Глава 3 Объект лингвистики

§ 1. Определение языка

Что является целостным и конкретным объектом лингвисти­ки? Вопрос этот исключительно труден, ниже мы увидим, почему. Ограничимся здесь показом этих трудностей.

Другие науки оперируют заранее данными объектами, кото­рые можно рассматривать под различными углами зрения; ничего подобного нет в лингвистике. Некто произнес французское слово пи «обнаженный»: поверхностному наблюдателю покажется, что это конкретный лингвистический объект; однако более присталь­ный взгляд обнаружит в пи три или четыре совершенно различные вещи в зависимости от того, как он будет рассматривать это слово: только как звучание, как выражение определенного понятия, как соответствие латинскому nūdum «нагой» и т.д. В лингвистике объект вовсе не предопределяет точки зрения; напротив, можно сказать, что здесь точка зрения создает самый объект; вместе с тем ничто не говорит нам о том, какой из этих способов рассмотрения дан­ного факта является первичным или более совершенным по срав­нению с другими.

Кроме того, какой бы способ мы ни приняли для рассмотре­ния того или иного явления речевой деятельности, в ней всегда обнаруживаются две стороны, каждая из которых коррелирует с другой и значима лишь благодаря ей.

Приведем несколько примеров:

1. Артикулируемые слоги — это акустические явления, воспри­нимаемые слухом, но сами звуки не существовали бы, если бы не было органов речи: так, звук п существует лишь в результате кор­реляции этих двух сторон: акустической и артикуляционной. Та­ким образом, нельзя ни сводить язык к звучанию, ни отрывать звучание от артикуляторной работы органов речи; с другой сторо­ны, нельзя определить движение органов речи, отвлекаясь от акустического фактора.

2. Но допустим, что звук есть нечто простое: исчерпывается ли им то, что мы называем речевой деятельностью? Нисколько, ибо он есть лишь орудие для мысли и самостоятельного существования не имеет. Таким образом возникает новая, осложняющая всю кар­тину корреляция: звук, сложное акустико-артикуляционное един­ство, образует в свою очередь новое сложное физиолого-мыслительное единство с понятием. Но и это еще не все.

3. У речевой деятельности есть две стороны: индивидуальная и социальная, причем одну нельзя понять без другой.

4. В каждый данный момент речевая деятельность предполагает и установившуюся систему и эволюцию; в любой момент речевая деятельность есть одновременно и действующее установление (institution actuelle) и продукт прошлого. На первый взгляд разли­чение между системой и историей, между тем, что есть, и тем, что было, представляется весьма простым, но в действительности то и другое так тесно связано между собой, что разъединить их весьма затруднительно. Не упрощается ли проблема, если рассмат­ривать речевую деятельность в самом ее возникновении, если, например, начать с изучения речевой деятельности ребенка? Нис­колько, ибо величайшим заблуждением является мысль, будто в отношении речевой деятельности проблема возникновения отлична от проблемы постоянной обусловленности. Таким образом, мы продолжаем оставаться в том же порочном кругу.

Итак, с какой бы стороны ни подходить к вопросу, нигде объект не дан нам во всей целостности; всюду мы натыкаемся на ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каж­дой проблемы, тем самым рискуя не уловить присущей ей двусторонности, либо, если мы изучаем явления речевой деятельности одновременно с нескольких точек зрения, объект лингвистики выступает перед нами как груда разнородных, ничем между собою не связанных явлений. Поступая так, мы распахиваем дверь перед целым рядом наук: психологией, антропологией, нормативной грамматикой, филологией и т.д., которые мы строго отграничива­ем от лингвистики, но которые в результате методологической ошибки могут притязать на речевую деятельность как на один из своих объектов.

По нашему мнению, есть только один выход из всех этих за­труднений: надо с самого начала встать на почву языка и считать его основанием (norme) для всех прочих проявлений речевой деятель­ности. Действительно, среди множества двусторонних явлений толь­ко язык, по-видимому, допускает независимое (autonome) опре­деление и дает надежную опору для мысли.

