Конечно же все так и обстоит, но и структуры в результате преобразования порождают другие структуры, а первичным является сам факт наличия структуры.

Подлинный структурализм, напротив, стремится прежде всего уловить внутренние свойства определенных типов порядков.

Следует проникнуться убеждением, что за любой системой мифов в качестве преобладающих и обусловливающих ее факторов вырисовываются другие системы мифов.

Мифы могли бы возникнуть из нее посредством причинной связи, которая быстро превратилась бы в тавтологичную. Они скорее дают временные и локальные ответы на проблемы, поставленные вполне реализуемыми уточнениями и непреодолимыми противоречиями, и пытаются в этом случае узаконить их или же замаскировать.

Миф платит своей свободой за собственную необходимость. Это пени, и она теряется в глубине веков.

Если бы мифы и вправду выражали лишь то, чего от них ждут, они не повторялись бы неустанно по всему свету, не порождали бы неограниченные серии вариантов, колеблющихся вокруг одних и тех же несущих конструкций. Народы, уже сотни тысяч лет и даже более полагающиеся на мифы при разрешении своих теоретических проблем, не сумели бы удержаться в пределах технических процессов, форм экономической жизни и типов социальных институтов, которые, при всем их различии, не без оснований позволили утверждать, что условия человеческого существования больше изменились за промежуток времени между XVIII и XX веками, чем между неолитической эпохой и современностью. За любым ложным упреком в обеднении мифов прячется скрытый мистицизм, питаемый тщетной надеждой на то, что некое чувство, таящееся за смыслом, обнаружит себя, чтобы оправдать или извинить все виды минутных и ностальгических устремлений, которые люди не отваживаются выражать.

Мифы не говорят ничего, что приносило бы нам сведения об устройстве мира, о природе реальности, о происхождении человека или о его судьбе. От них нельзя ожидать никакого ме- тафизического потворства; они не придут на помощь обессилевшей идеологии. В то же время мифы дают нам богатые знания об обществах, из которых происходят, помогают выявлять внутренние движущие силы функционирования этих обществ, объясняют причины существования верований, обычаев и институций, на первый взгляд, казалось бы, непонятных; наконец — и главным образом, — они позволяют выявить некоторые модусы действий человеческого духа, столь постоянные на протяжении веков и достигающие такой степени распространенности на огромных пространствах, что их можно считать фундаментальными: они обнаруживаются и в других обществах, и в других областях умственной жизни, об их вмешательстве зачастую даже трудно догадаться, но их природа получает в таком случае свое освещение.

Собственно говоря, оригинального текста и не существует: любой миф по своей природе является переводом, он ведет происхождение от другого мифа, принадлежащего соседней, но чужеземной народности, либо от предыдущего мифа той же народности, либо от современного, но относящегося к социальному образованию иного уровня — клану, подклану, потомкам, семье, братству; именно это некий слушатель и пытается обозначить, переводя его по-своему на свой индивидуальный или племенной язык, — либо ради того, чтобы присвоить миф, либо с целью уличения во лжи — и в результате всегда деформируя его.

С эмпирической точки зрения любой миф одновременно является первичным по отношению к самому себе и производным по отношению к другим мифам; он находится не в каком-нибудь языке и не в какой-либо культуре или субкультуре, а в точке сочленения последних с другими языками и другими культурами. Таким образом, миф никогда не происходит из своего языка, он является перспективой на другой язык, а мифология, которая воспринимает его через перевод, не ощущает себя в ситуации, существенным образом отличающейся от ситуации рассказчика или слушателя мифа, предстающего перед ним в качестве еще не обработанного сырья. Я обратил внимание на этот аспект с самого начала моих исследований, подчеркнув, что «Субстанция мифа содержится не в стиле, не в способе повествования, не в его синтаксисе, а в той истории, которая в нем рассказывается».

Мифы являются доступными переводу лишь друг в друга; так же обстоит дело и с мелодией: она может быть переведена только в мелодию, сохраняющую с ней отношения подобия; ее можно транспонировать в другую тональность, перевести из мажора в минор, или, наоборот, изменить те параметры, которые преобразуют ее ритм, тембр, характерную для нее эмоциональную нагрузку, относительные сдвиги следующих друг за другом нот и т.д. Повторяемость нот и повторяемость событий.

Глубинная природа мифа — в том виде, в каком она описана в моем исследовании, укрепляет в самом его начале намеченную мной параллель между мифологическим рассказом и музыкальной композицией. Как представляется, придя к завершению данного исследования, можно было бы даже предельно ясно и убедительно сформулировать складывающиеся между ними отношения. Для начала и в качестве рабочей гипотезы я бы предположил, что территория структуралистских исследований заселена четырьмя основными семействами ее обитателей, которыми являются математические сущности, естественные языки, музыкальные произведения и мифы.

Итак, предположим, что математические структуры одновременно оторваны и от звука, и от смысла, а лингвистические структуры, напротив, материализуются в своем единении.

Музыка - это речь, обладающая меньшим смыслом; и поэтому становится понятным, что слушатель, а он прежде всего является говорящим субъектом, испытывает непреодолимую потребность добавлять к услышанному отсутствующий смысл, подобно тому, как человек, перенесший ампутацию, именно удаленному во время операции члену приписывает ощущение, возникающее у него в культе. То же самое относится и к мифам: изменение, осуществляемое в данном случае по отношению к смыслу, указывает на то, что, сведенный к чистой семантической реальности или превращенный в нее, миф в качестве проводника значения может оторваться от своего лингвистического носителя, с которым история, рассказываемая в этом мифе, связана менее тесным образом, чем заурядные сюжеты. Излагая миф, рассказчик либо поет, либо использует монотонную интонацию, или же декламирует; а речитативное исполнение почти всегда сопровождается жестами и стереотипными формулами.

Следовательно, миф как система смыслов согласуется с неограниченной серией лингвистических носителей: такими носителями его могут наделять сменяющие друг друга рассказчики; музыка в качестве системы звуков согласуется с неограниченной серией семантических образований: их, сменяя друг друга, с наслаждением привносят в нее слушатели. Значимая функция мифа осуществляет свою миссию не внутри языка, а выше языкового уровня, из чего и вытекает подобный параллелизм : случайный язык каждого повествователя всегда достаточно хорош для переноса системы выработанных значений с помощью металингвистических приемов, операциональная ценность которых достаточно приблизительно сохраняется при переходе от одного языка к другому. Симметричным образом значимая функция музыки оказывается непреодолимой для всего того, что, казалось бы, могло ее выразить или перевести в вербальную
форму.