Дьявол собственной персоной 4 страница

МИНИАТЮРНЫЙ НИКЕЛЕВЫЙ КЛЮЧ скользнул в замочную скважину и повернулся вправо один раз, затем второй.

– Невероятно, чем только может стать горсть глины, не так ли?

Джайлс находился у той самой витрины, перед которой я стояла четыре дня назад. Музей по понедельникам был закрыт, но у него имелся доступ, и единственное, что меня невероятно поражало, так это его решение позвать меня сюда для встречи один на один.

– Каждый из этих кусочков является заурядной землей, запеченной в определенной форме и окрашенной в различные цвета. Но если присмотреться получше, то целый мир возвращается к жизни спустя тысячи лет!

– В Болгарии этот мир никогда и не умирал. Я была выращена на этих мифах.

– И это потому вы распорядились своей работой так вольно, мисс Славин? Обычно мои студенты пишут о том, что видят на вазе, а не о том, что, как им кажется, скрыто на ее обратной стороне.

Его комментарий застал меня врасплох.

– Мне показалось, что невидимое глазу будет куда более интересным.

– Справедливо. И ваше описание убийства Орфея разъяренными менадами было, несомненно, красочным. Но если вы предпринимаете попытку угадать, то лучше попасть в цель. Ну или предложить оригинальную версию.

Совершенно ясно, что моя не была ни первым, ни вторым вариантом.

– Я написала об Орфее, потому что люблю музыку.

– Любовь к музыке – это, естественно, самое очевидное объяснение. И все же ваша интерпретация мифа претерпела неудачу. Просто повторение того, что другими было сказано тысячи раз.

Я сделала глубокий вдох.

– Профессор Джайлс, если вам кажется, что работу нужно пересмотреть, я была бы рада переделать ее.

– Пересмотреть? – В его глазах зажегся неизвестный огонек, будто он поймал меня с ложкой за зачерпыванием меда из запретной бочки. – Это зависит.

– От чего?

– Есть ли у вас свежие мысли. Иначе мы просто раз за разом переписываем одну и ту же историю.

– Из пустого в порожнее.

– Прошу прощения?

– Мы так говорим в Болгарии: «переливать из пустого в порожнее». Это значит ходить кругами и не говорить ничего по существу.

– Тогда зачем вы это сделали?

– Сделала что?

– Погрузили меня в пять страниц пустого и порожнего.

Хорошего понемножку. Этот мужчина получал какое-то нездоровое удовольствие от провокаций, и сейчас его целью стала я, получившая и особое внимание, и особые насмешки. Мне встречались такие преподаватели прежде. Но пока я искала вежливую причину, чтобы уйти, он потянулся к витрине. Пальцами аккуратно открыл стеклянную дверцу, взялся за ножку сосуда и повернул его.

Изображение было простым, гораздо проще моих догадок в работе. Никаких брошенных камней. Ни расчлененных зверей. Не было роя неистовых женщин, устроивших засаду. На изображении было две фигуры – всего две – но, с другой стороны, сцена изображала именно то, что я и описала. Музыкант падал: опущенные плечи, подогнувшиеся ноги, безвольные руки отпустили замолкшую лиру. И нависающая над ним разъяренная женщина с разметавшимися во тьме волосами и в платье, не висевшем вертикально, а развевавшемся и спутанном из–за развитой ею высокой скорости. Хватающая его за руку. Тянущая его за кудри так ожесточенно, что его голова была оторвана от оседающего тела.

– Сами можете увидеть, – указывал Джайлс на вазу. – Смерть Орфея всегда описывалась как массовое убийство. И все же у художника на уме было совсем иное.

– Только одна менада?

– Именно. Читая вашу работу, я лелеял надежду, что вы отбросите множественное число.

Одна менада или много, какая разница?

– Может, она олицетворяла собой множество, но изображена одна для упрощения композиции?

– Может. Но вам правда кажется, что ответ такой очевидный?

Он открыл свой портфель и достал злополучные пять страниц, протягивая их мне. На верхней странице красовалась большая красная "А".

– Не понимаю. Мне казалось, вам не понравилась моя работа.

– Видите ли, мисс Славин, она более чем удовлетворяет условиям поставленного задания. Изящная. Отлично написанная. Достаточно исследовательская. Но чего она не удовлетворила, так это моего любопытства.

– По поводу?

