Структурно-топологическое изучение сказки

Книга В. Я. Проппа "Морфология сказки" была издана в 1928 году¹. Это исследование в некоторых отношениях намного опередило свое время: абсолютный масштаб научного открытия В. Я. Проппа стал очевиден только после того, как в филологические и этнологические науки внедрились методы структурного анализа. В настоящее время "Морфология сказки" -- одна из самых популярных книг в мировой фольклористике. Она переведена на английский (1958, 1968)² и итальянский (1966)³ языки, с сокращениями -- на польский язык (1968)⁴, готовятся немецкий (в ГДР) и румынский переводы. В 20-х годах был очень силен интерес к проблемам художественных форм, в том числе и фольклорных; но только В. Я. Пропп довел изучение формы сказки до открытия ее структуры. Заслуживает внимания, что для В. Я. Проппа морфология как раз не была самоцелью, что он стремился не к описанию поэтических приемов самих по себе, а к выявлению жанровой специфики волшебной сказки, с тем чтобы впоследствии найти историческое объяснение единообразию волшебных сказок. Рукопись, представленная автором в редакцию непериодической серии "Вопросы поэтики" (издававшейся Государственным институтом истории искусств), первоначально включала дополнительную главу с попыткой такого исторического объяснения. Впоследствии эта глава, не вошедшая в окончательный текст, была развернута в обширное фундаментальное исследование "Исторические корни волшебной сказки" (опубликовано в 1946 г.)⁵.

Изучая специфику волшебной сказки, В. Я. Пропп исходил из того, что диахроническому (историко-генетическому) рассмотрению сказки должно предшествовать ее строгое синхроническое описание. Разрабатывая принципы такого описания, В. Я. Пропп поставил перед собой задачу выявления постоянных элементов (инвариантов), наличествующих в волшебной сказке и не исчезающих из поля зрения исследователя при переходе от сюжета к сюжету. Открытые В. Я. Проппом инварианты и их соотношение в рамках сказочной композиции и составляют структуру волшебной сказки.

До В. Я. Проппа господствовали атомистические концепции: неразложимой повествовательной монадой считался либо мотив, либо сюжет в целом.

Из мотивов исходил акад. А. Н. Веселовский⁶, о котором В. Я. Пропп упоминает в своей книге с величайший уважением. Сюжеты А. Н. Веселовский рассматривал как комбинации мотивов, их соотношение он при этом представлял чисто количественно; большой процент повторяющихся мотивов он объяснял наличием заимствования, миграции.

Позднее о мотивах как носителях повторяемости в сказке писали К. Шпис, Фридрих фон дер Лайен⁷ и др. Из сюжета как основной и естественной единицы фольклора исходил Антти Аарне, создатель международного

каталога сказочных сюжетов, и финская ("историко-географическая") школа в целом. Сюжет выступает постоянной единицей в изучении сказки в известной монографии одесского ученого Р. М. Волкова⁸.

На первых страницах "Морфологии сказки" В. Я. Пропп, энергично полемизируя со своими предшественниками, показывает, с одной стороны, делимость и мотивов и сюжетов, а с другой -- отсутствие четких граней и обоснованных критериев для установления границ сюжета для уверенного различения самостоятельных сюжетов и сюжетных вариантов. И сюжеты и мотивы, несмотря на их повторяемость, по мнению В. Я. Проппа, не объясняют специфического единообразия волшебной сказки. Как это ни парадоксально на первый взгляд, они составляют переменные, вариативные элементы сказки. К этому следует добавить, что само соединение мотивов в сюжете, точнее говоря их группировка, распределение в нем зависит от специфической для сказки постоянной композиционной структуры*.