Но что же такое язык? По нашему мнению, понятие языка не совпадает с понятием речевой деятельности вообще; язык — толь­ко определенная часть — правда, важнейшая часть — речевой дея­тельности. Он является социальным продуктом, совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспе­чить реализацию, функционирование способности к речевой дея­тельности, существующей у каждого носителя языка. Взятая в це­лом, речевая деятельность многообразна и разнородна; протекая одновременно в ряде областей, будучи одновременно физической, физиологической и психической, она, помимо того, относится и к сфере индивидуального и к сфере социального; ее нельзя отнес­ти определенно ни к одной категории явлений человеческой жиз­ни, так как неизвестно, каким образом всему этому можно сооб­щить единство.

В противоположность этому язык представляет собою целост­ность сам по себе, являясь, таким образом, отправным началом (principe) классификации. Отводя ему первое место среди явле­ний речевой деятельности, мы тем самым вносим естественный порядок в эту совокупность, которая иначе вообще не поддается классификации.

На это выдвинутое нами положение об отправном начале клас­сификации, казалось, можно было бы возразить, утверждая, что осуществление речевой деятельности покоится на способности, присущей нам от природы, тогда как язык есть нечто усвоенное и условное, и что, следовательно, язык должен занимать подчинен­ное положение по отношению к природному инстинкту, а не стоять над ним. Вот что можно ответить на это. Прежде всего, вовсе не доказано, что речевая деятельность в той форме, в какой она проявляется, когда мы говорим, есть нечто вполне естественное, иначе говоря, что наши органы речи предназначены для говоре­ния точно так же, как наши ноги для ходьбы. Мнения лингвистов по этому поводу существенно расходятся. Так, например, Уитни, приравнивающий язык к общественным установлениям со всеми их особенностями, полагает, что мы используем органы речи в качестве орудия речи чисто случайно, просто из соображений удоб­ства; люди, по его мнению, могли бы с тем же успехом пользо­ваться жестами, употребляя зрительные образы вместо слуховых. Несомненно, такой тезис чересчур абсолютен: язык не есть об­щественное установление, во всех отношениях подобное прочим; кроме того, Уитни заходит слишком далеко, утверждая, будто наш выбор лишь случайно остановился на органах речи: ведь этот выбор до некоторой степени был нам навязан природой. Но по основному пункту американский лингвист, кажется, безусловно прав: язык — условность, а какова природа условно избранного знака, совершенно безразлично. Следовательно, вопрос об орга­нах речи — вопрос второстепенный в проблеме речевой деятель­ности.

Положение это может быть подкреплено путем определения того, что разуметь под членораздельной речью (langage articulé). По-латыни articulus означает «составная часть», «член(ение)»; в отно­шении речевой деятельности членораздельность может означать либо членение звуковой цепочки на слоги, либо членение цепоч­ки значений на значимые единицы; в этом именно смысле по-немецки и говорят gegliederte Sprache. Придерживаясь этого второ­го определения, можно было бы сказать, что естественной для человека является не речевая деятельность как говорение (langage parlé), а способность создавать язык, то есть систему дифферен­цированных знаков, соответствующих дифференцированным по­нятиям.

Брока́ открыл, что способность говорить локализована в тре­тьей лобной извилине левого полушария большого мозга; и на это открытие пытались опереться, чтобы приписать речевой дея­тельности естественно-научный характер. Но, как известно, эта локализация была установлена в отношении всего, имеющего от­ношение к речевой деятельности, включая письмо; исходя из это­го, а также из наблюдений, сделанных относительно различных видов афазии в результате повреждения этих центров локализа­ции, можно, по-видимому, допустить: 1) что различные расстрой­ства устной речи разнообразными путями неразрывно связаны с расстройствами письменной речи и 2) что во всех случаях афазии или аграфии нарушается не столько способность произносить те или иные звуки или писать те или иные знаки, сколько способ­ность любыми средствами вызывать в сознании знаки упорядо­ченной речевой деятельности. Все это приводит нас к предполо­жению, что над деятельностью различных органов существует спо­собность более общего порядка, которая управляет этими знаками и которая и есть языковая способность по преимуществу. Таким путем мы приходим к тому же заключению, к какому пришли раньше.