– Подражали ли вы другой работе, прочитанной мной давным–давно. Уникальнейшему сочинению, когда-либо попадавшему мне в руки.

– Об этой самой вазе?

– Именно. К несчастью, так сложилось, среди студентов искусствоведов сцены сражений более популярны, потому музыкант неизменно оставался незамеченным. Но одна студентка заметила его. И, полагаю, я должен вам сказать, что она на обороте увидела одну менаду – сквозь запертое стекло, сквозь глину – словно обладала рентгеновским зрением?

И снова на меня был устремлен обвиняющий взгляд. Какого он ждал от меня ответа? Затем начало закрадываться подозрение, а с ним и вопрос, как давно была написала переданная ему работа, так похожая на мою собственную.

– Если память меня не подводит, то ровно пятнадцать лет назад.

Я почувствовала, как комната завертелась, и все вокруг слилось в сумрачном водовороте.

– Мисс Славин, в вашей стране ваша фамилия распространенная?

– Не совсем. То есть, вообще нет. А что?

– Были ли у вас родственники, посещавшие Принстон примерно в то время?

Ключ повернулся в замке, возвращая вазу, потревоженную на короткое время во второй раз за пятнадцать лет, на положенное ей место. И в этот решающий миг, пока он стоял ко мне спиной, у меня был последний шанс сбежать от прошлого – взбежать по ступенькам, покинуть этот класс и никогда больше не заговаривать с Джайлсом.

Последний шанс прекратить идти по все еще свежим стопам Эльзы Славин.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Незримые в ночи

В ЛЕГЕНДАХ МОЕЙ СТРАНЫ нет создания более прекрасного и жестокого, чем самодива: юная лесная ведьма, танцующая в полнолуние, заманивающая мужчин обещаниями любви, после чего отнимающая их жизни. Фольклорные суеверия заверяют, что силы самодив передаются по наследству в определенных семьях, но я никогда не верила в это. Во всяком случае, пыталась. Потому что тогда бы это значило, что безумие этих созданий находится в моей собственной крови.

Однажды, за тридевять земель, глубоко в лесах жили три девицы неписанной красы, три самодивы. Их молочная кожа была белее горного снега, глаза цвета голубого топаза был чище утренней росы, а их золотистые волосы до талии сияли так ясно, что само солнце леденело от зависти. Потому самодивы выходили только в ночи, подальше от злонамеренных глаз, купаясь под старым дубом, отплясывая в бесконечном танце и упиваясь луной, пока не запевал петух, отсылая их скрываться от рассвета обратно в пещеру, в которую не мог войти ни человек, ни зверь.

Книга с переведенными на английский язык болгарскими легендами была единственной вещью, которую я привезла с собой в университет. Сначала она лежала на дне чемодана. Затем, когда Форбс заполнили незнакомые лица, и в людных коридорах я чувствовала себя более одинокой, чем в пустой комнате, я достала маленький томик и положила рядом с кроватью. Он был напоминанием о доме, о старинных рассказах, связанных с моей семьей. И Эльзой Славин.

Называть Эльзу родственницей было благоразумно, но неправильно: она была чем-то большим, ранней версией меня. Я узнала о ней всего за несколько месяцев до отлета в Америку. До тех пор детали о ее кратком пребывании в Принстоне скрывались от меня, как и другие признаки ее существования. Заботясь обо мне, семья вырвала ее из наших жизней, как корку болячки. Родственники поклялись молчать. Друзья и знакомые были задвинуты подальше вместе с прошлым. Родители заглушили их собственных сердца, похоронив все, чем она владела и к чему прикасалась, в трех запертых сундуках. И тогда началось бдение длиною в жизнь. И безмолвные муки. Постоянное наблюдение. Все это время они, вероятно, представляли, как их маленькая Теа, в то трагическое время бывшая еще младенцем, вырастет счастливой и здоровой девочкой, защищенной от прежних событий. И на протяжении пятнадцати лет эти секреты покорно дремали, как запертый в скорлупе зародыш птенца, без единого намека, сорвавшегося с чьих-либо губ. Но затем оболочка треснула.

Выразилось это в лице моей потерявшей рассудок бабушки Мары, увидевшей меня крутящейся в ее цветочном саду одним апрельским полуднем. Мы только закончили обедать. Сидевшая рядом с ней мама погрузилась в долгий полуденный сон, подложив маленькую подушку под голову.

