Дьявол собственной персоной 13 страница

– Фортепиано или я. Выбирай быстро. – Риз стоял у двери, распахнув ее.

Мне хотелось сказать ему правду. Затем я вспомнила последние двадцать четыре часа: сцена в Галечнике, его все еще не объясненное отсутствие. Теперь мы были квиты. Тайна за тайну.

Во время ужина я не могла перестать представлять Джейка в этом доме. Что если, как и его брат, он привозил девушек в свой роскошный коттедж на берегу Кейп Кода? Показывал остров. Наливал вино в уличной темноте. Рассказывал им, восхищенным, о созвездиях. Играл для них на фортепиано.

– Почему он тут был? Я имею в виду... Джейк. – Его имя застыло в воздухе на секунду. – Проводил осенние каникулы на острове?

– Как всегда. И я планировал устроить путешествие–сюрприз на юг. Но когда узнал, что ты в Бостоне, план изменился.

Он изменился, но не так, как думал Риз. Как и те призраки, о которых он мечтал, я вошла в этот дом много раньше, чем он привез меня. Я вошла сюда, смеялась здесь и существовала на протяжении всей ночи и следующий день – потому что кто-то другой представлял меня здесь с помощью самой красивой музыки, которую я когда-либо слышала.

– О чем ты думаешь?

– Я? – Впервые я поняла, что правда также может быть ложью. – О том, что твоего брата выкинули отсюда сегодня из–за меня.

– Это как посмотреть.

Смотреть на это, по правде, можно было только с одной стороны: Джейк не забыл обо мне. Не мог, если играл этот этюд.

– Не нужно говорить, что я в долгу перед моим уступчивым братом. – Риз взял меня за руку и я последовала за ним через гостиную, коридор и в спальню. – Но хватит о Джейке. Или о ком-либо еще.

Моя одежда соскользнула на пол, и тело позволило Ризу затащить меня под себя на кровать – не противилось, а покорилось ему, ожидая.

– Не бойся меня. – Его пальцы сжимали мою тазовую кость, готовясь двинуться дальше. – Я остановлюсь, как только ты скажешь мне, обещаю.

Мне казалось, что Джейк был там. С нами в той комнате. Так ли ты представлял это? Меня, принадлежащую твоему брату? Этого ли ты хотел?

Одной рукой он пригвоздил обе мои в подушке, другой разделяя мои колени.

– Риз, отпусти мои руки. Я не буду останавливать тебя в этот раз.

– Тшш... – Его дыхание наполнило мое ухо. – Не это я собираюсь сделать.

– Сделать что?

– То, из–за чего ты паниковала с момента, как я положил тебя на эту кровать. Ты никогда не дрожала так в моих руках! – Его рука продолжала путь вверх по моим ногам. – Я понятия не имел, что это будет твой первый раз. Поэтому не буду заходить пока на эту территорию. Только через мой труп.

– Почему?

– Потому что... – Он провел ногтями по моему бедру до живота, пока я не возжелала его. – Потому что... ты чертовски прекрасная вещь... Мне хочется сделать с тобой все первым...

Его рот нашел мою шею, и я почувствовала, как взрывается все мое тело. Сначала он сильно надавил, обрушивая язык на участок кожи, все еще влажный от его губ, затем смягчился, пока его дыхание не стало единственным, что я ощущала. Он подождал, затем повторил действие, только на этот раз намного жестче, опускаясь на мою шею, словно долгое время он жаждал ее, но все это только для того, чтобы снова отстраниться, оставляя меня желать больше этого поцелуя, огня его прикосновения. Когда же я взмолилась, я почувствовала его пальцы, раздвигающие мои бедра и медленно скользящие в меня, настолько далеко, насколько это было возможно, чтобы не причинить мне боль. Затем, внезапно, они вошли дальше в тот момент, когда его рот накрыл мой, лишая меня дара речи в его руках.