Одновременно с В. Я. Проппом или даже немного раньше задачи структурно-морфологического изучения выдвигались А. И. Никифоровым в очень содержательной статье (написана в 1926 г., опубликована -- в 1928 г.)¹⁰. Его интересные наблюдения были сформулированы в виде нескольких морфологических законов. Это -- закон повторения динамических элементов сказки в целях замедления и усложнения ее общего хода; закон композиционного стержня (сказка может быть одно- и двухгеройная, два героя либо равноправны, либо нет); и, наконец, "закон категорической или грамматической формовки действия". А. И. Никифоров предлагает рассматривать отдельные "сказочные действия" и их объединение по образцу словообразования в языке. По его "наблюдениям, можно выделить "префиксальные сказочные действия" (с широкими возможностями замен), "корневые" (почти не варьируемые), "суффиксальные" и "флективные". А. И. Никифоров очень близко подходит к концепции В. Я. Проппа в своем тезисе о том, что постоянной является лишь функция персонажа, его динамическая роль в сказке. Главный персонаж, по мнению А. И. Никифорова, является носителем функции биографического порядка, а "вторичные персонажи" -- авантюрно-осложняющего порядка (т. е. функции помощи герою, препятствий ему или функции объекта его домогательств). Любопытно, что предлагаемая А. И. Никифоровым схема буквально предвосхищает "структурную модель деятелей" в "структурной семантике" А Ж. Греймаса (1966).

Группировка частных функций главного персонажа и вторичных персонажей в некоторое количество комбинаций составляет, по А. И. Никифорову, основную пружину сказочного сюжетосложения. Эти и другие его мысли очень плодотворны, но, к сожалению, не были развернуты в систематическое исследование сказочной повествовательной синтагматики, как это сделано В. Я. Проппом. Кроме того, у А. И. Никифорова не всегда достаточно четко разделяются уровни (сюжетный, стилистический и т. п.). И наконец, сами структурные принципы не были у него столь четко противо-

____________

* Еще Ж. Бедье в своей знаменитой работе о фаблио' задумался над различением переменных и постоянных элементов в сказке, но, как отмечает В. Я. Пропп, не сумел их четко выделить и описать.

поставлены атомистическим концепциям, как это имело место в работе В Я. Проппа, который убедительно показал, что специфика волшебной сказки оказалась заключенной не в мотивах (не все, но многие сходные мотивы волшебной сказки можно найти и в других жанрах), а в неких структурных единицах, вокруг которых мотивы группируются. В. Я. Пропп проанализировал последовательный ход событий в волшебных сказках из сборника Афанасьева и нашел, что этот ход во многом совпадает, хотя мотивы там самые разнообразные.

Исследователь обнаружил, что постоянными, повторяющимися элементами волшебной сказки являются функции действующих лиц (общим числом тридцать одна): отлучка, запрет и нарушение запрета, разведка вредителя и выдача ему сведений о герое, подвох и пособничество, вредительство (или недостача), посредничество, начинающееся противодействие, отправка, первая функция дарителя и реакция героя, получение волшебного средства, пространственное перемещение, борьба, клеймение героя, победа, ликвидация недостачи, возвращение героя, преследование и спасение, неузнанное прибытие, притязания ложного героя, трудная задача и решение, узнавание и обличение, трансфигурация, наказание, свадьба. Не все функции налицо всегда, но число их ограниченно и порядок, в котором они выступают в ходе развертывания действия сказки, неизменен. Неизменным оказался и набор ролей (числом семь), между которыми определенным образом распределяются конкретные сказочные персонажи со своими атрибутами. Каждый из семи действующих лиц (т. е. ролей), а именно антагонист (вредитель), даритель, помощник, царевна или ее отец, отправитель, герой, ложный герой, имеет свой крут действий, т. е. одну или несколько функций. Таким образом, В. Я. Пропп разработал две структурные модели -- одну (временная последовательность действий) -- более обстоятельно, другую (действующие лица) -- более бегло. Отсюда и два различных определения В. Я. Проппа для волшебной сказки ("рассказ, построенный на правильном чередовании приведенных функций в различных видах" и "сказки, подчиненные семиперсонажной схеме"). Крут действий (т. е. дистрибуция функций по ролям) ставит вторую модель в зависимость от первой -- основной. Именно отказ от изучения по мотивам в пользу изучения по функциям дал возможность В. Я. Проппу перейти от атомизма к структурализму.

Первая и важнейшая операция, которую В. Я. Пропп проделывает с текстом, -- это его разбиение, сегментация на ряд последовательных действий. Исходя из этого "содержание сказки может быть пересказано в коротких фразах, вроде следующих: родители уезжают в лес, запрещают детям выходить на улицу, змей похищает девушку и т. д. Все сказуемые дают композицию сказок, все подлежащие, дополнения и другие части фразы определяют сюжет" (с. 88). Здесь подразумевается конденсация содержания в ряд коротких фраз; далее эти фразы обобщаются в том смысле, что каждое конкретное действие подводится под определенную функцию, название которой представляет собой сокращенное и обобщенное обозначение действия в форме существительного (отлучка, подвох, борьба и т.