– В чем дело, бабо?

Пожилая женщина сидела, застыв и – привиделось ли мне – прослезившись. Лишь мгновение тому она говорила без умолку.

– Что случилось? – Мое белое хлопковое платье сложилось в платок, пока я утирала ее щеки. – В чем дело? Скажи мне.

Она сжала свои огрубевшие руки.

– Ты так напоминаешь мне ее.

– Кого?

– Мою девочку…

– Какую? – Я предположила, что мою маму в этом возрасте.

– Мою давно пропавшую девочку...

– Теа, хватит! – Мой локоть с яростью схватила рука. – Стоило закрыть глаза на минуту, и что ты делаешь? Тебе удалось расстроить бабушку!

– Я ничего не сделала. Мы просто говорили о том, что она...

– О чем бы вы ни говорили, не желаю в этом участвовать.

– Что с тобой, мам?

Очевидно, ничего. Просто мигрень. И уже было поздно, так что она хотела поторопиться и успеть приехать домой до темноты.

Прощания были быстрыми, а короткие объятия неловкими. Я не прекратила задавать вопросы, даже когда мы добрались до дома, и тогда мне было сказано, что бабушке все привиделось. Что то вообще могло быть помешательство.

Но однажды выйдя на свет, секреты так просто не уходят снова в тень. Позже тем же вечером я пошла пожелать родителям спокойной ночи и с другой стороны двери в их спальню услышала рыдания. Насколько я знала, мама никогда не плакала. Она и улыбалась-то не так часто, но совершенно точно никогда не плакала (мы с папой шутили, что она была оловянным солдатиком в нашей семье). Сейчас же я стояла в коридоре, пораженная тем, насколько этот звук был мне знаком. Каждая его тональность, его необъяснимая опустошенность: плач, который я услышала в той призрачной комнате много лет назад.

И снова мне было сказало не беспокоиться. Мама была расстроена из–за здоровья бабы Мары, ничего другого.

– Тогда, что ты скажешь о запертой комнате с хламом? Ты плакала там той ночью, когда я нашла фортепиано.

– У всех нас есть определенные моменты, Теа. Не всем нужно делиться, даже с семьей. Так что забудь. Прошу.

Тогда я впервые начала подозревать, что кто-то мог играть на фортепиано до меня. Кого мои родители любили до сих пор, но держали в секрете всю мою жизнь.

Намереваясь узнать больше, на следующий же день я поехала в дом бабы Мары, но выяснила лишь, что у нее не было ни помешательства, ни желания обсуждать странный инцидент.

– Забудь, что я сказала или не сказала, дорогая Теа. Правду ли я слышала, что ты отправляешься в Америку?

– Ну, да, но откуда ты... мама рассказала тебе?

– Конечно, рассказала! Я должна быть очень зла на тебя. Такое достижение, а ты вчера ни словом не обмолвилась!

Я просила родителей не распространяться, пока не выберу университет и не буду готова рассказать всем сама. И вдруг оказалось, что мама вчера уже выдала всю информацию. Использовала ли она это как предупреждение? Как дополнительную причину, почему давно пропавшая девушка не должна быть упомянута в моем присутствии?

Мы много говорили об Америке. Что очаровывало бабу Мару больше прочего, так это то, что университеты там были маленькими городками с кампусами для проживания, иногда даже бог знает где, без единого признака цивилизации поблизости. Мои же мысли, тем временем, были совсем в другом месте.

– Бабушка, ты так и сказала мне, кого я тебе напоминаю.

– Что за упрямый ребенок. Все напоминают кого-то – сегодня одного, завтра другого. Но прошлое не имеет значения, особенно когда у тебя впереди такое будущее!

Когда я села в машину и наблюдала, как она машет мне у калитки, то не могла перестать думать о загадочной девушке из прошлого. Она не должна была иметь значения, но все же имела, иначе что было бы плохого в том, чтобы рассказать мне о ней? И если моя непосредственная семья не собиралась этого делать, был ли еще кто, у кого я могла бы спросить?