– ПРОСТИ, ЧТО?! – РИЗ ПОДАВИЛСЯ, выплевывая кофе обратно в чашку. – Карнеги... тот, что в Нью-Йорке?

– Да, тот.

Он уставился на меня, словно я сказала ему, что бросаю колледж ради стриптиза.

– И что они тебя попросили сыграть?

Я сказала ему. Он разразился смехом. Подошел к одному из окон и, остановившись там, посмотрел в чистое небо. Когда он повернулся, на его лице не осталось и следа смеха.

– Понятия не имел, что ты настолько хороша. Но Альбенис чертовски сложен, и четыре недели – это ничто. Надеюсь, что приезд сюда не был ошибкой.

– Риз, я справлюсь. – Мой голос прозвучал намного увереннее, чем я себя чувствовала. – Мне просто нужно много практиковаться, вот и все.

– Много? Тебе нужно впитать каждую ноту в свою кровь, словно героин!

– Значит, я буду под кайфом от вас обоих? – Я улыбнулась, но не он. – Ладно, хватит запугивать меня. Четыре недели это много. А пока, я думала, ты захочешь показать мне остров.

– Остров может подождать. Посмотрим чуть–чуть то там, то здесь, когда тебе нужен будет отдых от тюрьмы.

Последующие несколько дней "тюрьма" принадлежала только мне. Он понял, что практика игры на фортепиано требовала одиночества, и границы сами выставлялись, когда бы я ни собиралась играть.

Сначала, я думала, что Джейк все еще беспокоит меня. Находиться в одних комнатах, касаться тех же вещей. Было невозможно сказать, что принадлежало ему, а что – Ризу. Средства личной гигиены в душе. Одежда за раздвижными дверьми (аккуратно развешенные рубашки, сложенные свитера и джинсы), ничего из того, что Риз привез с собой. Может, братья носили одну одежду, когда оказывались на острове? Но были вещи, которые явно принадлежали Джейку. Открытые ноты Шопена. Карта звездного неба, оставленная на кофейном столике.

Но, неминуемо, эти напоминания стали меркнуть, чем больше времени мы находились в доме. А что касается экскурсий по острову "то тут, то там", ему много что было мне показать: исторические города, бухты, пляжи, даже качели с 1876 года, которые являются самыми старыми в Америке. Но местом, которое украло мое сердце, стал маяк, стоящий в изоляции между пестрых скал.

Мы забрались по винтовой лестнице на, как назвал ее Риз, галерею – обрамленную перилами террасу, которая окружала башню. Внизу изгибался западный берег, обросший растянувшейся сухой травой, из–за которой скалы выглядели мохнатыми, словно золотая спина гончей.

– Индейцы называли это место Аквинна. – Он обнял меня, позволяя ветру бушевать вокруг нас. – Это значит "конец острова". Но он концом он является лишь при приливе. Видишь те скалы? – Он указал на холмистые клочки красного, коричневого и цвета охры, о которые разбивались волны, в десятках метров снизу. – Когда вода омывает их, конец острова снова приближается. Маяк уже однажды переносили, чтобы спасти от обрушивающейся глины.

– Глины?

– Скалы полностью состоят из глины, образованные ледниками сотни миллионов лет назад.

– Сотни... миллионов? – Внезапно, древнегреческая глина показалась любой, но никак не древней. – Жаль, что воды наконец побеждают.

– Эрозия всегда выигрывает, – сказал он тихо. – Ничто не возможно уберечь от нее на протяжении вечности.

Мне казалось, будто это предупреждение. Но о чем? Целый остров разрушался под нашими ногами, невидимо, даже пока мы говорили. И я, была ли я в безопасности на этом острове? Или приехала сюда с кем-то, кто, как и те волны, всегда побеждал?

Мы не вернулись в дом после наступления темноты. Риз хотел хотел поужинать на полу перед камином, среди подушек и свечей, чье отражение танцевало в завораживающей панике на потолке, когда случайный сквозняк пробирался по комнате.

