Языковая дифференциация на разобщенных территориях

Лишь после того, как мы убедились, что в одноязычной массе сила внутреннего сцепления варьирует от одного языкового явления к другому, что не все инновации получают общее распространение, что непрерывность территории не препятствует постоянным процессам дифференциаци,— и лишь после всего этого мы можем перейти к вопросу о языке, параллельно развивающемся на двух разобщенных территориях.

Подобное явление встречается очень часто; с того момента, когда, например, германское наречие проникло с материка на Британские острова, его эволюция пошла в двух разных направлениях: с одной стороны (на материке)—немецкие диалекты, с другой стороны (на островах) — англосаксонский язык, от которого произошел английский. Можно еще указать на французский язык, перенесенный в Канаду. Разрыв языковых связей возникает не только в результате колонизации или завоевания, он может произойти и вследствие изоляции: так, румынский язык утратил контакт с романской средой, будучи оторван от нее славянским населением. Впрочем, дело не в причине; вопрос заключается прежде всего в том, чтобы выяснить функцию изоляции: играет ли она роль в истории языков и если играет, то порождает ли она последствия, не встречающиеся в случае непрерывности языковой территории.

Чтобы лучше выяснить преобладающее действие фактора времени, мы представили себе выше такой язык, который развивается параллельно в двух местах, незначительных по своей протяженности, например на двух островках,—случай, когда можно отвлечься от постепенного распространения языка в пространстве. Но едва мы обращаемся к двум территориям более или менее значительной протяженности, как вступает в действие этот последний фактор, а это ведет к появлению диалектных различий; таким образом, вся проблема вовсе не упрощается от наличия разобщенных территорий. Не следует приписывать фактору разобщенности то, что может быть объяснено помимо него.

Подобную ошибку совершали первые индоевропеисты (см. стр. 10). Изучая большую семью значительно разошедшихся друг с другом языков, они не представляли себе, чтобы эта дифференциация могла произойти иначе, чем путем географического дробления. В самом деле, можно легко представить себе различие языков

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН

при раздельности их территорий, а при поверхностном наблюдении эта раздельность кажется необходимым и достаточным объяснением самого факта дифференциации. Но это не все: названные ученые связывали понятие языка с понятием народа и при помощи этого второго объясняли первое; они представляли себе славян, германцев, кельтов и т. д. как несколько роев, последовательно вылетавших из одного улья; эти племена, оторвавшись от своей родной почвы, будто бы разнесли в своих переселениях общий индоевропейский язык по различным территориям.

Потребовалось много времени, чтобы обнаружить ошибочность этого взгляда; только в 1872 г. работа И. Шмидта «Die Verwandtschaftsverhaltnisse der indogermanischen Sprachen» открыла лингвистам глаза и положила начало теории непрерывности, получившей название «теории волн» (Wellentheorie) [296]. Стало ясно, что для объяснения соотношений между индоевропейскими языками совершенно достаточно допущения об их дифференциации на месте и что для этого нет никакой необходимости предполагать перемещения народов друг относительно друга в пространстве в результате миграций.

Диалектные различия могли и должны были развиться в их среде еще до того, как они расселились по разным местам. Таким образом, теория волн не только приводит нас к более верному взгляду на индоевропейскую доисторию, но и вскрывает основные законы всех явлений языковой дифференциации и условия, определяющие родство языков.

Однако теория волн, противопоставленная теории миграций, не исключает ее. История индоевропейских языков являет нам немало примеров, когда народы в результате переселения отрывались от своей языковой семьи, и это обстоятельство имело специфические последствия для их языка; дело лишь в том, что эти последствия сливаются с последствиями, проистекающими из действия фактора дифференциации языка на непрерывной территории, так что весьма трудно установить, в чем они заключаются; таким образом, мы опять возвращаемся к проблеме эволюции одного наречия на разобщенных территориях.