п.). Выделенный фрагмент текста, содержащий то или иное действие (а тем самым и соответствующую функцию), можно, пользуясь современной терминологией, назвать повествовательной синтагмой. Все функции, следующие друг за другом во времени, составляют своего рода линейный синтагматический ряд. Некоторые отступления от постулированной В. Я. Проппом последовательности функций он считает не нарушением последовательности, а частичным введением обращенной последовательности. Не все функции обязательно присутствуют в одной сказке, но в принципе одна функция влечет за собой (имплицирует) другую. В некоторых случаях, когда функции, по выражению В. Я. Проппа, "выполняются совершенно одинаково" в силу "ассимиляции одной формы с другой", точное узнавание функции устанавливается только по ее последствиям. В качестве примера ассимиляции функций В. Я. Пропп приводит некоторые случаи уподобления первоначальной отсылки героя отправителем и трудной задачи, а также примеры испытания героя вредителем и дарителем. В. Я. Пропп всячески настаивает на том, чтоб первая функция дарителя (например, выбор героем коня у яти) и трудная задача вредителя (например, выбор невесты -- дочери Водяного из двенадцати девиц) не смешивались. Это требование, как мы еще дальше увидим, имеет очень глубокий смысл, ибо оппозиция этих двух функций (предварительного испытания, дающего в руки герою волшебное средство, и основного испытания, приводящего к ликвидации недостачи) самым субстанциональным образом связана со спецификой волшебной сказки как жанра. В. Я. Пропп, правда, не выдвигает такого тезиса, но его анализ наводит на эту мысль.

С точки зрения перспектив структурного подхода исключительное значение имеет открытие В. Я. Проппом парности (бинарности) большинства функций (недостача -- ликвидация недостачи, запрещение -- нарушение запрета, борьба -- победа и т. д.). Напомним, что В. Я. Пропп стремился к описанию структуры волшебной сказки в целом. Анализ велся на уровне сюжета (и отчасти системы персонажей) и привел к установлению некоей инвариантной сюжетной схемы, по отношению к которой конкретные сказки являются цепью вариантов. Однако "Морфология сказки" намечает и пути анализа отдельных типов, группы волшебных сказок (в рамках этого инварианта). В. Я. Пропп, например, обратил внимание на то, что две пары функций (Б -- П и 3 -- Р, т. е. борьба с вредителем и победа над ним, трудная задача и решение) почти никогда не встречаются в рамках одной сказки, но занимают в ряду функций примерно то же место. Мы бы теперь сказали, что Б -- П и 3 -- Р находятся в отношении дополнительного распределения. В. Я. Пропп считает, что действительно сказки с 3 -- Рис Б -- П принадлежат к разным формациям. Далее, он предлагает выделять типы сказок по разновидностям обязательно присутствующих в любой сказке функцийА (вредительство) или а (недостача). В связи с этим очень ценно и замечание (в другом месте книги) о двух формах начальной ситуации, с включением искателя и его семьи или жертвы и ее семьи. Для дифференциации сказочных типов полезным является и упоминание о параллелизме сказок с вредителем-змеихой и вредителем-мачехой. Эти замечания могут быть опорными пунктами для анализа типов волшеб-

ной сказки.

Выход "Морфологии сказки" в свет вызвал две положительные рецензии -- Д. К. Зеленина" и В. Н. Перетца¹². В. Н. Перетц считал работу В. Я. Проппа развитием идей Гете, Бедье и особенно А. Н. Веселовского, но одновременно подчеркивал оригинальность функционального анализа, предложенного молодым ученым, писал о том, что книга будит мысль. Из его отдельных замечаний наиболее интересное: о том, что грамматика -- это не субстрат языка, но его абстракция, и что сомнительно вывести из описания сказочных функций ее праформу. Более краткая рецензия Д. К. Зеленина в основном ограничена передачей главных положений В. Я. Проппа, но кончается выражением уверенности в том, что его методу предстоит большое будущее. Эти слова оказались пророческими. Однако до их осуществления прошло много времени. В 30 -- 40-х годах интерес к вопросам формы по различным причинам пошел на убыль в советском литературоведении.