Мысленно я пробежалась по списку родственников, короткость которого я воспринимала как данность. Тетя в Вене. Две дальние кузины (наши родители не общались). Три умерших пожилых родственника. Было странно, как маме с папой удалось отстраниться от всех, в том числе отдалить ото всех и меня. У меня не получилось припомнить хотя бы одно семейное воссоединение, полный дом народу на Рождество или день рождения, когда присутствовал хотя бы кто-то помимо нас троих. Но также я приметила кое-что еще: название маленького города в нескольких часах езды отсюда, где, как однажды утверждала баба Мара, у нее была кузина.

В выходные, под предлогом предпринятой в последнюю минуту поездки с друзьями, я собрала несколько вещей и отправилась в дорогу.

НЕДОСТАТОК ЯРКОСТИ ГОРОДА Царево компенсировался его уединенностью, и ему удавалось оставаться малоприметным островком приватности для осведомленных. Вдоль всего берега болгарского черного моря мостились города, чьи золотистые пляжи, археологические памятники и ультрамодные отели конкурировали между собой. Царево к ним не относился. Скрывавшийся у неприметного залива примерно в двух часах езды севернее турецкой границы сам по себе он не был предметом гордости. Море обгладало пляжи до тех пор, пока на них едва ли остался песок, сюда никогда не стекались археологи, а бюджетом на строительство отелей магнаты обрубали на корню любое подобие роскоши. Мои родители тоже избегали этого места, когда мы каждое лето отправлялись отдыхать на черное море. Но до этих пор я ни разу не задавалась вопросом почему.

Здание муниципалитета (огромное желтое строение, вырисовывавшееся на городской площади) было лучшим началом пути, так что я пошла в него и совершила грех, побеспокоив полуденный сон служащего своим вопросом.

– О, одна из этих. – Его голос не оставлял сомнений относительно его отношения к людям, которые не могут придумать ничего лучше, чем отслеживать семейное древо. – Имя?

Я произнесла девичью фамилию бабы Мары.

– Златева через З, правильно? – Он переворачивал страницы огромного журнала со скоростью улитки, после чего неохотно проинформировал меня об отошедшей от дел школьной учительнице, которая фигурировала под этим именем несколько лет назад. – Стефана Златева. Хотя не знаю, жива ли она еще. Да даже если и жива, я бы не стал возлагать на нее много надежд.

– Почему?

Он поднял палец ко лбу.

– По слухам она повредилась умом.

Я поблагодарила его за адрес и ушла.

Первый дом по улице Смирненски больше был похож на бутик–отель, чем на односемейный дом. Но так выглядело большинство домов в Царево, ведь много лет назад владельцы вложили в строительство домов все свои сбережения, лишь бы привлечь призраков туристов, которых так и не привело падение коммунистического режима.

Я позвонила в дверной звонок. Открывшая дверь женщина была крошечной, согнувшейся в силу возраста и из–за этого похожей на крюк. С одной рукой за спиной, чтобы помочь себе распрямиться, другой она укрывалась от солнца, смотря вверх. Сощурившись. Эти глаза, два озорных уголька, были единственной ее частью, которой удалось сохранить молодость, пронеся ее сквозь годы.

– Полуденный стук привел гостя! – Ее голос колебался между высокотональной пронзительностью и глубокой гортанностью, как бывает с людьми, когда они становятся слишком хрупкими. Затем озорство в ее глазах усилилось узнаванием. – Небесные силы, посмотрите–ка, кто вернулся спустя столько лет!

– Мне кажется, что мы не встречались прежде.

– Конечно же, встречались! Я молилась, чтобы увидеть тебя еще раз до своей кончины.

Служащий был прав, она не ведала, что говорила.

– Можете уделить мне минутку?

– Минутку? У меня есть уйма минут, дитя, если так будет угодно Господу.

Мы сели в саду, укрытые с одной стороны фиговым деревом и гранатовым с другой.

– Скучала по старому другу? – Она взглядом указала на фиговое дерево. – Говорила же тебе, что это фиговое дерево хорошее, говорила тебе не бегать в церкви так часто. Но ты не слушала, самодива Эльза.

– Вы приняли меня за кого-то другого. Я внучка бабы Мары.

– Само собой! Внучка моей обожаемой кузины, Эльза. Все такая же... – Она осмотрела меня сверху вниз. – Нет, моложе!