– Готова? – Мы закончили есть, так что он поднял меня с пола.

– Готова... для чего?

Он подошел к фортепиано, открыл страницы Альбениса и поставил их на подставку.

– Я не думаю, Риз.

– А почему нет? Ты и так уже мне задолжала. К тому же, нельзя быть такой скромной и играть подобную музыку. Так что давай послушаем.

Он обошел меня сзади и погрузился в диванные подушки, создавая иллюзию, что я одна в комнате. Но ничего не помогало, я все еще чувствовала его. Его, наблюдающего за мной и готового слушать. И поглощать. И судить.

Поспешили звуки: стеклянные бусы, рассыпающиеся по испанской улице, когда ожерелье было сорвано с плеч девушки. Но бус было недостаточно. Эту улицу должна была заполнить летняя гроза, разбиваясь, рассыпаясь по брусчатке, превращаясь в пыль.

Ко времени, как я дошла до более медленной средней части, пьеса стала пустой. Безжизненной. Исчезла ее красота.

– Я же говорила... – Мои руки упали. Я даже смотреть на него не могла. Затем...

Губы. На моей лопатке. И он, опускающийся на скамью рядом со мной.

– Видишь? – Он опустил мою руку на ширинку своих джинс. Все внутри взрывалось, твердое от пульсации, словно музыка все еще пронзала его волнами. – Вот что ты делаешь со мной, когда играешь. – Затем он позволил моей руке соскользнуть. – Теперь тебе нужно безумие Албениса. Ты овладела техникой. Но тебе не хватает пока Испании.

– Я никогда ее не обрету. Я никогда даже не была в Испании.

– Туда я и собирался тебя отвезти.

Страницы вернулись к началу, и его голос стал мягким, далеким, словно раздавался в другом времени:

– Албенис называл ее Астурией, но музыка совершенно не связана с северной Испанией. Ее сердце на юге, во фламенко Андалузии. Представь огонь. По–испански "flama" значит "огонь".

– Я не слышу огня в этом этюде.

– Потому что все пускаются галопом в этой пьесе, пытаясь выставить себя в выгодном свете. И в итоге Альбенис превращается в фугу Баха! Фламенко иное. Это не скорость или громкие потоки музыки. Это контраст. Быстрота против медлительности. Громкость против тишины. Так начни же с шепота. И продолжай благородно, вот так...

Смущенные ноты раздались под его пальцами. Неуверенные, показывающие свои головы лишь на секунду.

– И тогда начинается легенда, правильно? – Он погладил титульную страницу, где жирным курсивом было выведено Астурия (Лейенда). – Помни, ничто и никто не безопасно в легендах.

– В каких легендах?

В данном случае, легендах о Андалузийских цыганках, чью горячую кровь подпитывали ритмы фламенко. Они погибали за любовь, как того не делали другие, так что можешь представить, сколько страсти слышалось в их музыке? Такой мужчина мог влюбиться в тебя, почитать и положить свою жизнь и будущее у твоих ног. Но как только ты заставишь его ревновать, ставки сделаны.

Он проиграл следующую фразу, задерживая последнюю октаву на долю секунды, затем проиграл ее с обоих сторон фортепиано.

– Превращай каждый звук в угрозу, пока играешь. Делай паузы. Стремись отомстить. Затем бей. Не думай, просто бей. Взрывай.

Он продолжил играть, отбивая октавы. И при каждой из них тишина казалась завораживающей. Она поражала звуками, которые ты никогда не слышал. Потому что в этих вспышках тишины, когда время замирало, ты с нетерпением ждал музыки, которая должна последовать.

– Каков вердикт? – Он посмотрел на меня, улыбаясь. – Ты не произнесла ни слова.