Книга В. Я. Проппа, открывающая большие перспективы в анализе сказки и вообще повествовательного искусства, намного опередила структурно-типологические исследования на Западе. В вышедшей через год после "Морфологии сказки" монографии А. Йоллеса "Простые формы"¹³ сказка еще трактуется как неразложимая жанровая монада, как исходная "простая форма", а жанровая специфика простых форм выводится из представлений, непосредственно заключенных в самом языке. Сказка, по А. Йоллесу, отвечает идеальному уровню желательного наклонения (оптатива). Соответственно легенда связывается с императивом, миф -- с вопросительной формой'.

Новая жизнь книги В. Я. Проппа началась после выхода в 1958 г. в США английского перевода, потребность в котором была вызвана успехами структурной филологии и антропологии. В своем предисловии к американскому изданию С. Пиркова-Якобсон очень неточно аттестует В. Я. Проппа как ортодоксального и активного русского формалиста. Переход В. Я.

_____________________

* Функционально-структурный подход к фольклору и этнографии выдвигается в статье П. Г. Богатырева и Р. О. Якобсона (1929)¹⁴. В комментариях к американскому изданию русских сказок (1945)¹⁵ Р. О. Якобсон отмечает ценность морфологических исследований А. И. Никифорова и особенно В. Я. Проппа, их теоретическую близость работам по структурной лингвистике.

Значительно позже (в 1948 г.) А. Стендер-Петерсен, находившийся под сильным влиянием русской науки, при анализе одного сказания (о смерти героя от своего коня) предложил отличать неизменные динамические элементы сюжета от переменных лабильных, но его анализ имеет характер частичного возвращения от В. Я. Проппа к Ж. Бедье. Динамические элементы им ошибочно сводятся к сумме лабильных¹⁶.

С другой стороны, заслуживает упоминания попытка структурного анализа драмы в книге Э. Сурьо , где выделяются функции (в количестве шести), соответствующие неким силам, обозначенным астрологическими терминами и выраженным через персонажей. Функциям он противопоставляет многочисленные ситуации (в количестве 210441). Методика Э. Сурьо напоминает методику В. Я. Проппа, но менее четко разработана.

Проппа в "Морфологии сказки" от диахронического исследования к синхроническому она сопоставляет с историко-географической школой, которую называет финско-американской (эта школа, в особенности в лице патриарха американской фольклористики Стиса Томпсона, занимала до самого последнего времени господствующие позиции в США). По этому поводу напомним, что в "Морфологии сказки" позиция автора гораздо больше заострена против историко-географической школы, чем против диахронического подхода (синхрония должна, по мнению В. Я. Проппа) предшествовать диахронии). Английский перевод "Морфологии сказки" был встречен одобрительными рецензиями Мелвила Джекобса¹⁸ и Клода Леви-Строса". Перевод книги В. Я. Проппа на английский язык имел огромный резонанс. Работа В. Я. Проппа, уже тогда тридцатилетней давности, воспринималась как свежее слово и сразу стала использоваться в качестве образца дяя целей структурного анализа фольклорных, а затем и других повествовательных текстов и оказала известное влияние на работы по структурной семантике.

Собственно структурно-типологические исследования в области фольклора появились на Западе -- во Франции и США -- только в 50-х годах в связи с успехами этнографической школы "моделей культуры" и в особенности -- под влиянием бурного развития структурной лингвистики и семиотики. Характер научного манифеста имела оригинальная статья 1955 г. "Структурное изучение мифа", принадлежавшая перу ведущего французского этнографа-структуралиста Клода Леви-Строса²⁰. В какой мере была известна ему тогда русская книга В. Я. Проппа, -- трудно сказать. Леви-Строс не только пытается применить к фольклору принципы структурной лингвистики, но считает миф феноменом языка, проявляющимся на более высоком уровне, чем фонемы, морфемы и семантемы. Мифемы -- это большие конститутивные единицы, которые надо искать на уровне предложения. Если разбить миф на короткие предложения и разнести соответственно на карточки, то выделятся определенные функции и одновременно обнаружится, что мифемы имеют характер отношений (каждая функция приписана определенному субъекту). В этом пункте Леви-Строс, казалось бы, предельно приближается к В. Я. Проппу. Но далее обнаруживаются огромные различия, отчасти (но далеко не полностью) связанные с тем, что Леви-Строс имеет дело прежде всего с мифами, а В. Я. Пропп -- со сказками. При этом, правда, не следует забывать, что оба исследователя признают принципиальную близость мифа и сказки: В. Я. Пропп называет волшебную сказку "мифической" (по крайней мере на основании ее генезиса из мифа), Леви-Строс видит в сказке лишь слегка "ослабленный" миф. Леви-Строс исходит из того, что миф в отличие от других феноменов языка сразу принадлежит к обоим соссюрианским категориям -- к langue и к parole'. как историческое повествование о прошлом он диахроничен и необратим во времени, а как инструмент объяснения настоящего (и будущего) -- синхроничен и обратим во времени'. В силу этой сложности, двойственно-