Теоретически, возможно, чтобы у двоих женщин было помешательство, выражающееся одинаковыми маниями. В реальности же такая странная вероятность стремилась к нулю. У бабы Мары был один ребенок: моя мама. А у моих родителей была только я – ну или так мне всегда казалось. Но если в том, что я слышала, был некий здравый смысл, если у бабы Мары на самом деле была еще одна внучка, то это в некотором роде значило, что когда я была слишком маленькой, чтобы помнить, либо когда даже не родилась, у меня могла быть кузина или даже сестра.

Слова сорвались непроизвольно, и лицо пожилой женщины просветлело.

– Да, сестра! Все самодивы – сестры. – Она скрестила лодыжки и начала качаться на скамейке назад и вперед. – Выходят в ночи, в полнолуние... все красивы и похожи. Танцуют у кладбища у церкви над морем. Боже, пощади любого, кто встретится им на пути! – Ее голос опустился до шепота. – Но не волнуйся, я никому не сказала о сестринстве. Твой секрет в надежных руках..

Я повторила, что она ошиблась и приняла меня за другую, но мои слова канули в пустоту.

– Как ты двигалась, как танцевала у фигового дерева! Белоснежная красота под светом луны...

Она закрыла глаза, подняла руки в воздух и начала петь:

Самодивы являются ночью,

являются ночью

в белых сорочках.

Дивясь, увидев их танец воочию,

их танец воочию,

теряй же очи.

Она бормотала те же строки снова и снова, пока я не начала испытывать странное волнение. Мелодия казалась знакомой. Не столько как воспоминание, сколько подобно отдаленному зыбкому сну. Первые ноты детской песенки, которую я слышала давным–давно, когда-то кто-то убаюкивал меня ею перед сном, были поразительно похожи на те, что я впервые сыграла на фортепиано.

Я вскочила со скамейки, но она поймала меня за запястье, прерывая песню так же внезапно, как и начала ее.

– Я предупреждала тебя много раз: не приближайся к церкви! Я знала, что они доберутся до тебя у церковного кладбища. Самодивы не знают пощады. И не забывают.

Садовая калитка захлопнулась.

– Ну вот, мама, стоило оставить тебя на пять минут и у тебя уже появился гость.

Мужчина выглядел как вернувшийся с моря рыбак: загорелая кожа, полосатая морская майка, а волосы и нечесаная борода местами выгорели на солнце, а местами были седыми из–за возраста. Он застыл, словно увидел перед собой смерть.

Я пришла ему на помощь:

– Меня зовут Теа. Я пытаюсь отыскать любых родственников, которые могли бы знать бабу Мару и... – По какой-то причине имя Эльзы встало в горле. – И остальную мою семью.

– А, да, я помню тебя – ребенок, который всех доводил до белого каления. Но было это когда, пятнадцать лет назад? Только посмотрите на нее!

Я не знала, что сказать, как начать разговор с родственником, бывшим для меня абсолютно незнакомым. Ему, кажется, было так же неловко. Выражение его лица немного смягчилось, больше не отражая шок, но лишь немного, и незнакомец начал потеть из–за полуденной жары.

– Итак, Теа, рад видеть тебя повзрослевшей. Мы с твоей мамой троюродные брат и сестра, почему я получаюсь... твоим дядей, примерно так?

Пожилая женщина одарила его лучистой улыбкой.

– Говорила я тебе, что наша Эльза вернется?

– Говорила, мама, говорила. – Взглядом он предупреждал меня не произносить ни слова. – Идем. Уже время обеда.

Он завел ее внутрь и через несколько минут вернулся один.

– Она нездорова, выдумывает разное. И когда она это делает, спорить с ней бесполезно. Это ее только выматывают.

– Представляю. – Чего я не могла представить, так это почему она вообще начала выдумывать подобное. – Кстати, я задолжала извинения, сначала следовало позвонить. Все решилось в последнюю минуту.

– Нет ничего плохого в минутных решениях. Ты семья.

Я скользнула на край скамейки, чтобы освободить для него место: для его мускулистого, но уже измотанного тела, а также для невидимого облака из паров машинного масла, что пропитывали воздух вокруг него.

– Родители никогда не упоминали, что у меня здесь есть семья.

– Возможно и к лучшему. – Затем он пояснил. – Меньше семья, меньше головной боли.

– Я хочу эту головную боль. Немного одиноко быть единственным ребенком.

– Единственным ребенком? Это они тебе так сказали?

