Последнее лирическое отступление

Кто очутился в Одессе, а потом в Индии, а потом снова в Щелково – с неодолимым желанием поскорее свалить еще куда-нибудь. Потому в Щелково, особенно в районе платформы Бахчиванджи, жить, конечно, скучно.

Кто обзавелся несколькими детьми – с чем я искренне поздравляю, конечно.

Кто обучился куче всяких умений, и стал работать всерьез и надолго – и это тоже дело, тоже ничего.

А кто время от времени обрастает бородой, а потом сбривает бороду, играет музыку несмотря ни на бороду, ни на лысину, - и правильно делает.

Кто уехал жить по ту сторону Альп, так что даже Суворов снял парик и уважительно смотрит со знаменитой картины – может, еще и вернется.

Между прочим, кто-то все это написал, что тоже хорошо и одобрительно.

А кто-то не дождался, ушел, и его здесь нет, это больно и очень грустно, и одиноко нам, оставшимся пока, - но все равно мы все вместе, никто не прощается, дело времени. Потому что иначе нелья – упование и надежда, надежда и упование.

Как бы оно там ни было, ни за какими галстуками, визитками, государственными границами и иными мирами не спрятать то, что было. Это было больше, чем семья. Глубже, чем сестры и братья. Подлиннее, чем просто дружба.

Это было так мощно, что не могло продолжаться долго. Но раз уж с нами все это происходило, вся эта возмутительная и запредельная весна – то оно уже неотменимо. Никуда оно уже не денется, ребята. И слава Богу.

А всем, с кем я не виделся уже тысячу световых лет, а так же и тем, кто уже не здесь, - я вас всех помню и люблю. Еще затусим. Вот увидите. Потому что если уж было оджнажды так вместе, так грустно, смешно, странно и чудесно – так это уже навсегда.

Действие продолжается

Я сидел на балконной ступеньке, курил, читал Воннегута. Пока родителей дома не было можно было покурить и так – почти в квартире. После разговора с отцом я чуть было не пожалел, что забрал документы из института. Но вот сейчас сидел, вспоминал, - хорошее было время, веселое. Особенно пока я учился на подгтовительных курсах. На третьем курсе стало уже совсем тошно. И я забрал документы, и ничего тут уже не поделаешь. Жизнь повернула в другое русло. События этой весной как-то ускорились, будто в классической драме. Только успевай за ними. А уж понимать – это не сейчас. Это уже спустя годы.

Гимн

Еще один эпиграф

Well, she's walking through the clouds,

With a circus mind that's running wild,

Butterflies and Zebras,

And Moonbeams and fairy tales.

That's all she ever thinks about.

Riding with the wind.*

Jimi Hendrix

Я посмотрел на свой телефон. На экранчике – тогда еще монохромном, маленьком, ведь была весна 2004 года – в самом уголке, в верхнем правом, подмигивал значок, изображающий письмо.

Я уже знал, от кого это сообщение, и что оно значит.

Не помню, как я пил кофе, принимал душ, брился, как и во что одевался, как сбегал с лестницы, перескакивая через три ступеньки, как оказался на платформе, как сел в электричку, и что было дальше – не помню, не знаю, не могу передать словами – пишу как умею –

синие перила, летающие осьминоги, дверной дерматин, пустые светофоры, небесные деревья, кажущиеся руки, ступеньки из песка и цвета, переливающиеся через край птицы, дневные созвездия, листья наискосок, гаражи для ветра, запах сиреневого дыма, яблони с яблоками и дорожные знаки, остановки трамваев, уличные эстрады, голубые духи, тишина прохлада, продленные дни, открытые двери, горизонты взгляды теплые ладони потертые джинсы голоса серебро, настоящие единороги, бескрайние тайники, колодцы драконы стаи, голоса, светофоры, небесные деревья, гаражи, ладони, глаза в глаза, я ничего не упустил, я все упустил, удержать нет сил невозможно не надо, восьмой день, непомерный апрель, ангельские хоры, трамвайные песни, ветряные мельницы, живые дон кихоты, и больше и больше, как прекрасное, новое, все новое –

а больше мне сказать нечего.

И теперь я даже не могу сказать, надо было написать эту повесть десять лет назад или сейчас. Сейчас – или через десять лет.

Я даже не могу сказать, есть мы с Вероникой или нет, не говоря уже о том, что между нами было.

Но это что-то, неназываемое, чудесное, настоящее - именно и было между нами. Потому что, конечно, никто из нас двоих не мог бы вместить это в себя.

Да, я не могу сказать, существуем ли мы и существовали ли тогда или вообще когда-нибудь. Но если хоть кто-то в нас верит, значит, все было не просто так.

Вот, скажем, ты, Петр – ты-то в нас точно веришь.

День рождения

Эпиграф почти в конце

Алло, привет, как дела? Как твои четыре угла?

Умка

Я вернулся домой после двух, открыл дверь не с первой попытки, разбудил отца.

Отец выглянул из комнаты в трусах, подслеповатый, припухший от сна и сердитый.

- Ложись спать. – Гаркнул отец шепотом, от которого срезонировала в другой комнате гитара.