_______________

* По ходу дела можно отметить, что в этих интересных рассуждениях Леви-Строс удачную аналогию мифа с естественными языками напрасно доводит до чрезмерного их уподобления и даже отождествления; впрочем, самая суть дела от этого существенно не меняется.

ста мифа, его подлинные конститутивные единицы обнаруживают свою значимую природу не в качестве изолированных отношений, а только как связки, комбинации отношений, имеющие два измерения -- диахроническое и синхроническое. Методически эти связки отношений обнаруживаются, когда различные варианты мифа пишутся один под другим, так что по вертикали получается последовательность" "мифических событий-эпизодов во времени, а по горизонтали группируются отношения в связки таким образом, что каждый столбец представляет собой связку, имеющую смысл, независимый от последовательности событий каждого варианта. Горизонтальное измерение нужно для чтения мифа, а вертикальное -- для его понимания. Сопоставление вариантов одного мифа с вариантами других мифов приводит к многомерной системе.

Выписывая согласно указанной методике варианты мифа об Эдипе, Леви-Строс выделяет четыре столбца. Первый из них (Кадм ищет Европу, Эдип женится на Иокасте, Антигона хоронит Полиника) выражает переоценку, гипертрофию кровных отношений, а второй (спартанцы убивают друг Друга, Эдип убивает Лайя, Этеокл -- Полиника) -- недооценку кровных отношений. Третий столбец (Кадм убивает дракона, Эдип уничтожает Сфинкса) олицетворяет отрицание автохтонносги, поскольку дело идет о победе над хтоническими чудовищами, мешающими людям рождаться из земли и жить. Четвертый столбец (имена предков Эдипа указывают на физический недостаток, мешающий прямохождению) имеет положительное отношение к автохтонности, поскольку люди, вышедшие из земли, в мифологии иногда на первых порах не могут ходить. Общий смысл мифа об Эдипе Леви-Строс видит в невозможности для общества, верящего в автохтонность человека (рождения из земли, подобно растениям), признать факт рождения человека от мужчины и женщины, одного от двух. Корреляция четырех столбцов, согласно точке зрения Леви-Строса, есть своеобразный способ преодолеть указанное противоречие, не разрешив его, а ускользнув за счет подмены проблемы. Леви-Строс пытался, как он выражается, прочитать миф об Эдипе "по-американски", ориентируясь на особенности более архаических мифов американских индейцев-пуэбло.

Анализируя мифы племени зуньи, Леви-Строс пытается показать, как миф решает дилемму жизни и смерти и как это решение определяет его структуру. Но Леви-Строс трактует миф прежде всего как логический инструмент преодоления противоречий (с учетом особенностей первобытного мьшшения). Мифическая мысль, как он выражается, движется от фиксации противоположностей к прогрессирующему посредничеству. Проблема собственно не решается, а снимается тем, что пара крайних полюсов заменяется парой противоположностей менее далеких. Противоположность жизни и смерти подменяется противоположностью растительного и животного царства, противоположность растительного и животного царства подменяется противоположностью употребления растительной или животной пищи. А последняя снимается тем, что сам посредник -- мифический культурный герой -- мыслится в виде животного, питающегося падалью (Койот, у се-

зеро-западных индейцев -- Ворон), и потому стоит посередине между хищными и травоядными. Иерархия основных элементов сказки зуньи, по Леви-Стросу, соответствует движению по описанной структурной траектории от жизни к смерти, и наоборот. С этим же логическим узлом связан и мифический процесс преодоления противоречия между представлением об автохтонной непрерывности человеческого рода наподобие роста растений и фактической сменой поколений как циклом смертей -- рождений. Отсюда у Леви-Строса вырастает и толкование греческого мифа об Эдипе.