Возьмем староанглийский язык. В результате миграции он отделился от общего германского ствола. Возможно, что у него был бы другой, не нынешний вид, если бы в V в. саксы не покинули материка. Но в чем же выразились специфические последствия разобщения? Чтобы ответить на это, надо сначала выяснить, не могло ли бы то или другое изменение возникнуть и в условиях географической смежности. Допустим, англы заняли бы Ютландию, а не Британские острова; можно ли утверждать, что ни один из фактов, приписываемых фактору абсолютной разобщенности, не имел бы места в случае, если бы непрерывность территории сохранилась? Говорить, будто разобщение позволило английскому языку сохранить древний звукД перешедший на всем материке в d (ср. англ. thing я нем. Ding «вещь»),

ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА

равносильно утверждению, что в германских языках на материке это явление сделалось общим благодаря географической непрерывности, тогда как на самом деле всеобщность этого явления могла бы и не реализоваться, невзирая на непрерывность территории. Как и всегда, ошибка коренится в противопоставлении изолированного диалекта диалектам географически связанным. А между тем ничем фактически не доказано, будто англы, если бы они утвердились в Ютландии, непременно «заразились» бы общим примером и стали произносить а. Мы уже видели, что во французской языковой области k(+a) сохранилось только в Пикардии и части Нормандии, тогда как на всей прочей территории оно изменилось в шипящее S. Таким образом, объяснение фактором изоляции оказывается недостаточным и поверхностным. Ни при каких обстоятельствах нет необходимости ссылаться на этот фактор для объяснения факта дифференциации; то, что приписывается действию изоляции, отлично может осуществиться и в случае географической смежности; если даже и есть разница между этими двумя рядами явлений, то установить ее не в наших силах.

Тем не менее, рассматривая два родственных наречия уже не в отрицательном аспекте их дифференциации, но в положительном аспекте их единства, мы констатируем, что при изоляции все возможные взаимоотношения потенциально прерываются с самого момента разделения этих наречий; напротив, при географической смежности некоторое единство сохраняется даже между резко различными наречиями, лишь бы они были связаны промежуточными диалектами.

Таким образом, для установления степеней родства между языками следует проводить строгое различие между территориальной непрерывностью и изоляцией. В этом последнем случае оба языка сохраняют от своего общего прошлого некоторые черты, свидетельствующие об их родстве; но, поскольку каждый из них развивается самостоятельно, возникшие в одном из них новые признаки не будут встречаться в другом (за исключением тех случаев, когда некоторые возникшие после разделения явления оказываются случайно тожественными в обоих языках). Во всяком случае, исключается возможность распространения этих новых признаков путем «инфекции». Вообще говоря, развивавшийся в географической разобщенности язык представляет по сравнению с родственными языками совокупность черт, принадлежащих только ему; когда же этот язык в свою очередь подвергается дроблению, происшедшие от него отдельные диалекты свидетельствуют благодаря общности своих черт о более тесном родстве, связывающем их между собою, но не с диалектами другой территории. Они действительно образуют особую ветвь, отделившуюся от общего ствола.

Совершенно иные отношения наблюдаются у языков на непрерывной территории; наблюдаемые у них общие черты не обязательно должны быть древнее тех черт, которые их разделяют: в

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЯЗЫКОВЫХ ВОЛН

самом деле, в каждый данный момент какая-либо инновация, возникшая в каком-нибудь определенном пункте, может получить общее распространение и даже захватить целиком всю территорию. Кроме того, поскольку площади инноваций в каждом отдельном случае различны по своей протяженности, постольку у двух смежных, языков может оказаться общая особенность, хотя они и не образуют особой группы в общем целом и каждая из них может связываться со смежными языками другими своими чертами, как это мы видим на примере индоевропейских языков.

Часть пятая

Вопросы ретроспективной лингвистики

Глава I

Две перспективы диахронической лингвистики [297]

В то время как синхроническая лингвистика знает только одну точку зрения, точку зрения говорящих, а следовательно, один метод, диахроническая лингвистика предполагает одновременное наличие двух точек зрения или перспектив: проспектив-ную — взгляд, направленный по течению времени, и ретроспективную — взгляд, направленный вспять, против течения времени (см. стр. 91).