Ну хоть кто-то произнес это. Я пыталась переварить эту мысль. Но слово "сестра" оставалось для меня абстрактным. Неугрожающим. Как генетическое заболевание, которое могло касаться кого угодно, кроме меня, так как не должно было являться частью моей ДНК, но лишь до этих самых пор.

– У меня была сестра, так ведь? Эльза, девушка, за которую приняла меня ваша мама.

Он опустил взгляд, погружая каблуки глубже в землю.

– Может, мне не стоило говорить тебе этого.

– Нет, я рада, что вы сказали. В любом случае, я уже подозревала это, потому и приехала сюда. Никто не говорит со мной о ней, так что я надеюсь, что вы сможете.

– Я могу рассказать тебе все, что знаю, но, боюсь, что этого мало.

– Много и не нужно.

Он откинулся на спинку скамейки, готовый погрузиться в прошлое.

– Тебе было почти три года. Ты совсем ее не помнишь?

– Только колыбельную, которую она скорее всего пела мне, вот и все.

– Судя по тому, что я помню, ей разрешали проводить с тобой не так много времени. Твои родители беспокоились, что с тобой... что она может навредить тебе. Происходило слишком много разных неурядиц.

– Например, каких?

Внезапно я почувствовала практически иррациональную необходимость знать. Но давить на него было плохой идеей: что если бы он передумал и стал бы молчаливым, как и все прочие? Внизу, в пыли, шеренга муравьев прокладывала свою дорогу по краю его обуви. Наконец он поднял взгляд.

– Я видел твою сестру всего пару раз, да и то недолго. Я работал на кораблях, путешествовал без перерывов, так что меня здесь толком и не было. Ты очень похожа на нее. Все, связанное с этой девушкой, было очень... – Он покачал головой, словно подобранное определение не удовлетворяло его. – Воздушным. Не ветреным, нет, но... что же за слово...

– Эфирным?

– Именно! Двигалась плавно. Говорила мягко. Словно ее можно было сдуть, как одуванчик.

– Вы знаете, что с ней случилось?

– Да, это. – Он продолжал избегать моего взгляда. – Я был здесь, когда это случилось. Хотелось бы мне, чтобы было иначе. Тем летом ходили слухи о каком-то мальчике, я никогда с ним не встречался, но слышал, что он был привлекательным, таким, в которых обычно влюбляются девушки. Они сказали, что он разбил ей сердце. Если ты спросишь меня, то чушь это. Не родился еще парень, который мог бы уйти от создания вроде нее.

– Она была красивой?

– Красивой? Ха! Самой идеальной девушкой из всех, что я видел! Ей стоило лишь улыбнуться мужчине, и он готов был умереть за нее. На кораблях все стелились у ее ног. Она приходила к докам, светила своим милым личиком, и эти глупцы не говорили ни о чем другом дни напролет. Меня они называли "кузеном ведьмы". Большинство из них получили за это!

– Думаете, она правда была...

– Ведьмой? Я не верю в ведьм.

– Тогда почему люди звали ее так?

– У нее, должно быть, что-то перемкнуло в голове. Она начала гулять у моря, одна одинешенька, часто после захода солнца. Бог знает, что она делала там. Одной ночью она ушла и пропала, после чего ее нашли практически безжизненной у старой церкви. Твои родители забрали ее обратно в Софию и больше мы о них не слышали.

– Так значит, вы не знаете, жива ли она?

– Мне всегда казалось, что жива. Но судя по тому, что ты говоришь, не похоже, чтобы все было так, как я полагаю. – Он нервно теребил потертые разрывы на его джинсах чуть выше колена. – Я предупреждал, что не смогу помочь. Как и моя мать.

– Она назвала меня самодивой. Само собой, я в курсе легенд. Но какое они имеют отношение к Эльзе? И к местной церкви, к кладбищам, фиговым деревьям?

– Именно там нашли твою сестру, у церковного кладбища. Там растут фиговые деревья. А что до моей матери... она не в своем уме уже долгие годы. Верит в разное.

– Вроде чего?

– Что самодивы существуют. В историю, связанную с нашей семьей. Слышала ее?

– Нет.