Не видя принципиальных различий между мифом и сказкой, Леви-Строс склонен и в сказочных героях, например в образе сиротки у индейцев или Золушки в европейской сказке, видеть таких же мифических медиаторов. С медиацией, по его мнению, связана известная двойственность мифических (а также и сказочных -- ср. его рецензию на книгу Роот о сказочном цикле Золушки²¹) персонажей, особенно мифологических озорников-трикстеров.

Леви-Строс предлагает выразить структуру мифа через модель медиативного процесса следующей формулой:

f_x(a) : f_y(b) = f_x(b) : f_a-1(у),

где a и b -- два члена (деятеля, персонажа), из которых первый (а) связан с чисто негативной функцией х, а второй (b) -- с позитивной функцией у, но способен принимать и негативную функцию х, являясь, таким образом, посредником между х и у. Обе части формулы представляют две ситуации, между которыми имеется известная эквивалентность за счет того, что во второй части формулы (и соответственно -- во второй половине мифического процесса, сюжета) один член заменен противоположным и произведена инверсия между ценностью функции и членами обоих элементов. То, что последний член -- именно f_a-1 (у), показывает, что речь идет не только об аннулировании первоначального состояния, но о некотором дополнительном приобретении, некоем новом состоянии, возникшем в результате своего рода спирального развития.

В небольшой статье, посвященной фольклору виннебаго, Леви-Строс дает сравнительный структурный анализ (по своему методу) четырех сюжетов с необычной судьбой героев:

I) история юношей, погибших от рука врагов во славу племени;

II) история человека, вернувшего свою жену из мира духов после победы над ними;

III) история победы над духами умерших членов шаманского ритуального союза, что дало им право на перевоплощение;

IV) история сироты, который своей победой над духами воскресил влюбленную в него дочь вождя.

Различия этих четырех сюжетов анализируются по рубрикам: "принесение жертвы": для другого (II), для группы (I), для себя (III); "смерть как": нечеловеческий агрессор (IV), человеческий агрессор (II), соблазнитель (I), спутник (IV); "выполненное действие": против группы (IV), вне группы (II), для группы (I), внутри группы (III). Далее трактуются противоположности: природа -- культура; жизнь -- смерть, "сверхсмерть" духов -- "недожизнь" героев (подаривших остаток

жизни своей группе); обыкновенная -- необыкновенная жизнь (последняя оппозиция в мифе IV имеет негативный, перевернутый характер). Не менее оригинален разбор мифа цимшиан об Асдивале²².

Интересные разборы мифов имеются также в больших теоретических монографиях Леви-Строса, посвященных проблемам-первобытного мышления²³ и мифологии²⁴. Концепции Леви-Строса в этой области очень глубоки и интересны. Он борется с традиционным представлением о слабости, чисто интуитивном, беспомощно-конкретном характере первобытного мышления, его неспособности к обобщениям. Отстаивая своеобразный интеллектуализм первобытной мысли, анализируя ее специфический характер, Леви-Строс, например, блестяще доказал, что тотемические наименования в первобытном обществе используются для построения сложных классификаций как своего рода материал для знаковой системы. Он дает интересный анализ некоторых семантических оппозиций (сырое -- вареное и др.), являющихся ключевыми для мифологических представлений и ритуализованного поведения южноамериканских индейцев. Знакомство с основными трудами Леви-Строса помогает понять специфику его подхода к мифу, силу и слабость этого подхода. Он рассматривает миф как инструмент первобытной "логики" и поэтому, вопреки здравым и тонким соображениям о методах структурного анализа мифа, его конкретные разборы представляют собой анализ структуры не мифического повествования, а мифического мышления.

В принципе Леви-Строс предусматривает повествовательный аспект (по горизонтальной координате), но практически он сосредоточивает все внимание на "пучках отношений" и их символико-логическом значении. В. Я. Пропп, искавший жанровую специфику волшебной сказки, рассматривает прежде всего повествование, анализирует развертывание во времени и, следовательно, синтагматику с выяснением значения функции каждой синтагмы в рамках данного сюжета. Поэтому его структурная модель линейна. Лишь на следующем этапе исследования (отраженном в "Исторических корнях волшебной сказки") функции получают этнографическую интерпретацию (в плане генетическом).