Первая перспектива диахронической лингвистики соответствует действительному ходу событий; этой перспективой по необходимости пользуются при написании любой главы исторической лингвистики, при освещении любого момента в истории языка. Метод при этом сводится исключительно к критике доступных источников. Но во многих случаях этот метод диахронической лингвистики оказывается недостаточным или вообще неприменимым.

В самом деле, для того чтобы описать историю языка во всех подробностях, следуя за течением времени, нужно было бы обладать бесчисленным множеством фотографий языка, снятых в каждый момент его существования. Между тем это условие никогда не может быть выполнено; романисты, например, преимущество которых состоит в том, что они знакомы с латинским языком, который является отправным пунктом их исследования, а также в том, что они обладают внушительным числом документов, относящихся к длинному ряду веков, ежеминутно убеждаются в огромных пробелах в их документации. В таких случаях приходится отказываться от проспективного метода, от непосредственного использования источников, и следовать в обратном направлении, идя против течения времени, то есть прибегать к ретроспективному

ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

методу. В этом случае, отправляясь отданной эпохи, выясняют не то, к чему привела какая-либо из свойственных ей форм, а то, какой была более древняя форма, которая могла породить данную.

В то время как проспектавный метод сводится к простому повествованию и целиком опирается на критику источников, ретроспективное исследование требует метода реконструкции, который опирается на сравнение. Нельзя установить первоначальную форму для одного изолированного знака, тогда как два различных, но общих по происхождению знака, как, например, лат. pater «отец», скр. pitar-«отец» или основы лат. ger-δ «ношу» и ges-tus (причастие прошедшего времени от ger-o), позволяют в результате их сравнения наметить ту диахроническую единицу, которая связывает их с неким прототипом, который можно восстановить путем индукции. Чем многочисленней члены сравнения, тем точнее оказывается эта индукция, которая — при наличии достаточно обильных данных — может привести к подлинным реконструкциям.

То же относится и к языку в целом. Из баскского языка самого по себе ничего нельзя извлечь, так как, будучи изолированным, он не дает материала для сравнений. Но из пучка родственных языков, какими являются греческий, латинский, старославянский и т. д., оказалось возможным путем сравнения выявить первоначальные общие элементы, в них заключенные, и восстановить общую физиономию индоевропейского праязыка, как он существовал до своего раздробления в пространстве. То, что было сделано для всей языковой семьи в целом, было повторено в более ограниченных масштабах, но при помощи тех же самых приемов для каждой из ее частей, всюду, где это оказалось необходимым и возможным. Так, например, многочисленные германские языки засвидетельствованы непосредственно, то есть письменными памятниками, а общегерманский праязык, откуда произошли все эти языки, известен нам только косвенно—благодаря ретроспективному методу. Теми же самыми способами лингвисты исследовали с большим или меньшим успехом первоначальное единство прочих языковых семей (см. стр. 191).

Итак, ретроспективный метод дает нам возможность проникнуть в прошлое языка глубже самых древних документов. Так, проспективная история латинского языка едва начинается в III или IV в. до н. э., а путем восстановления индоевропейского праязыка удалось составить себе представление о том, что должно было происходить в течение периода от первоначального единства до первых известных нам латинских памятников, и только после этого оказалось возможным нарисовать проспективную картину развития.

В этом отношении эволюционную лингвистику можно сравнить с геологией, которая также является исторической наукой; геология иногда описывает уже сложившиеся состояния (например, нынешнее состояние бассейна Женевского озера), отвлекаясь от того,

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

что предшествовало данному состоянию во времени; но главным образом она занимается событиями, трансформациями, последовательность которых создает диахронические ряды. В теории, правда, можно мыслить проспективную геологию, но фактически чаще всего ее точка зрения оказывается ретроспективной; перед тем как приступить к рассказу о происшедшем в той или другой точке земной поверхности, приходится восстанавливать цепь событий и исследовать, что именно привело данную часть земного шара к ее нынешнему состоянию.