- Я и собирался уже. – Куда менее убедительным шепотом ответил я.

Отец, похоже, удовлетворился моим ответом и скрылся обратно в комнату. Но следом высунулась мама.

- Тебе-то чего, мам? – Плаксиво спросил я.

Я боялся расспросов и нравоучений. Но ничего такого не последовало. Мама просто поздоровалась. Наверное, хотела убедиться, что я трезвый. Более-менее.

Я прошуршал в свою комнату, плюхнулся, не зажигая свет, на диван и тут же уснул, глубоко, без сновидений.

Утром меня разбудил звонок. Я снял трубку, стоя лицом к окну. Дымное золото рассвета пропитывало влажный весенний воздух. Редкие прохожие, казалось, плывут в этом радостном потоке, и само пространство струится невысказанной надеждой.

Вдоль оконного проема свесились две альпинистские веревки. Следом, покачиваясь, спустилась люлька. В люльке сидели два дюжих парня, небритых и бодрых. Они промазывали щели на стыках панельных блоков.

Солнце поднималось все выше, и туманная пыль ложилась под его лучами на поверхность земли, вызывая таяние жалких остатков снега.

Двор, окруженный одинаковыми серыми домами, почти черная в контрасте с золотом воздуха кромка дальнего леса, телефонная трубка в моей руке и эти два альпиниста за моим окном – все это было словно некая труба, в которую под воздействием здешнего вакуума прокачивается сюда нечто неотмирное, потустороннее. Это нечто никак не поддавалось определению, но наполняло все если не смыслом, то возможностью смысла, и если не живой водой, то жаждой этой воды.

Тем временем, в трубке посипывал после сна голос Марины.

- Доброе утро, Юр. Сейчас у нас 2004 год?

- Ну, да. Доброе, Марин.

- Значит, сегодня день рождению Умки. Поедешь?

Меня удивило, что Марина усомнилась не в дне и даже не в месяце, а в годе указанной даты. На секунду мир перестал быть для меня определенным. Но скоро выправился и затвердел опять. Насколько он вообще мог быть тогда твердым.

Немного подумав, я перестал удивляться и ответил.

- А кто меня туда звал?

Никто меня туда не звал. Умка звала Марину, а формат мероприятия подразумевал всяческих друзей друзей и все такое прочее.

В общем, я засобирался. Пока я метался по кухне, разрываясь между желанием сварить кофе, вымыть голову и надеть новые джинсы, и в итоге не сделал из всего этого ровно ничего, пришло на ум позвонить Веронике. Сначала я все-таки стал набирать смс, но на полуслове решился, и набрал ее номер.

- Да, привет. – У меня что-то задрожало внутри. Стало так солнечно и глупо. Это ведь был ее голос. Голос Вероники и никого другого.

В общем, я не буду тут передавать всего диалога, моих беканий и тупняков, а так же моих неожиданных красноречий и неуместных поэтизмов, но я ее почти уговорил. Все-таки Вероника оставила за собой последнюю возможность передумать и никуда не пойти.

Хотя на моей стороне было то, что день рождения будет справляться на берегу какого-то водоема, не помню уже названия, в Москве, естественно, «десять минут на трамвае от моего дома» - как опрометчиво выразилась сама Вероника.

Против меня играл факт нашего первого свидания. В смысле, что никакого свидания у нас еще не было, и идти неизвестно куда с почти что незнакомым молодым человеком и его сосем уже незнакомыми друзьями – нет, нет, я понимаю тебя, Вероника.

Так все и осталось загадкой. До самого дня рождения Умки.

Едем домой

Обратно мы ехали на последнем автобусе, который должен был ехать в автопарк, потому что смена у него закончилась, и последний рейс уже был сделан. Он и ехал в автопарк, но водитель прихватил нас, мы веселились всю дорогу, болтались на поручнях вниз головой как нетопыри, бегали по салону в догонялки и даже упросили тормознуться на остановке, где ничего не подозревающая пожилая женщина вошла к нам, невольно став участником всего этого искрометного безобразия.

Мы тогда были под очарованием книги про кислотный тест Кена Кизи, которую написал Том Вулф, так что смотрели друг на друга каждые полминуты и понимающе горланили «далше! далше!» и еще «ты в автобусе или ты не в автобусе».

А Вероника все-таки приехала, и она как раз была в автобусе, и очень радостно мне было, да еще она оказалась в теме, а потом в тамбуре электрички слегка краснея читала мне Хармса, там, где про жену и прочее. А за окнами мелькали все эти заводы, заборы, брустверы, водонапорные башни и сиюминутные чащи, большие города и поселки городского типа, провода, столбы и другие электрички, которые ехали в другие стороны.

А мы сидели бок о бок с Вероникой и болтали на чем свет стоит, и хохотали, что поджилки тряслись, и вырастали, как грибы в траве после апрельского ливня, и глядели в глаза, и не могли наглядеться, и так и не нагляделись, как восьмой день после навеки бессонной ночи.