Леви-Строса интересует в основном мифологическая "логика", поэтому он начинает с мифа, связывает функции только по вертикали, пытаясь из сопоставления вариантов мифа выявить его парадигматику. Структурная модель Леви-Строса нелинейна. Историческое различие мифа и сказки для Леви-Строса нерелевантно, не имеет принципиального характера. К анализу сюжета некоторое отношение имеет его медиативная формула в той мере, в какой она пытается схватить "перевертывание" ситуации в финале и "спиральность" развития. Но эта особенность сюжета в более конкретной форме уловлена В. Я. Проппом: герой не только ликвидирует недостачу (для чего он сам или его чудесные помощники вынуждены "негативно" действовать по отношению к вредителю -- двойственность леви-стросовского члена b), но создает некую новую ситуацию и приобретает дополнительные сказочные ценности*.

______________

* Работы К. Леви-Строса имели большое влияние в области фольклора и этнографии и вызвали ряд подражаний, а также многочисленные дискуссии²⁵

В рецензии Леви-Строса на "Морфологию сказки" заключается и общая высокая оценка труда В. Я. Проппа и ряд критических замечаний и творческих предложений. Критика эта не удивительна в свете того, что было выше выяснено относительно различия подходов этих двух крупнейших исследователей, ищущих решения проблемы с противоположных концов. Леви-Строс понимает свой спор с В. Я. Проппом как спор "структуралиста" с "формалистом". Ему кажется, что русский ученый отрывает форму от содержания и сказку от мифа, пренебрегает этнографическим контекстом, пытается создать грамматику без лексики, забывая о том, что фольклор как специфический феномен, отличный от других языковых явлений, -- это слова слов, одновременно и словарь, и синтаксис, и т. п. Следствием этого он считает сведение В. Я. Проппом всех сказок к одной-единственной. Леви-Строс предлагает открыть за относительным разнообразием функций большее постоянство, представив одни функции как результат трансформации других (объединить инициальную и финальную серии функций, битву с трудной задачей, вредителями с самозванцем и т. д.); заменить последовательность функций схемой операций типа Булевой алгебры (группа трансформаций малого количества элементов). В сказочных персонажах он предлагает видеть медиаторов, связывающих противоположности типа: мужской -- женский, высший -- низший и т. д.

Мысль Леви-Строса о возможности интерпретации отдельных функций как результата трансформации той же; сущности очень интересна и плодотворна, однако такое рассмотрение лучше производить после суммарного морфологического анализа, а не вместо него.

Все многообразие связей между функциями трудно установить до выделения самих функций, а выделению функций должно предшествовать строгое разбиение повествования на синтагмы, следующие друг за другом во временном линейном ряду. В противном случае и установление связей между функциями, и группировка их в пучки, и угадывание символического значения таких пучков, и выделение парадигм неизбежно будет содержать в себе большую дозу произвольности, не выйдет за пределы догадок, пусть весьма остроумных и во многом верных.

В. Я. Пропп рассматривал свой синтагматический анализ как введение и к истории сказки и к изучению "совершенно особой логической, структуры сказки, что подготовляло изучение сказки как мифа" (см. с. 7 первого издания), т. е. как раз того, к чему призывает Леви-Строс. Анализ синтагматической структуры не только необходим в качестве первой ступени изучения общей структуры сказки, он непосредственно служит поставленной В. Я. Проппом цели -- определить специфику сказки, описать и объяснить ее структурное единообразие. Поэтому сведение всех волшебных сказок к одной -- не ошибка В. Я. Проппа, а условие достижения поставленной цели. Упрек в пренебрежении этнографическим контекстом несправедлив и может быть объяснен только незнакомством Леви-Строса с "Историческими корнями волшебной сказки". Замечание Леви-Строса о том, что не хватает контекста, "а не исторического прошлого", вызывает возражения