Ясно, что методы обеих перспектив расходятся очень резко, и, более того, с чисто дидактической точки зрения не представляется целесообразным применять их в одном изложении одновременно. Так, при изучении фонетических изменений обнаруживаются две совершенно различные картины в зависимости от использования того или другого метода. Оперируя проспектив-ным методом, мы пытаемся, например, узнать, во что превратился во французском языке звук е классического латинского языка; оказывается, что этот единый звук пошел в своей эволюции разными путями и явился источником нескольких фонем:

ср. pedem «ногу»-»7у'е (пишется pied) «нога», ventum «ветер» (вин. π.)-»να (пишется vent) «ветер», lectum «ложе» (вин. π.)-»7ι (пишется lit) «ложе, кровать», пёсаге «убивать»->яи'а/е (пишется поуег) «топить» и т. д.; если же в ретроспективном разрезе исследовать, что представляет собою в латинском языке французское открытое е, то окажется, что этот единый звук является конечной точкой нескольких первоначально различных фонем:

ср. ter (пишется terre) «земля»··- terram «землю», ver (пишется verge) «npyw^virgam «прут» (вин. n.),fe (пишется fait) «n,eno»·^-factum «дело» (вин. п.) и т. д. Эволюция формантов также могла бы быть представлена этими обоими способами, и получившиеся две картины оказались бы различными; это a priori уже ясно из всего того, что мы говорили выше об аналогических образованиях (см. стр. 170 и ел.). Если, например, мы станем исследовать ретроспективно происхождение суффикса французского причастия -е, то дойдем до латинского -Stum;

этот суффикс по своему происхождению прежде всего связывается с латинскими отыменными глаголами на -are, восходящими в свою очередь в большей части к существительным женского рода на -а (ср. plantare «сажать» (растения) : planta «растение», греч. timao «ценить»: fima «почесть» и т. п.); с другой стороны, -atum не существовало бы, если бы индоевропейский суффикс -to- не был сам по себе живучим и продуктивным (ср. греч. klu-to-s «знаменитый», лат. in-clu-tu-s «известный», скр. ςηι-ta-s «известный» и т. д.); -atum заключает в себе еще формант винительного падежа ед. ч. -т (ср. стр. 155). Если же затем, встав на проспективную точку зрения, спросить себя, в каких французских формах встречается первоначальный

ДВЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ДИАХРОНИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ

суффикс -to-, то можно указать не только на различные суффиксы, как продуктивные, так и непродуктивные, причастия прошедшего времени (франц. aime^-лал. amatum [вин. п. от amatus «любимый»], франц. fini^-nw.fimtum [вин. п. от fimtus «оконченный»], франц. с/од^лат. clausum [вин. п. от clausus «запертый»] вместо *claudtum «запертый»), но и на многое другое, как-то: франц. -»<-лат.-й(мт (франц. cornu'-Jizi. cornutum [вин. п. от cornutus «рогатый»]), книжный французский суффикс -й/ч-лат. fivum (франц. fugitif<-лиг. fugitlvum [вин. п. от/к-gitivus «беглый»]; тоже во франц. sensitif «чувственны»», nega-tif «отрицательный» и т. д.) и на множество ныне не анализируемых слов, как-то: франц. point «дырка (в ремне и т. п.^-^-лат. punctum [вин. п., otpunctus «проколотый», «продырявленный»], франц. de «игральная кость»<-лат. datum [вин. п. OTdatus «бросаемый», «брошенный»], франц. chetif «плохой», «бедный»·*-лат. captlvum [вин. п. от captlvus «пленный»] и т. д.

Глава П

Наиболее древний язык и праязык [298]

Первые индоевропеисты не понимали ни истинного назначения сравнения, ни важности метода реконструкции (см. стр. 10). Этим объясняется одно из наиболее поразительных заблуждений: преувеличенная и почти исключительная роль, которую отводили санскриту в деле сравнения; поскольку санскрит представляет собой наиболее древний засвидетельствованный индоевропейский язык, он был возведен в сан прототипа, то есть праязыка. Но одно дело — предполагать, что некий индоевропейский праязык породил языки санскритский, греческий, славянский, кельтский, италийский, а другое дело—поставить один из этих языков на место индоевропейского. Это грубое смешение привело к многообразным и глубоким следствиям. Правда, такая гипотеза никогда не была сформулирована столь категорически, как мы это только что сделали, но на практике ее молчаливо допускали. Бопп писал, что он «не думает, чтобы санскрит был общим источником индоевропейских языков», допуская тем самым возможность существования, хотя бы проблематически, подобного предположения.

