в коммунальный аппарат, а аристократия, не желавшая делить с ними остатки этой власти, рассчитывала на помощь Венеции. Авторитет собрания горожан (Конгрегация) возрос по причине того, как считал Андрейс, что «в 1420 г. не столько нобили, сколько горожане послали своих представителей для счастливой встречи венецианцев. В этих условиях Конгрегация начала присваивать себе власть» (с. 380). Андрейс в этой фразе указывает на ошибки нобилей и как бы подсказывает, что они должны делать.

Следует обратить внимание на тот факт, что в шестой книге, описывая современные ему события, историк почти не говорит похвальных слов в адрес Республики. Чем это можно объяснить? Андрейс, как участник нескольких депутаций, обращался от имени коммуны к венецианским властям за финансовой и военной помощью, но в XVII в. Венецианская республика сама испытывала серьёзные затруднения. Возможно, поэтому историк выискивал в прошлом примеры содействия и всячески восхвалял и благодарил дожа в надежде, что Республика окажет поддержку и теперь.

Можно предположить ещё одну причину восхваления Андрейсом дожа и Венеции. Идеализация общественного и политического строя республики св. Марка проявилась в исторических сочинениях Италии ещё в 30-х гг. XVI в. Венеция рассматривалась в качестве образца государственного строя во многих трактатах, её независимость и жизнеспособность привлекала внимание крупнейших мыслителей Европы. К Венеции обращали свои взоры Г. Контарини, Уберто Фольетта, Франческо Сансовино, Донато Джаннотти, Франческо Патрици и др. Андрейс, как уже отмечалось, был знаком с итальянскими сочинениями, в частности, он ссылался на Сансовино, воспевшего славу Венеции. Возможно на воззрения Андрейса могли повлиять труды итальянских историков.

Тем не менее, «История города Трогира» — оригинальное сочинение, имевшее главной целью восхваление истории родного города. Именно любовь к описываемому предмету и представляет суть историописания.

Л.П. Лаптева

Значение фальсификаций
в чешской историографии XIX века

Как известно, мифологизация истории характерна для всех народов. Причин этого факта несколько. Одной из них является отсутствие подлинных исторических источников, зафиксировавших в более объективной форме, чем человеческая память, происходившие события, поэтому древний период истории наиболее часто подвергается мифологизации. Однако новая и новейшая история человечества также освещается нередко на основании вымышленных и искусственно сконструированных данных. Мотивация таких действий сложна и разнообразна: от субъективного восприятия и оценки тех или иных явлений и процессов, до корыстного расчета отдельных лиц, групп или классов. Расчеты могут быть политические, религиозные, идеологические и т.д. При этом всегда идет речь о борьбе за первенство, за власть, за престиж, за господство в различных сферах жизни.

Миф – особая форма исторического сознания, есть выражение индивидуального восприятия человека окружающей его действительности и событий прошлого. Поэтому мифологизация в исторической науке неистребима. Более того мифологическая интерпретация явлений воздействует на развитие цивилизации как в отрицательном так и в положительном плане. Так миф о Христе создал великую европейскую культуру. Другие мифы, ставшие убеждением масс, ведут к разрушению цивилизации.

Мифы рождаются всегда, независимо от времени и уровня развития человечества. Их творцом и потребителем является масса, причиной – нерациональное мышление. В связи с этим они подчас выступают как тормоз цивилизации.

Возникновению мифов способствуют разные факторы: необычные природные явления, катаклизмы, войны и другие потрясения. Творцом исторических мифов часто выступает народ, не имеющий национальной независимости и вынужденный отстаивать свою этническую или национальную идентичность. Примером может служить освещение национальной истории некоторых народов Центральной и Восточной Европы, находившихся много столетий или под турецким игом, или в зависимости от Австрийской империи, т.е. под игом немецким (германским). Так, мечта об освобождении от иноземного ига превратила в сербском народном эпосе Марко Кралевича в героя-защитника сербов и первого «юнака», тогда как в действительности этот персонаж был турецким вассалом и участвовал в карательных походах турок против сербов.