потому, что он упускает из вид)- историчность самого контекста, т. е. принципиальное историческое различие мифа и сказки как дата ступеней в истории повествования, находящихся в отношениях "предок -- потомок", имеющих свою специфику. Леви-Строс сам признает, что в сказке ослаблены противопоставления и транспозиция темы, большая возможность игры, свобода замены. Но это не просто легкое ослабление, а результат развития сказочного вымысла и известного отрыва сказочной фантастики (уже в значительной мере условнопоэтической) от конкретной этнографии, от верований и ритуальных предписаний, жестко ограниченных рамками определенной (как в этническом, так и в стадиальном плане) культуры. Как мы увидим в дальнейшем, не только сказочные образы, но и правила поведения сказочных персонажей гораздо условней, в гораздо большей степени принимают характер правил игры, чем это имеет место в мифе. А новые моральные и эстетические критерии сказки уже качественно отличны от однозначных этнографических моделей поведения и интерпретации окружающего мира. Таким образом, для упрека в формализме по адресу В. Я. Проппа вдвойне нет оснований. В. Я. Пропп сам ответил Леви-Стросу в послесловии к итальянскому переводу²⁶. Он разъяснил, что "Морфология сказки" -- первая, но неотъемлемая часть его сравнительно-исторических штудий волшебной сказки, что отсутствие единой терминологии, а также пропуски и ошибки в английском переводе невольно препятствовали правильному пониманию некоторых его положений. Кроме того, он совершенно справедливо указал, что его специально интересовал не миф, а сказка волшебная, и анализ сюжета, композиции, жанра (в отличие от Леви-Строса), а такой анализ немыслим в полном отвлечении от развертывания повествования во времени.

Все это, разумеется, отнюдь не лишает смысла те задачи, которые выдвигает Леви-Строс. И как раз исследование В. Я. Проппа дает необходимый твердый базис для дальнейшего углубления структурного анализа повествовательного фольклора. Не удивительно, что после знакомства ученых Запада с классическим трудом В. Я. Проппа буквально ни одно из исследований структурных моделей фольклора не могло обойтись без этого труда, не опираться на него.

Во французской науке, где структурализм особенно распространен, заслуживает внимания прежде всего цикл работ А. Ж. Греймаса. В статье "Описание значения и сравнительная мифология" (1963)²⁷ он пытается исключительно методами Леви-Строса осветить разыскания Ж. Дюмезиля по сравнительной мифологии. Он считает, что мифемы, вопреки видимости рассказа, связаны парадигматическими узами и что примерная формула мифа такова:

(две оппозиции связаны глобальной корреляцией).

Рассматривая ряд мифических тем (общественный договор, добро и зло, безмерность и др.) в различных мифологиях, Греймас выявляет некоторые "семантические оппозиции в роли дифференциальных признаков (благодетельный -- зловредный, дух -- материя, мир -- война, инте-

гральный -- универсальный) и представляет одни мифологические концепции как трансформации других.

В статьях "Русская народная сказка, функциональный анализ" (1965)²⁸, "Элементы теории интерпретации мифического рассказа" (1966)²⁹, а также в соответствующих частях "Структурной семантики" (1966)³⁰ Греймас использует английский перевод книги В. Я. Проппа даже для разработки некоторых аспектов лингвистической семантики. Он пытается синтезировать методику В. Я. Проппа и методику Леви-Строса, синтагматику и парадигматику за счет обработки схемы В. Я. Проппа средствами современной логики и семантики. В своем анализе сказки Греймас берет за основу В. Я. Проппа, дополняя и "поправляя" его с помощью теории Леви-Строса, а в анализе мифа, наоборот, исходит из Леви-Строса, дополняя его В. Я. Проппом.

Структурная модель действующих лиц разработана Греймасом на основе сопоставления схем В. Я. Проппа и Э. Сурьо и выглядит следующим образом:

В подателе объединены пропповские отправитель и отец царевны, в помощнике -- чудесный помощник и даритель: получатель в сказке якобы слит с героем, который одновременно является и субъектом. Объект --царевна. Помощника и противника Греймас при этом считает второстепенными действующими лицами, связанными с обстоятельствами. Это -- лишь проекция воли к действию самого субъекта. Оптозиции податель -- получатель, по мнению Греймаса, соответствует модальность знать, помощнику -- противнику -- модальность .мочь, а субъекту -- объекту -- модальность хотеть. Желание героя достигнуть объекта реализуется на уровне функций в категории поисков (quest).

Что касается синтагматических функций, то Греймас их прежде всего сильно сокращает в числе (вместо тридцати одной остается двадцать) за счет их объединения по парам (пользуясь указанной В. Я. Проппом бинарностью функций). При этом каждая