Что я могла сказать? Это больше не был парень, который смеялся над музыкой. Теперь он говорил об Андалузийских ночах, цыганах, фламенко и том безумии, которое они могли привнести в меня. Когда он перестал играть, я уже чувствовала это безумие.

– Сыграй остальное для меня. Пожалуйста.

Он поднялся со скамьи.

– Для остальной части нам нужно что-то другое.

CD скользнул в проигрыватель. Гитара. Нежная, почти такая же хрупкая, как звук бокалов в Луизе. Это была та же пьеса Альбениса, только переделанная, несущая смиренность, которую никогда нельзя было бы извлечь из фортепиано. Музыка лилась, почти незаметно, подавляемая силой воздуха, циркулирующего по комнате.

Он поднял меня на ноги и мы раздели друг друга, тихо, но быстро, под ритм гитары. Его лицо опустилось на мою кожу. Если бы он остановился, мне бы пришлось молить его не прекращать, но его губы опустились к моим бедрам, раздвигая их и входя в меня языком, сводя с ума, заставляя желать его рта, всего его, раствориться в нем, повиноваться его любому капризу. Он взял меня, не давая возможности сказать да или нет, дыша в меня, оставляя шторм поцелуев в местах, о существовании который внутри меня я и не знала, открывая меня, увлажняя, атакуя меня этими фантастическими губами, которые могли быть невероятно мягкими и в то же время совершенно грубыми, пока он не заставил меня кончить, и я почувствовала, как он поглощает все ртом и языком, каждую каплю меня. Когда он поднялся на ноги и коснулся моей щеки, она все еще была влажной. Затем он зарылся лицом мне в волосы и прошептал:

– Я тысячу раз делал это в мыслях, но ты на вкус намного лучше, чем я мог представить.

Слова наполнили мое тело. Не осталось и сантиметра моего тела, который бы не жаждал его, не принадлежал бы ему полностью и не ощущал бы мир в его прикосновении. Я хотела продолжить целовать его, сделать для него все, сделать с ним то, что завело бы его и заставило кончить, но он уже отстранился.

Я притянула его назад.

– Возьми меня. Возьми любым способом, которым хочешь.

Секунду он боролся со своим решение, затем встал налить себе выпить. Пустой стакан опустился на стол, и я принялась целовать его – его шею, плечи, грудь, но когда я добралась до живота, он остановил меня. Я опустила его руки, пока они не сжались вокруг края стола и остались там. Затем я поцеловала его еще раз:

– Теперь моя очередь. Позволь мне.

ПОЗЖЕ ТОЙ НОЧЬЮ, засыпая в его объятиях, я впервые мечтала, чтобы он никогда не узнал обо мне и Джейке.

Шепот над моим ухом разбудил меня, но я не могла разобрать слов. Что-то на счет розыгрыша.

– Так что же ты выберешь? – Риз лежал рядом со мной, уже одетый. – Что-то одно.

– Розыгрыш или что?

– Мило. Это твой первый Хэллоуин, не так ли?

Я кивнула, глаза были полуприкрыты из–за еще не отступившего сна.

– Или угощение. Это значит, что тебе придется угостить меня конфетой. Вот только я не вижу ни одной поблизости.

– А розыгрыш?

– На твоем месте я бы держался подальше от этого выбора. Там, откуда мы родом, розыгрыши – это серьезное дело.

– Мы?

– Моя семья. Я ирландец.

Мы встретились больше месяца назад, а я столько всего еще не знала о нем. Отчасти это была моя вина. Я видела, как другие девочки шпионили за своими парнями – рыскали в интернете, проверяли телефоны парней, читали их письма, все, что Риз называл "фоновые проверки" и даже больше – так что я поклялась никогда не быть одержимо любопытной. Но с ним, любое здравое любопытство не было вариантом. Или же было?

Я перекатилась по кровати ближе к нему.

– Когда ты уехал из Ирландии?

– Я не уезжал. Никогда там и не жил. Всегда хотел, но не вышло.

– Почему?