Наконец, в доказательство необходимости начинать изучение речевой деятельности именно с языка можно привести и тот аргу­мент, что способность (безразлично, естественная она или нет) артикулировать слова осуществляется лишь с помощью орудия, созданного и предоставляемого коллективом. Поэтому нет ничего невероятного в утверждении, что единство в речевую деятельность вносит язык.

§ 2. Место языка в явлениях речевой деятельности

Для того чтобы во всей совокупности явлений речевой дея­тельности найти сферу, соответствующую языку, надо рассмот­реть индивидуальный акт речевого общения. Такой акт предпола­гает по крайней мере двух лиц — это минимум, необходимый для полноты ситуации общения. Итак, пусть нам даны два разговари­вающих друг с другом лица: А и В (см. рисунок на следующей стра­нице).

Отправная точка акта речевого общения находится в мозгу од­ного из разговаривающих, скажем А, где явления сознания, назы­ваемые нами «понятиями», ассоциируются с представлениями язы­ковых знаков, или с акустическими образами, служащими для выражения понятий. Предположим, что данное понятие вызывает в мозгу соответствующий акустический образ — это явление чисто психического порядка, за которым следует физиологический процесс: мозг передает органам речи соответствующий образу импульс, за­тем звуковые волны распространяются из уст А к ушам В — это уже чисто физический процесс. Далее процесс общения продолжается в В, но в обратном порядке: от уха к мозгу — физиологическая пе­редача акустического образа; в мозгу — психическая ассоциация этого образа с соответственным понятием. Когда В заговорит в свою очередь, во время этого нового акта речи будет проделан в точно­сти тот же самый путь, что и во время первого, — от мозга В к мозгу А речь пройдет через те же самые фазы.

Все это можно изобразить следующим образом:

Этот анализ не претендует на полноту. <...> Но мы приняли во внимание лишь те элементы, которые считаем существенными; наша схема позволяет сразу же отграничить элементы физические (звуковые волны) от элементов физиологических (говорение, фо­нация и слушание) и психических (словесные образы и понятия). При этом в высшей степени важно отметить, что словесный образ не совпадает с самим звучанием и что он столь же психичен, как и ассоциируемое с ним понятие.

Речевой акт, изображенный нами выше, может быть расчле­нен на следующие части:

а) внешняя часть (звуковые колебания, идущие из уст к ушам) и внутренняя часть, включающая все прочее;

б) психическая часть и часть непсихическая, из коих вторая включает как происходящие в органах речи физиологические яв­ления, так и физические явления вне человека;

в) активная часть и пассивная часть: активно все то, что идет от ассоциирующего центра одного из говорящих к ушам другого, а пассивно все то, что идет от ушей этого последнего к его ассоци­ирующему центру.

Наконец, внутри локализуемой в мозгу психической части можно называть экзекутивным все то, что активно (П → О), и рецептивным все то, что пассивно (О ← П).

К этому надо добавить способность к ассоциации и координа­ции, которая обнаруживается, как только мы переходим к рас­смотрению знаков в условиях взаимосвязи; именно эта способ­ность играет важнейшую роль в организации языка как системы.

Но чтобы верно понять эту роль, надо отойти от речевого акта как явления единичного, которое представляет собою всего лишь зародыш речевой деятельности, и перейти к языку как к явлению социальному.

У всех лиц, общающихся вышеуказанным образом с помощью речевой деятельности, неизбежно происходит известного рода выравнивание: все они воспроизводят, хотя, конечно, и не впол­не одинаково, примерно одни и те же знаки, связывая их с одни­ми и теми же понятиями.

Какова причина этой социальной «кристаллизации»? Какая из частей речевого акта может быть ответственна за это? Ведь весьма вероятно, что не все они принимают в этом одинаковое участие.

Физическая часть может быть отвергнута сразу. Когда мы слы­шим разговор на незнакомом нам языке, мы, правда, слышим звуки, но вследствие непонимания того, что говорится, сказанное не составляет для нас социального факта.