Да, мы ехали вместе, сидели рядом и говорили про все разное, первое и новое, но говорили об одном. Мне даже казалось, что у нас пульс одинаковый и цвет радужной оболочки один и тот же. А потом выяснилось, что так все и есть.

И последний худосочный лед плавился и таял, и на его месте поднимались к небу полосатые качели, крылатые слоны и восточный ветер, и заходили на посадку только затем, чтобы уже никогда.

И время таки убедилось, убедилось, зашипело как воздушный шарик и умчалось ко всем куличкам куда ни одного Макара не гоняли, так что уже и солнце садилось, и снова рассветало, и птицы поблескивали, и басили трудовые лоси и прочие барсуки, и был лес, и был вечер, и было все, что есть, и больше того. Избыточно, сверхштатно, незаслуженно, щедро сыпалось и проливалось на наши возмутительные головы и взъерошенные глаза все весеннее, радужное, беспокойное и даровитое.

И всякий тлен отступил вместе со временем, так что хоть солнце и заходило, но становилось только светлее, и что-то пело внутри громче, чем пел каждый из нас снаружи, и границы упразднили, и часовые разошлись по домам, и реки закипели серебром рыб и вышли из берегов.

Лучезарные драконы вышли из колодцев, огородные пугала обнимались с галками и грачами, и всякое дыхание хвалило апрель. Как колдовство без тени, как морей без сетей, как янтарь без муравья и неуловимые дела на самом краю весны, где уже выступают подснежники, сияют ветви тополей и мудрые овны с белым руном молчат о самом прекрасном.

И Вероника давала имена животным, а я их опять переименовывал, и мы сидели бок о бок, рядышком, и даже ее рука оказывалась порой в моей руке, и ее волосы касались моего лица, и бессмертие обгоняло наш вагон и заглядывало в окно, и смеялось вместе с нами.

Наяву

Когда мы уже сидели в кухне у Петра и настенные ходики хвастались, что уже половина четвертого, мы хотели дождаться зари, Петр пошел и упал спать где-то в комнате, а я весело спросил Веронику.

- Десять минут до дома на трамвае, говоришь? – И налил ей еще чаю.

- Десять минут. Притом сугубо на трамвае. Погнали! – Отодвинула стул Вероника так, что стул упал ножками кверху, схватила меня Вероника за руку, и мы побежали в другую комнату.

Небо на востоке начало светлеть. Прохладный воздух едва заметно колыхал тюль возле приоткрытой форточки. Мы ехали на трамвае, и чем дальше, тем быстрее. И за поручни уже никто не держался, так что нас мотыляло по всей видимой части вселенной, по крайней мере, неба было мало и земли, и где кончался диван, начинались такие дела, что бедный мой язык тут бессилен, и тюль раздувалась все сильнее, и дыхание было все чаще, и вороны орали все громче, и уже стучались соседи, и ехали мы никак не десять минут, и все стекла дребезжали, и взбесившийся компостер швырял и швырял билеты как из рога изобилия, и поворотов уже не было, мы мчались по прямой, и линолеум на полу плавился и молоко убегало на каждой плите, и Али-Баба вместе с разбойниками выкидывал из пещеры на свет Божий все рубины, сапфиры и яшму, и вороны удивленно молчали и заглядывали в окна, и соседи уже не стучали, и ветер продувал наш трамвай насквозь, так что мы уже неслись не по земле, а над землей, -

и вот взошло солнце.

Брызнуло снопами горячих искр, взорвалось обжигающими протуберанцами утреннего света, и зазвучали города, и порывами разорванных в клочья сумерек пронеслись рассветные птицы, и земля обвила своими ласковыми руками все облака этого апрельского неба, живого и безостановочного.

Первые лучи хлынули в комнату, затопили нас, разлетелись непонятными стаями, и трамвай опустился и встал, и исчез, и мы с Вероникой, так и не разобравшись, где чьи волосы, ноги и пальцы, просто плюнули на все эти объяснения и порядки, и уснули тут же на полу.

Перед тем, как я провалился в короткий утренний сон, я видел солнце, разрисовывающее сквозь узорный тюль нескончаемую ногу Вероники занимательными подробными тенями. Это было похоже на ажурные чулки, только прозрачнее и невесомее, - подумал я, и заснул.

Даже во сне чувствовал дыхание Вероники на своем правом ухе, и мне хотелось повесить это ухо в рамочку и сдать в музей, в главное хранилище всех Лувров, Дрезденов и Эрмитажей моего переполненного нежностью сердца.

Так мы, обнявшись, спали до обеда, а потом проснулись, стали варить кофе, есть сыр с хлебом и не думать, что там у нас впереди.

***

Спасибо каждому дочитавшему повесть до конца и моей жене, которая занималась с ребенком, пока я все это писал.

***

Все имена и герои понамешаны так, что я и сам порой путался, но прототипы у них все же есть, и при желании их можно отыскать.

Декабрь 2014 года

Хотя кое-что было написано и раньше

¥ Здесь можно обойтись и без перевода.

* Она идет сквозь облака

С танцующим карнавалом в голове

Бабочки и зебры

Лунные блики и волшебные сказки