Это приводит нас к постановке следующего вопроса: что значит, когда говорят, что один язык более древен или более стар, чем другой? Теоретически здесь возможны три толкования:

1. Прежде всего, можно думать об абсолютном начале, об исходной точке какого-либо языка; но достаточно самого простого рассуждения, чтобы убедиться в том, что нет языка, которому можно было бы приписать возраст, ибо любой язык в любой момент является не более как продолжением состояния, существовавшего до него. В этом отношении развитие языка отличается от развития человеческого рода: абсолютная непрерывность языкового развития не позволяет видеть в нем смену поколений, и Гастон Пари справедливо восставал против концепции «языков-матерей» и «языков-дочерей», так как такая концепция предполагает прерывистость.

Следовательно, не в этом смысле можно говорить о том, что один язык старше другого.

2. Можно, далее, считать, что одно состояние языка засвидетельствовано в более древнее время, нежели другое: так, персидский язык ахеменидских надписей древнее персидского языка Фирдоуси. Поскольку речь идет, как в этом частном случае, о двух наречиях, из которых одно в точном смысле происходит от другого и оба одинаково нам известны, само собою очевидно, что в этих условиях является древним. Но если оба эти условия не выполнены, то

НАИБОЛЕЕ ДРЕВНИЙ ЯЗЫК И ПРАЯЗЫК

древность никакого значения не имеет: так, литовский язык, засвидетельствованный лишь с 1540 г., не менее драгоценен в этом отношении, чем старославянский, известный с Χ в., или даже чем ведийский санскрит.

3. Слово «древний» может, наконец, применяться к более архаическому состоянию языка, то есть к такому его состоянию, когда формы в нем ближе к своему начальному образцу, и это независимо от вопроса о датировке. В этом смысле можно было бы сказать, что литовский язык XVI в. древнее, чем латинский язык III в. до н. э.

Итак, если приписывать санскриту большую древность по сравнению с прочими языками, то только во втором или третьем смысле, и на самом деле он древнее других индоевропейских языков и во втором и в третьем смысле. С одной стороны, считается, что ведические гимны старше самых древних греческих текстов, с другой стороны — и это особенно важно,— сумма сохраняемых в нем архаических черт более значительна по сравнению с прочими языками (см. стр. 10).

Вследствие довольно смутного представления о древности, превращавшего санскрит в нечто предшествовавшее всем прочим языкам индоевропейской семьи, лингвисты, даже освободившись от идеи, будто он является праязыком, неоднократно в дальнейшем продолжали придавать чересчур большое значение свидетельству санскрита как одного из ответвлений индоевропейского праязыка.

В своих «Les engines indo-europeennes» (см. стр. 225) А. Пикте, хотя и признает открыто существование первобытного индоевропейского народа, говорившего на своем собственном языке, тем не менее убежден, что прежде всего надо справляться с показаниями санскрита, которые по своей ценности превосходят показания других языков той же семьи, вместе взятых [299]. Вот это заблуждение и затемняло в течение многих лет первостепенные проблемы, как, например, вопрос о первоначальном вокализме.

Эта ошибка повторялась неоднократно и в других, более частных случаях. При изучении отдельных ветвей индоевропейской семьи обнаруживалась тенденция считать древнейший из известных языков адекватным и достаточным представителем всей группы, причем не делалось попыток выяснить точнее характер начального состояния прототипа данной ветви. Так, например, вместо того чтобы говорить о прагерманском языке, не стеснялись ссылаться попросту на готский, так как он на несколько веков старше прочих германских диалектов; таким образом, он узурпировал положение прототипа, источника всех остальных германских наречий. В отношении славянских языков долго базировались исключительно на церковнославянском (=старославянском), известном с Χ в., потому что прочие славянские языки известны с более поздних времен.