Психическая часть речевого акта также мало участвует в «кри­сталлизации»; ее экзекутивная сторона остается вообще непричаст­ной к этому, ибо исполнение никогда не производится коллекти­вом; оно всегда индивидуально, и здесь всецело распоряжается индивид; мы будем называть это речью.

Формирование у говорящих примерно одинаковых для всех пси­хических образов обусловлено функционированием рецептивной и координативной способностей. Как же надо представлять себе этот социальный продукт, чтобы язык вполне выделился, обособившись от всего прочего? Если бы мы были в состоянии охватить сумму всех словесных образов, накопленных у всех индивидов, мы бы косну­лись той социальной связи, которая и образует язык. Язык — это клад, практикой речи отлагаемый во всех, кто принадлежит к одно­му общественному коллективу, это грамматическая система, вирту­ально существующая у каждого в мозгу, точнее сказать, у целой совокупности индивидов, ибо язык не существует полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в коллективе.

Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного.

Язык не деятельность (fonction) говорящего. Язык — это гото­вый продукт, пассивно регистрируемый говорящим; он никогда не предполагает преднамеренности, и сознательно в нем прово­дится лишь классифицирующая деятельность, о которой речь бу­дет идти ниже.

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и разума; в этом акте надлежит различать: 1) комбинации, в которых говорящий использует код (code) языка с целью выражения своей мысли;

2) психофизический механизм, позволяющий ему объективиро­вать эти комбинации.

Следует заметить, что мы занимаемся определением предме­тов, а не слов; поэтому установленные нами различия ничуть не страдают от некоторых двусмысленных терминов, не вполне соот­ветствующих друг другу в различных языках. Так, немецкое Sprache соответствует французскому langue «язык» и langage «речевая дея­тельность»; немецкое Rede приблизительно соответствует фран­цузскому parole «речь»; однако в нем. Rede содержится дополни­тельное значение: «ораторская речь» (= франц. discours); латинское sermo означает скорее и langage «речевая деятельность» и parole «речь», тогда как lingua означает langue «язык» и т.д. Ни для одного из определенных выше понятий невозможно указать точно соот­ветствующее ему слово, поэтому-то определять слова абсолютно бесполезно; плохо, когда при определении вещей исходят из слов.

Резюмируем теперь основные свойства языка:

1. Язык есть нечто вполне определенное в разнородном множе­стве фактов речевой деятельности. Его можно локализовать в опре­деленном отрезке рассмотренного нами речевого акта, а именно там, где слуховой образ ассоциируется с понятием. Он представля­ет собою социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни созда­вать его, ни изменять. Язык существует только в силу своего рода договора, заключенного членами коллектива. Вместе с тем, чтобы знать его функционирование, индивид должен учиться; ребенок овладевает им лишь мало-помалу. Язык до такой степени есть не­что вполне особое, что человек, лишившийся дара речи, сохраня­ет язык, поскольку он понимает слышимые им языковые знаки.

2. Язык, отличный от речи, составляет предмет, доступный самостоятельному изучению. Мы не говорим на мертвых языках, но мы отлично можем овладеть их механизмом. Что же касает­ся прочих элементов речевой деятельности, то наука о языке вполне может обойтись без них; более того, она вообще возможна лишь при условии, что эти прочие элементы не примешаны к ее объекту.

3. В то время как речевая деятельность в целом имеет характер разнородный, язык, как он нами определен, есть явление по сво­ей природе однородное — это система знаков, в которой един­ственно существенным является соединение смысла и акустичес­кого образа, причем оба эти компонента знака в равной мере психичны.