– Потому что не все зависит от меня, Теа.

– Сложно было представить его желающего что-либо, но не способного это получить.

– Звучит так, словно ты прикован к Нью–Джерси.

– Может и... прикован. Но давай оставим мою мечту в покое. Суть в том, что именно там началась традиция "розыгрыш или угощение".

– В Ирландии?

– Среди всех мест. Конечно, они это называли не так. Ирландское название для этого – душевный вызов.

– Как "обнажение души"?

– Ха, никогда не думал в таком свете. Но нет, это моление за души усопших. Кельты верили, что в ночь 31 октября граница между мирами живых и мертвых исчезала. И если бедняки стучали в дверь той ночью, нужно было дать им еды, а они в обмен молились за тебя за души мертвых.

Я попыталась представить слушающих мертвых в октябрьскую ночь в Ирландии. Истощенных. С широко раскрытыми глазами. Толпящихся на дождливых улицах Дублина.

– А если ты не давал им еду?

– Тогда тебя очень, очень плохо разыгрывали. – Он нырнул под одеяло и принялся всюду меня целовать.

– Риз, подожди. Теперь моя очередь.

– Какая очередь?

– Бросать вызов твоей душе.

– Моей? – Его голова вынырнула наружу: бардак на голове, щеки красные. – Не думаю.

– Потому что ты не любишь обнажать свою душу?

– И поэтому тоже. Ты не можешь меня разыгрывать, если должна угостить. Я приготовлю нам завтрак.

Завтрак был не совсем тем, о чем он мог позаботиться, учитывая, что уже был почти час дня. Пока запах жареных яиц и какого-то мяса распространялся по дому, я ждала в гостиной. Комната была уставлена безукоризненно. Металл. Стекло. Кожа. Перетекающие одно в другое простыми, минималистическими формами. Один только камин представлял собой линию речных камней собранных под нишей в стене – одно прикосновение к пульту управления, и пламя извергалось прямо из камней. Никаких других декораций, стены были пусты. Кроме одной, которая удостоилась легкого снисхождения. Знак, что, как бы то ни было, у дома было сердце.

Книги.

Около двадцати книг стояли на единственной полке. Она выглядела как увеличенная кардиограмма, чьи изгибы были сделаны из стали и прикованы к стене, вбирая в каждый внутренний зубчик максимум книг. Блестящие маленькие томы идеально гнездились в этих слотах. И лишь на самом краю, где сердцебиение в последний раз опускалось вниз, стояла одинокая книга с растрепанным корешком и изношенными углами, склонившись под углом.

Я взяла ее. Райнер Мария Рильке. Два слова на обложке, “Новые поэмы”, были настолько непримечательны, что я даже засомневалась, было ли это название. Но следующее название из трех имен ожидало через несколько страниц. Орфей. Эвридика. Гермес.

Поэма была длинной и мне не удалось ее прочесть, потому что внизу, под печатным текстом, было красное пятно. Две линии, добавленные от руки, были написаны крошечными, но различимыми буквами, красиво закругленными и с длинными петлями.

Я узнаю тебя

даже в смерти

Что за обещание, или угроза, это была? И кто мог сделать это в здравом уме? Может, один из пропавших без вести предков написал это любовное послание своей половинке многие годы тому назад. А что, если это было написано от руки Джейка? Это был и его дом тоже. Его книги. Наверно он подумал, что я могла бы пролистать их, когда Риз привезет меня сюда. И, как и раскрытая пьеса Шопена на фортепиано, том Рильке стратегически располагался на конце полки, где я определенно должна была его заметить.

– Еда подана. – Риз забрал книгу у меня из рук и поставил ее к остальным. – Ты, должно быть, умираешь с голоду.

– Кажется, тема сегодняшнего дня – смерть. Я только что прочла о...

– Я знаю, что ты читала.

– О рукописной записке?

Он пожал плечами.