Фактически чрезвычайно редко встречается, чтобы две закрепленные письменностью в разные сроки формы языка представляли в

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

точности одно и то же наречие в два различных момента его истории. Чаще всего мы имеем дело с двумя диалектами, которые не являются в лингвистическом смысле продолжением один другого. Из исключений, только подтверждающих это правило, наиболее разительным являются романские языки по отношению к латинскому: восходя от французского к латинскому, мы все время находимся на вертикальной прямой; территория, занимаемая этими языками, по случайности совпадает с той территорией, где говорили на латинском языке, и каждый из них не что иное, как эволюционировавший латинский язык. Равным образом, как мы уже видели, древнеперсид-ский язык надписей Дария представляет собой тот же язык, что и средневековый новоперсидский. Но обратное встречается гораздо чаще: письменные памятники различных эпох принадлежат разным языкам одной и той же семьи. Так, германская группа языков последовательно открывается нам в готском языке Ульфилы, не оставившем продолжения, затем в текстах древневерхненемецкого языка, еще позже—в памятниках языков англосаксонского, древнескандинавского и т. д.; и вот ни один из этих языков или групп языков не является продолжением языка, засвидетельствованного ранее. Такое положение вещей может быть представлено в виде нижеследующей схемы, где буквы изображают языки, а строчки — последовательные эпохи:

А

. .... В

. . .С . .Π

. . .1. .. . Е. . .

Эпоха 1 Эпоха 2 Эпоха 3 Эпоха 4

Лингвистика может только радоваться такому положению вещей: если бы дело обстояло иначе, то первый известный нам язык А уже заключал бы в себе все, что можно извлечь путем анализа из последующих состояний языка, тогда как, отыскивая точку схождения всех реально представленных языков А, В, С, D и т. д., мы найдем форму более древнюю, чем А, а именно прототип X, и тогда смешение А и Χ окажется невозможным.

Глава Ш Реконструкция

§ 1. Характер реконструкции и ее цели [300]

Реконструкция возможна лишь путем сравнения, и в свою очередь у сравнения нет иной цели, кроме реконструкции. Если мы не хотим, чтобы установленные нами соответствия между несколькими формами оказались бесплодными, мы должны поместить их во временную перспективу и прийти к восстановлению их единой прафор-мы; на этом пункте мы настаивали уже несколько раз (см. стр. 10 и 198), для объяснения лат. medius «средний» сравнительно с греч. mesos «средний» оказалось нужным, не восходя к индоевропейскому состоянию, установить более древнее состояние *methyos, которое можно считать исторически связанным и с medius и с mesos. При сравнении не двух слов двух различных языков, но двух форм, взятых внутри одного языка, обнаруживается то же самое: так, лат. gero «ношу» и gestus (прич. прош. вр. от gero) позволяют установить основу *ges-, некогда общую для этих обеих форм.

Заметим, что сравнение, которое касается фонетических изменений, всегда должно учитывать морфологические соображения. Исследуя лат. ρ tior «терплю» и ρ ssus «терпевший», я привлекаю fetus, dictus и др., потому что ρ ssus является образованием того же типа; лишь основываясь на морфологическом соотношении между/с; о «делаю» и fetus «сделанный», dico «говорю» и dictus «сказанный» и т. п., я могу установить такое же соотношение в более раннюю эпоху между ρ tior и *р t-tus . В свою очередь, если сравнение носит морфологический характер, я должен подкреплять его с помощью фонетики: лат. meliorem (вин. п. от melior «лучший») можно сравнить с греч. hedio (вин. п. от hedion «более приятный»), потому что фонетически первое восходит к *melio-sem, *meliosm, а второе — к *hadio , *hadios , *hadiosm.

Итак, сравнение в лингвистике не есть механическая операция;

оно требует сопоставления всех тех данных, из которых можно извлечь материал для объяснения. Но оно всегда должно приводить к некоторой гипотезе, выраженной в определенной формуле и стремящейся восстановить что-то, существовавшее раньше; сравнение всегда должно вести к реконструкции форм.