4. Язык не в меньшей мере, чем речь, конкретен по своей при­роде, и это весьма способствует его исследованию. Языковые зна­ки хотя и психичны по своей сущности, но вместе с тем они — не абстракции; ассоциации, скрепленные коллективным согласием и в своей совокупности составляющие язык, суть реальности, лока­лизующиеся в мозгу. Более того, знаки языка, так сказать, осязае­мы: на письме они могут фиксироваться посредством условных на­писаний, тогда как представляется невозможным во всех подробно­стях фотографировать акты речи; произнесение самого короткого слова представляет собою бесчисленное множество мускульных движений, которые чрезвычайно трудно познать и изобразить. В языке же, на­против, не существует ничего, кроме акустического образа, кото­рый может быть передан посредством определенного зрительного образа. В самом деле, если отвлечься от множества отдельных движе­ний, необходимых для реализации акустического образа в речи, вся­кий акустический образ оказывается, как мы далее увидим, лишь суммой ограниченного числа элементов, или фонем, которые в свою очередь можно изобразить на письме, при помощи соответ­ствующего числа знаков. Именно возможность фиксировать явле­ния языка позволяет сделать словарь и грамматику верным изобра­жением его: ведь язык — это сокровищница акустических образов, а письмо обеспечивает им осязаемую форму.

§ 3. Место языка в ряду явлений человеческой жизни.

Семиология

Сформулированная в § 2 характеристика языка ведет нас к ус­тановлению еще более важного положения. Язык, выделенный та­ким образом из совокупности явлений речевой деятельности, в отличие от этой деятельности в целом, занимает особое место сре­ди проявлений человеческой жизни.

Как мы только что видели, язык есть общественное установле­ние, которое во многом отличается от прочих общественных уста­новлении: политических, юридических и др. Чтобы понять его спе­цифическую природу, надо привлечь ряд новых фактов.

Язык есть система знаков, выражающих понятия, а следова­тельно, его можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т.д. и т.п. Он только наиважнейшая из этих систем.

Следовательно, можно представить себе науку, изучающую жизнь знаков в рамках жизни общества; такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно, и общей психологии; мы назвали бы ее семиологией (от греч. sēmeîon «знак»). Она должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они управляют­ся. < ... >

Задача лингвиста сводится к выяснению того, что выделяет язык как особую систему в совокупности семиологических явле­ний. Вопрос этот будет рассмотрен нами ниже; пока запомним лишь одно: если нам впервые удается найти лингвистике место среди наук, то это только потому, что мы связали ее с семиологи­ей. < ... >

Существует поверхностная точка зрения широкой публики, ус­матривающей в языке лишь номенклатуру; эта точка зрения уничто­жает самое возможность исследования истинной природы языка.

Затем существует точка зрения психологов, изучающих меха­низм знака у индивида; этот метод самый легкий, но он не ведет далее индивидуального акта речи и не затрагивает знака, по при­роде своей социального.

Но, даже заметив, что знак надо изучать как общественное явление, обращают внимание лишь на те черты языка, которые связывают его с другими общественными установлениями, более или менее зависящими от нашей воли, и таким образом проходят мимо цели, пропуская те черты, которые присущи только или семиологическим системам вообще, или языку в частности. Ибо знак всегда до некоторой степени ускользает от воли как индиви­дуальной, так и социальной, в чем и проявляется его существен­нейшая, но на первый взгляд наименее заметная черта.

Именно в языке эта черта проявляется наиболее отчетливо, но обнаруживается она в такой области, которая остается наименее изученной; в результате остается неясной необходимость или осо­бая полезность семиологии. Для нас же проблемы лингвистики — это прежде всего проблемы семиологические, и весь ход наших рассуждений получает свой смысл лишь в свете этого основного положения. Кто хочет обнаружить истинную природу языка, дол­жен прежде всего обратить внимание на то, что в нем общего с иными системами того же порядка; а многие лингвистические факторы, кажущиеся на первый взгляд весьма существенными (например, функционирование органов речи), следует рассматри­вать лишь во вторую очередь, поскольку они служат только для выделения языка из совокупности семиологических систем. Благо­даря этому не только прольется свет на проблемы лингвистики, но, как мы полагаем, при рассмотрении обрядов, обычаев и т.п. как знаков все эти явления также выступят в новом свете, так что явится потребность объединить их все в рамках семиологии и разъяс­нить их законами этой науки.

Глава 4