– Книги проходят через многие руки. Люди имеют привычку делать заметки.

– Это больше, чем просто заметка.

– Мы коллекционируем старинные издания, Теа. А они поступают к нам со своим багажом. – Все в нем, казалось, имело свой багаж. Он продолжал уклоняться от моих вопросов даже сейчас. – Кстати, я не знал, что ты любишь поэзию.

– Не всю.

– Кто твои любимые поэты?

– Неруда, Руми, Э.Э. Каммингс.

– Ты читала моего однофамильца? Каммингс был бы рад узнать, что он популярен в Болгарии.

– Это твоя фамилия?

– Риз Каммингс? Нет, Боже упаси! Эстлин.

Я припомнила, что второе Э в Э.Э. Каммингс значило Эстлин. Коротко и поразительно, словно звук сосулек разбивающихся на ветру.

– А кто твои любимые?

– Оставим это на десерт. Теперь давай есть.

Но еда не была нам суждена в тот день. Едва мы прикоснулись в тарелкам, раздался дверной звонок.

– Кармела здесь! Пошли, она умирает, так хочет познакомиться с тобой.

Все в этой женщине источало жизнерадостность: развивающаяся ткань обрамляющая различными цветами ее выдающуюся фигуру; морщинки, источающие смех из живых черных глаз; и больше, чем что-либо – изобилующий энергией акцент, доносящий его голос в каждый уголок дома.

– ¡Hola! Как Вы, сеньор Риз?

– Очень хорошо, спасибо, Кармелита. – Он бросился ей в руки для самого долгого объятия, которого он удостаивал кого-либо у меня на глазах, затем повернулся ко мне: – Кармела очень близкий друг нашей семьи. Она родилась на Коста–Дель–Соль, но сейчас живет здесь, на острове. Следит за домом для нас, что мы очень ценим.

– Значит хватит преследовать милых студенток и приезжай сюда чаще! – Ее улыбка превратилась в широкий полумесяц, пока она осматривала меня сверху–донизу. – Ай, сеньор Риз, она так красива, ваша девушка!

Девушка?

Он ее не исправил, лишь обвил меня рукой.

– Да, это так, не правда ли? Но теперь дело за тобой, Кармелита, пусть она сегодня выглядит потрясающей испанкой для меня.

– Claro, из нее получится идеальная bruja [11]

– А это, – вздрогнул Риз, словно он совершил грех, ведомый только им двоим, – именно то, чего я не хочу.

– Из меня получится идеальный кто?

– Идеальная ты. – Он поцеловал меня в щеку. – Иди, готовься. Я вернусь в шесть.

ПРЕВРАЩЕНИЕ ИЗ «ТАКОЙ КРАСИВОЙ» в "потрясающую испанку" стало испытанием. Оно включало в себя не только соответствующие и необходимые внешние изменения, но и удовлетворение любопытства Кармелы.

– Как тебя зовут, niña [12]?

– Теа.

– ¡Muy bonito! [13] Теа... как бриз над Средиземным морем.

Она наполнила ванную и поднесла мило к носу для быстрого вдоха, прежде чем протянула его мне.

– Настоящее кастильское мыло из оливкового масла – зеленого золота Андалузии. Когда закончишь, твоя кожа будет источать запах оливы.

– Откуда у Риза здесь настоящее испанское мыло?

– Потому что хотя бы иногда он слушает, что я ему говорю! – Видимо, совет Ризу по поводу мыла вызывал у нее искреннюю гордость. – Я была их управляющей многие годы; он знает, что может полностью доверять мне... А теперь поспеши, лезь в ванну! Я пойду налью бокальчик вина и потом сможем приступить к твоему макияжу.

Должно быть, "бокальчик" подразумевало несколько доливаний, так как она вернулась с полупустой бутылкой.

– Так расскажи, как вы встретились с сеньором Ризом?

– На учебе.