Мифы рано стали составной частью исторических трудов. Как известно, все средневековые хроники латинского (и не только латинского) культурного мира содержат в большей или меньшей мере мифологический материал. Не является исключением и средневековая чешская историография. Первое произведение этой историографии представляет собой «Chronica boemorum» Козьмы Пражского, написанная около 1119 г. Её автор принадлежал к высшему духовенству и был образованнейшим человеком своего времени. Хроника Козьмы Пражского является выдающимся памятником письменности чехов, но она мало чем отличается от других европейских хроник с точки зрения формы и методов обработки материала. Как и все произведения такого рода, хронику Козьмы нельзя оценивать как сочинение научное. Фактически это – литературное произведение, ибо в средние века история и литература не дифференцированы. История была составной частью т.н. «Грамматики», а «литература» – это латинский эквивалент греческого термина «грамматика». Козьма, по обычаю своего времени, сделал все, чтобы его сочинение было занимательным. К отдельным книгам хроники он написал предисловия по античному образцу, наполненные всякими рассуждениями, действующим лицам вложил в уста искусственные речи и высказывания, никогда не произносившиеся в том виде, как они написаны. Он также вставил в свое сочинение разные интересные истории и пикантные анекдоты – все это сделано для привлечения внимания читателей. Тем не менее Козьма писал все же прежде всего историю чехов и стремился держаться как можно ближе к правде или убеждать читателя в правдивости изложения. Козьма использовал источники: многочисленные анналы, «Привилегии Моравской церкви», «Эпилог Моравии и Чехии», «Жизнь и мученичество св. Вацлава», «Житие св. Войтеха», некоторые грамоты, а так же «Привилегии костела св. Георгия», или «Привилегии Пражского костела», которые, вероятно, сочинил сам. Кроме отечественных источников Козьма знал и иностранные. Хроника Козьмы состоит из трех книг. Первая из них описывает древнейший период истории Чехии и заканчивается 1037 годом. В этой книге нет исторически достоверных сведений. Рассказ Козьмы о том, что чехов привел в страну «праотец Чех» – вымысел хрониста. Козьма не мог объяснить возникновения племенного названия «чех» и поэтому дал «праотцу» народа соответствующее имя. Рассказ Козьмы о «золотом веке» в Чехии также представляет собой фантазию хрониста. Козьма придумал князя Крока и его дочерей, в том числе и их имена. Повествование хрониста о Мудрой Либуше, о Пржемысле-пахаре, о «девичьей войне» и первых князьях суть байки, сочиненные самим Козьмой или взятые из преданий. Он сам признает, что получал сведения из воспоминаний «старцев». Таким образом, первая книга «Хроники» относится к области сказок и легенд и представляет собой литературное произведение – между прочим, большой поэтической ценности. Не случайно эта часть хроники Козьмы стала источником вдохновения для создания произведений поэзии, живописи, музыки, скульптуры в период романтизма и чешского национального возрождения. В хронике присутствует много и других фальсификаций, но их следует отнести к тенденциозности автора, т.е. к сознательной фальсификации[310].

В средневековой Чехии Хроника Козьмы стала произведением, оказавшим влияние не только на прямых последователей. Из неё чешская историография исходила в течение многих столетий. Уже в XIII в. появились Хроники т.н. Продолжателей Козьмы. Анонимные авторы, полностью переписав её, сделали дополнения или продолжили повествование событий. Наряду с продолжателями существовали и подражатели, т.е. те, кто использовали метод изложения, характерный для хроники Козьмы, но применяли его к более позднему историческому времени. В XIV в. в Чехии возникло любопытное литературное и историческое произведение – рифмованная хроника на чешском языке. Её анонимный автор, известный в литературе под именем Псевдодалимил, использовал Хронику Козьмы в качестве главного источника в изложении чешской истории с самого начала до 1125 г., когда этот источник заканчивался. Однако, если в XII и XIII вв. хроника полностью переписывалась, то Псевдодалимил интерпретировал данные Козьмы, дополняя их или приспосабливая к своим взглядам на события.

Хроника Козьмы перерабатывалась и в других сочинениях XIV века. Так, «Чешская Хроника» Пршибика Пулкавы из Раденина излагает древний период чешской истории на основании хроники Козьмы. В XVI в. данными хроники Козьмы пользуются непосредственно или через сочинения предшествующих хронистов – продолжателей Козьмы, Пулкавы и др. Таким образом, в течение ряда столетий Хроника Козьмы была источником для освещения истории Чехии. Но с развитием исторических знаний восприятие ее менялось. Сразу после Козьмы его труд просто полностью переписывался его почитателями без существенных изменений. С XIV в. наблюдается форма интерпретации сведений Козьмы в зависимости от политических или национальных взглядов автора. На протяжении всего средневековья Козьма был главным источником при освещении древнего периода чешской истории, её данные использовались без какой бы то ни было критики, также как цитаты из Библии или античных авторов. Критика источников в средние века вообще отсутствовала в исторических работах.