Однако требует ли ретроспективный подход обязательной реконструкции цельных и конкретных форм более раннего состояния? Или же, наоборот, мы можем довольствоваться абстрактными частными утверждениями, которые касаются частей слов, каким, например, является утверждение, что лат./вуйотм.у «дым»

ВОПРОСЫ РЕТРОСПЕКТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКИ

соответствует общеиталийскому р или что первым элементом греч. allo «другое», лат. aliud «другое» уже в индоевропейском было а? Ретроспективный подход может ограничивать свою задачу изысканиями второго рода; можно даже утверждать, что у его аналитического метода нет другой цели, кроме частных констатации. Оказывается, однако, что из суммы изолированных фактов можно извлекать более общие выводы: например, ряд фактов, аналогичных только что указанному относительно лат. fimus, позволяет с уверенностью утверждать, что р входило в фонологическую систему общеиталийского языка; равным образом, если можно утверждать, что в индоевропейском так называемом местоименном склонении обнаруживается окончание ед. ч. ср. р. -d, отличное от окончания прилагательных -т с тем же значением, то это есть общий морфологический факт, выведенный из совокупности отдельных констатации (ср. лат. istud «это», ali-ud «другое» при Ьопит «хорошее», греч. to (артикль ср. p.)·<-*tod, allo wpyToe»*-*allod при kalon «прекрасное», англ. that «это» и т. д.). Можно идти дальше: установив эти отдельные факты, мы переходим к синтезированию всех тех из них, которые относятся к какой-нибудь целой форме, с целью реконструировать целые слова (например, и.-е. *aljod), парадигмы словоизменения и т. п. Для этого мы соединяем в один пучок ряд совершенно не зависящих друг от друга утверждений; сравнивая, например, отдельные части такой восстановленной нами формы, как *aljod, мы замечаем большую разницу между -d, связанным с грамматической проблемой, и а-, не имеющим никакого грамматического значения. Реконструированная форма не есть единое целое: она всегда представляет собой разложимую сумму фонетических выводов, причем каждый из них может быть в отдельности аннулирован или пересмотрен. И действительно, восстановленные формы всегда являлись верным отражением общих, относящихся к ним выводов. Индоевропейское слово в значении «конь» последовательно предполагалось в формах *akvas, *ak]vas, *ekivos, наконец, *ekiwos, бесспорными остались только s да число фонем.

Целью реконструкции является, следовательно, не восстановление цельной формы ради нее самой, что к тому же было бы довольно смешным, но как бы кристаллизация или конденсирование целого ряда признаваемых правильными выводов в соответствии с результатами, установленными в каждом отдельном случае: короче говоря, цель реконструкции—регистрация успехов нашей науки.

Нет надобности оправдывать лингвистов в приписываемом им нелепом намерении восстановить индоевропейский язык во всей его полноте, как если бы они желали пользоваться им в повседневной речи. В действительности у них нет такого намерения даже в тех случаях, когда они исследуют известные исторические языки (лингвист изучает латинский язык не для того, чтобы лучше на нем говорить), тем более, когда они исследуют отдельные слова доисторических языков.

РЕКОНСТРУКЦИЯ

Если даже реконструкции и остаются подверженными пересмотру, без них обойтись нельзя, если мы хотим получить представление об изучаемом языке в целом и о том языковом типе, к которому он принадлежит. Реконструкция — это необходимый инструмент, с помощью которого с относительной легкостью устанавливается множество общих фактов синхронического и диахронического порядка. Основные особенности индоевропейского языка сразу же получают надлежащее освещение в результате всей совокупности реконструкций, например, тот факт, что суффиксы были составлены из определенных элементов (t, s, r и др.) с выключением прочих или что сложное разнообразие в вокализме немецких глаголов (ср. werden, wirst, ward, wurde, warden) таит в себе одно и то же первоначальное чередование:

е — о — нуль. Тем самым косвенно весьма облегчается историческое исследование последующих периодов: без помощи предварительной реконструкции было бы крайне трудно объяснить изменения, происшедшие в течение стольких веков, начиная с доисторического периода.