– Встретились на учебе и влюбились? – Она наблюдала, как я скручивала волосы, чтобы выжать из них воду. – Не стесняйся, можешь рассказать Кармеле все. Это была любовь с первого взгляда, правда?

– По крайней мере для меня. – Технически, для меня это не было правдой. Если только "первый взгляд" не включал Джейка.

– Только для тебя? Ах, pero, niña [14], у него ведь на лице все написано! Мальчик наконец влюбился. Много времени прошло с... – Она усадила меня перед банным зеркалом и встала позади меня с расческой в руках, сомневаясь.

– Много времени с чего, Кармела?

– С того, как я давала своему рту отдых! – Расческа наконец отважилась пройтись по моим волосам. – Старики, мы живем прошлым; оно заглушает звуки приближающейся смерти. Но давно забытые вещи не должны волновать такую молодую девушку, как тебя.

Я слышала эти слова ранее – от родителей, от Джилс, от каждого, кто жил прошлым, но не хотел, чтобы я им интересовалась. И все же, если эти "давно забытые вещи" были настолько безвредны, почему меня все время от них оберегали?

– Давно вы его знаете?

– Кого, сеньора Риза? – Она свела руки, практически соприкасаясь ладонями. – С тех пор как он был вот такой вот маленький! Я была его niñera. Как вы это называете... нянькой.

– Так вы знаете и его родителей?

– Конечно.

– Какие они?

На мгновение она выглядела удивленной, словно мой вопрос был уловкой.

– В смысле, он похож на них?

– Мы всегда те, niña, от кого мы происходим. И этот мальчик был рожден от любви, которую я никогда не видела в этом мире. – Она налила себе еще один бокал вина, притянула стул и села рядом со мной. – Его отец, Арчер, был дьяволом. Старая благородная кровь, богат, словно король. И красив. Ай, Dios mío [15], каким же красавцем он был! Женщины падали перед ним на колени, а он над ними смеялся. Лишь она вещь для него существовала: машины.

– Он коллекционировал их?

– Нет, он был гонщиком. Эти гонки были его единственной любовью, и он выиграл все из них.

Это объясняло, почему Риз был так уверен за рулем, даже на высокой скорости.

– Потом он встретил мою Изабель. Сошел с ума. ¡Abso–luta–mente loco! [16]. Преследовал ее по всему миру. В каждой столице, на каждом концерте.

– На каких концертах? – Я уже начала догадываться. – Фортепиано?

– Фортепиано подчинялось ей, как машины – ему. После свадьбы она продолжала играть, но он не участвовал больше ни в одной гонке.

– Почему нет?

– Лишился этой страсти. “На треке нужно быть готовым отправиться в ад”, говорил он, “но как я могу держать туда дорогу, когда побывал в раю?” Ее это смешило. Она молила его посадить ее в одну из тех машин, хотя бы раз, чтобы она могла почувствовать, будто они летели. Но он не желал даже слышать этого, так боялся потерять ее. Словно, в этой жизни, можно было обмануть судьбу...

– Почему, что случилось?

Ее глаза исчезли в отражении зеркала: внезапный ветерок сорвал две последние оливки с дерева, оставляя его бесплодным.

– Что судьба сделала с ними, Кармела?

– Однажды Изабель перестала спать.

– Просто перестала? – Звучало так просто, словно перестать носить одежду определенного цвета. – Как человек может перестать спать?

– Так же, как и перестать смеяться, надеяться, мечтать. Такое просто происходит. И меняет все.

Но это не просто произошло, это происходило поколениями. Я слушала в смятении, пока ее рассказ возвращался на века назад к мужчине, который в Венеции восемнадцатого века перестал спать и, спустя несколько месяцев, умер. После него летописцы стали вести список смертей в той семье от эпилепсий, менингитов, шизофрении, слабоумия. Когда, по сути, это было нечто намного худшее.