– Она очень старая. Моя двоюродная бабушка Евдокия жила в регионе, который сейчас является частью Турции. После одной из многих балканских войн [3]были возведены границы, и все, преследуемые турецкими войсками, перебрались на эту сторону. У Евдокии тогда был новорожденный младенец и, когда ты прячешься в лесах, плачущий ребенок это последнее, что тебе нужно. Только представь себе, каково очнуться посреди ночи и обнаружить, что над тобой стоит мужчина в тюрбане и кончик его ятагана направлен на твоего ребенка. "Все неверные должны быть убиты во имя Аллаха!" Когда лезвие начало погружаться, то ощущения были такие, словно надвое рассекали твое собственное сердце. Затем разверзся ужас. Массовая резня. Даже луна в небе и та кровоточила. Пока вдруг, словно спустившиеся прямиком с небес, среди деревьев не начали кружить белые фигуры. Молодые девушки. Хрупкие. Светящиеся. Такой ясной красоты, что встречается только в сказках. С выверенной точностью они стремительно отрывали каждую замеченную ими облаченную в тюрбан голову – хрясь! хрясь! – шеи ломались, словно ветки, извергая красные фонтаны, пока сами тела, дергаясь, падали на влажную землю. Как только дело было сделано, существа исчезли. Но прежде они пустились в танец, приглашая в их круг только одну человеческую девушку: ту, что проливала слезы над своим мертвым дитем. Позже выжившие рассказывали, как Евдокия спасла их. Как, обезумев от горя, она призвала самодив.

– Призвала их?

– Я слышал, что каждый, рожденный с кровью самодив, может вызывать их вот так... – Он щелкнул пальцами. – Без слов, просто так. Просто пожелать из появления в ночи, и они придут.

Теперь я понимала, почему родители все эти годы держали меня в неведении. Рожденные с кровью самодив. Я одна из таких? А моя сестра? Звучало это все, как безобидное суеверие. Фольклорный рассказ. Сказочка. Но однажды посаженные семенами в голову вопросы было невозможно вырезать.

– То есть вы говорите, что даже я могу... что в нашей семье может передаваться некоторая разновидность ведьминских способностей?

– Я говорю, что все это чушь, бред, который выдумывают пожилые люди, чтобы позабавить их ломящие от боли кости. Тебе бы хотелось обладать суперспособностями? Да и кто бы не захотел? Но мне жаль говорить тебе, что это лишь премилая история. Евдокия не была самодивой. Иначе она до сих пор была бы жива, ночами бродя по нашим побережьям.

– Как она умерла?

– Пневмония, довольно скоро после того, как добралась сюда. Я видел ее могилу собственными глазами.

– На церковном кладбище?

После быстрого кивка головой, он сменил тему разговора:

– Как долго ты пробудешь в городе? Приглашаю остаться у нас.

– Спасибо вам, но я забронировала номер в отеле. Уезжаю уже завтра рано утром.

– Вижу, родители уже не присматривают за тобой так пристально.

– Вообще-то, у них нет особого выбора. Скоро я уезжаю в Америку.

– И ты тоже?

Это последний секрет о моей сестре, который я узнала от него. Тем роковым летом она хвалилась скорым отъездом в университет, тем, что уже куплен и билет и все прочее. Нередко упоминался город Нью-Йорк. А затем произошел инцидент у церкви.

– Мне частенько бывало интересно, поехала она в итоге или нет, – сказал он, бросая на меня взгляд прежде, чем мое безмолвие напомнило ему, что я знала о судьбе Эльзы еще меньше его. – Эти решения, связанные с учебой... Твоя родня наверно в смятении. Потеряв одного ребенка, они наверно и не думали, что второй тоже уедет.

– Может, по этой причине они и завели меня? Страховка, чтобы не остаться одинокими, когда Эльза вырастет.

– Не говори так. Люди заводят детей по многим и самым разным причинам, даже в зрелом возрасте. Дай им шанс исправить то, с чем они напортачили в первый раз. – Он улыбнулся и поднялся со скамейки. – Уверен, что они делали все возможное, чтобы уберечь тебя от проблем. И все же ты здесь.

Как только мы попрощались, я спросила у него, были ли у них фотографии Эльзы. Он отправился проверить некоторые старые фотоальбомы, но вернулся, качая головой.

– Прости, не повезло. Но хорошие новости в том, что тебе достаточно посмотреться в зеркало. Когда я только увидел тебя, то, клянусь, решил, что вижу привидение.

– А я... эфирная?

– Надеюсь, что нет! – посмеивался он. – Ты настоящая, из плоти и крови. Оставайся такой и дальше.