XVIII век является временем зарождения критики источников в чешской исторической науке. Однако не только в XVIII в., но и вся романтическая историография XIX в. основывала свои исследования о древней чешской истории на данных Хроники Козьмы, считая их достоверными и точными. Это относится и к монументальному произведению «отца» чешской историографии Ф. Палацкого – «История чешского народа в Чехии и Моравии» (Прага, 1848). Кульминацией же этого явления было создание в начале XIX века на основе данных Козьмы знаменитой фальсификации В. Ганки под названием «Суд Либуши», т.е. рукописи Зеленогорской[311]. Именно в XIX в. в Чехии был создан самый знаменитый миф, оказавший огромное влияние на развитие исторической науки. Им стали две подделки – рукописи Краледворская и Зеленогорская (далее РКЗ). Причины возникновения и благосклонного приема подделок общественностью связаны с внутренними условиями развития Чехии. Народ этой страны в течение 150 лет подвергался усиленной германизации, приведшей к упадку чешского языка, исчезновению национальной литературы и даже само признание существования чехов наталкивалось на многочисленные препятствия. Современная чешская письменность считалась несамостоятельной. Патриотическая интеллигенция переживала чувство «культурной неполноценности» по сравнению с другими народами. Поднять престиж чехов как внутри страны, так и вообще в Европе, было насущно необходимо. В тоже время культурная атмосфера Европы характеризовалась распространением романтизма, подчеркивавшего высокую роль народного творчества, явно выраженной тенденцией возвеличивания старины и стремлением к разысканию памятников «славного прошлого» как свидетельства народного гения. К концу XVIII в. было найдено немало подлинных древних памятников, а также создано в разных странах большое число подделок. По сравнению с наследием великих народов чешская литература не имела ничего выдающегося, и некоторые чешские патриоты решили восполнить этот пробел. В 1817 и 1818 гг. эта задача была решена. Два чешских поэта и языковеда, знатоки древней чешской письменности – В. Ганка и Й. Линда сочинили Краледворскую и Зеленогорскую рукописи (название им было дано позднее). Первая (РК) представляла собой эпические, лирико-эпические и лирические произведения, общим числом 14. В них описывается и прославляется мужественная борьба чешских воинов против татар и поляков, а также других иноземцев, в том числе немцев. Некоторые поэмы рисуют картины угнетения отчизны чужеземцами и поражения, нанесенные им чехами. Второй фальсификат – Зеленогорская рукопись (РЗ) содержит всего четыре пергаментных листа. Меньший отрывок, состоящий из 9 строк, описывает окончание какого-то сейма, второй отрывок насчитывает 120 стихов, рисующих ссору двух братьев из-за наследства и суд княгини Либуши по разрешению этого спора. Указывается, что на этот суд были созваны «кметы, лехи и владыки» со всех концов Земли Чешской. Большинством голосов сейм постановляет, что отцовское наследство, из-за которого ссорились братья, должно оставаться их совместным владением «по старому чешскому обычаю», а на протест старшего брата, ссылающегося на право первородства, один из присутствующих восклицает: «не хвально нам в немцах правду искати», т.е. передавать права наследования на основе первородства, как это принято у немцев. Наряду с этим, вся поэма отражает демократические идеалы чешских патриотов. Уже сам факт созыва сейма из представителей всех земель Чехии, атмосфера «праведного суда», решение вопросов тайным голосованием выражали желание сочинителей нарисовать перед чехами картину демократии, к которой следует стремиться. Кроме того, наличие на суде так называемых «досок правдодатных» должно было свидетельствовать о существовании у чехов писанных законов уже в VIII–IX вв., к которым якобы относится описываемое в РЗ действие. В то время сама рукопись выдавалась за возникшую в X веке. Позднейшие исследования показали, что в поэме все является вымыслом от начала до конца. Историческая критика решительно отвергла как всю картину сейма и суда Либуши, так и каждую деталь их описания. «Открытие» РКЗ было восторженно встречено чешской патриотической интеллигенцией. Рукописи «подтверждали» мнение романтической историографии о характере славян, их древней высокой культуре и образованности. Такое мнение сложилось под влиянием высказываний немецкого философа И.Г. Гердера (1744–1803). В РКЗ его теория находила «документальное» подтверждение. Рукописи убеждали в преимуществах славянского характера и славянской культуры над германскими. Славяне, судя по РКЗ, обладали гармоничностью, благородством, честностью, тонкостью духа, демократичностью и т.д. Между тем, как «кровавые повести», типичные для литературы германцев, свидетельствовали о грубости и жестокости народа, о его склонности к изменам и лести. Не только чешские патриоты, но и интеллигенция других славян (и не славян!) ориентировавшаяся на «всеславянство» увидели в РКЗ доказательства идеи славянской взаимности. «Памятники» начали активно издаваться и переводиться на славянские языки, а также к 60-м годам появились переводы на немецкий, английский, французский, итальянский, венгерский и шведский.

РКЗ имели огромное влияние на развитие исторической науки. Они появились именно в тот момент, когда в Чехии вырабатывалась новая концепция национальной истории в противоположность господствующей контрреформационной теории, объявлявшей чешский народ неполноценн