– Сначала она была просто вымотана. Потом началась агония. Боли, каждая часть ее тела болела. И видения. Словно она видела ночные кошмары наяву.

– А снотворное?

– Бесполезно. Ее дядя умер точно так же, незадолго после рождения малыша Джейка. Доктора сказали, что при вскрытии, часть его мозга выглядела так... – Она указала на спонжик для румян в косметичке. – Часть, которая заставляет тебя спать. Тогда они и начали говорить о проклятом гене, болезни, передающейся в семье.

Ее руки начали дрожать, и она зажала их между колен, удерживая.

– Все врачи говорили ей одно и то же: как только это начинается, вы вскоре умираете. Тело закрывается, вы не можете говорить, но мозг знает – до самого конца. Она была смелой, моя Изабель. Все просила маленького Джейка играть на фортепиано, ей вечно было мало. «Я так сильно люблю наших мальчиков, Мели–Мели», так она меня звала. “Если музыка может достичь той стороны облаков, я смогу слышать их оттуда, не так ли? Не так ли, Мели?”

– Последний врач, к которому они ездили, был в Сан–Франциско. Там, дорога извивается как змея вниз к берегу, высоко над океанскими скалами. Арчер положил свою жену в одну из своих гоночных машин. И они полетели, как она всегда хотела – напрямую к облакам...

Хотела бы я сказать что-то. Хоть что-то, чтобы утешить. Но ничто не казалось правильным после того, что я услышала. В тот момент, я лишь хотела увидеть Риза. Иметь возможность коснуться его, знать, что с ним все в порядке, что он дышит.

– Давай заканчивать твои приготовления. Я почти забыла, почему я здесь! – Она вскочила со стула, грусть исчезла, ее закрыли глубоко в закромах ее сердца. – Нам понадобиться больше черного вокруг глаз. И волосы... что нам сделать с волосами?

Она скрутила их и собрала в низкий пучок. Капнула несколько капель лавандового масла мне на плечи. Взяла мой подбородок и повернула – влево, затем вправо – довольствуясь своим творением.

– ¡Qué linda! [17] Тебе нравится?

Я сказала "да", хотя сама была не уверена. Косметики было слишком много (слава Богу это был Хэллоуин), и гламурная, сексуальная цыганка, которую я ожидала увидеть в зеркале, выглядела больше как уставшая балерина под сиянием гримерных ламп.

Пока я пыталась привыкнуть к своему испанскому лицу, она попросила меня подождать в гостиной и вскоре присоединилась ко мне, неся в руках красную коробку.

– Подарок от сеньора Риза. Давай, открой!

Внутри было платье – изысканное белое шелковое платье в несколько слоев. Вдобавок к нему шла черная шаль с бахромой и изображениями цветов – красных маков.

– Это твой костюм. Платье для фламенко волшебное. Несет в себе огонь цыганской крови, Андалузийских brujas.

– Что значит bruja?

– Ведьма. Один взмах юбкой, – она взмахнула ногой, притворяясь будто ловит полы ткани в воздухе, – и ты можешь сделать с мужчиной все, что захочешь.

Я надела платье и шелк заструился до пола: одно плечо оставалось обнаженным, и ткань обрамляла тело до колена, а дальше разливалась каскадом диких кружев.

– В моей стране есть свои brujas, чья сила заключена в платье. В белом длинном платье, похожем на это.

Это была моя любимая часть в легенде о самодивах. Безумно влюбленный пастух пробирается к озеру, чтобы ближе взглянуть на Вилью. Она слышит шаги. Оборачивается. И предательская луна открывает ее взору молодого парня. Но также она открывает то, что он нашел на берегу и забрал: платье, сделанное из чистого серебра, сшитое из лунных нитей. Платье, в котором собрана вся сила Вильи.

– Claro, si [18], – Кармела слушала и кивала, словно все в этой истории оборачивалось именно так, как она ожидала. – Мужчина ворует платье и завоевывает свою bruja навсегда, да?