Глава седьмая, исключительно романтическая, в которой слушатель может внезапно осознать, сколь юны герои нашей истории 3 страница

Когда она опять наполовину опустела, вино, наконец, сделало свое дело, и ибн-амир почувствовал себя не настолько вымотанным. К тому же и голод удалось отчасти утолить, так что он смог обращать внимание на происходящее вокруг не только по принуждению. И первым делом обратил его на сидящую рядом Ятиму. Все же она совсем маленькая, сочувственно подумал Шаир, и ей не слишком-то удобно тянуться к блюдам, которые стоят далеко. Это недоразумение он решил срочно исправить, так что скоро в тарелке у девушки оказались солидный кусок брынзы, вяленая дыня и какие-то колбаски, которых Шаир раньше не пробовал, но счел вполне аппетитными на вид и подходящими к прочему. Завершающим жестом он ловко порезал на дольки солидных размеров персик и принялся складывать рядом со всем остальным.

Адиля уставилась на собственную тарелку в немом удивлении, поскольку гора еды там образовалась за считанные секунды, а потом столь же удивленно воззрилась на ловчего.

– Очень вкусный персик, – невозмутимо сообщил тот, будто это все объясняло. И, видимо, в подтверждение этих слов отправил последнюю дольку себе в рот.

– Спасибо, – смущенно ответила бин-амира, не зная, что еще на это сказать, и взяла персик. Тот действительно оказался вкусным. Шаир улыбнулся, вполне довольный результатами своих стараний, и стал слушать застольные разговоры. Вот уж они точно должны были оказаться повеселее дворцовых бесед, которые всегда шли об одном и том же и успели ему наскучить еще лет десять тому назад. В ремесленном квартале тоже не гнушались поделиться последними сплетнями: кто на ком женился, кто с кем поссорился и у кого какие отношения с родственниками – однако, помимо того, нави даже за праздничным столом с охотой обсуждали свои дела и труды. Шаир вспомнил, как интересно ему было вчера наблюдать за работой кузнеца с учениками, и начал прислушиваться к беседам еще внимательней. Справа от него, насколько он понял из разговора, красильщик тканей долго и подробно жаловался плотнику на важную проблему, которую ему никак не удавалось решить.

– И они говорят: «Ничего нельзя поделать, дышать плохо очищенным воздухом слишком вредно». Будто никак не очищенный от испарении полезный! Некоторые в красильне и сознание теряют.

Плотник, поглаживая бороду, отвечал:

– Но если ничего поделать нельзя?

Красильщик горячился:

– Да кабы нельзя, можно же! Об чем и речь! Ну да, конечно, эти штуки должны быть полностью золотые, иначе там что-то начинает портиться, как неправильно смешанная краска. Тогда очищенным так воздухом и впрямь можно потравиться. Но! Мы же не в древние времена живем, существует же золочение! Позолотить подешевле будет, чем из золота всю штуку лить! И тогда ничего не портится – и цена другая!

– А ну как позолота сцарапается?

– И они то же самое говорят. А вот и нет! Артефакт и в стеклянной колбе работает, в ней-то не сцарапается. Умные нави проверяли, не дураки какие-то! Они ж тоже потравы не хотят. А сакибы говорят – нет, нельзя, есть закон, что такие артефакты должны быть только полностью золотые, и все. Травитесь испарениями, как хотите, или вываливайте ползаработка за год на эту штучку и тряситесь еще за нее, чтоб никто не украл. Мы к ним и так, и эдак, а они – «закон превыше всего». Тьху!

Шаир сосредоточенно поскреб затылок. Он ничего понимал в обсуждаемом предмете, однако видел штуковину, о которой шла речь, в лаборатории Ватара: там что-нибудь крайне ядовито испарялось с завидной регулярностью, и завешивать нос и рот концом чалмы не очень-то помогало. Впрочем, Шаир и подумать не мог, что внутри прибора с рычагом, на который его регулярно просили нажимать, скрывается половина годового заработка ремесленника. И это, конечно, было совсем не дело: в распоряжении Ватара имелась вся амирская казна, практически без ограничений, но немногие нави даже из сахиров могли себе такое позволить, что уж говорить о простых работягах!

– Я не факих, конечно, – вмешался он в беседу, – однако мне всегда казалось, что это закон должен служить к пользе навей, а не нави прислуживать закону. Даже если речь идет о самих Кодексах. Что уж говорить о вопросах менее существенных.

– Сакибам это скажите, Джабаль-бек, – с горечью отвечал красильщик. – А впрочем, нет смысла: не поможет. Они как мулы, что тянут мельничный жернов – один путь знают. Не волнуют их проблемы простых навей.

«Меня зато волнуют», – решил Шаир и даже попытался выяснить, что это за закон такой, но добился только невнятного ответа: «Какое-то там установление махрового года, мы ж не кади, чтобы законы наизусть знать», – и беседа быстро увяла.

Тут к ловчему поближе снова протиснулся Ганим, от которого, если уж он проявил к тебе интерес, окончательно отвязаться было совершенно невозможно.

– Джабаль, ты удд просто так, что ли, притащил? – все с той же обычной своей беспардонностью поинтересовался он.

– Не притащил, а принес, – проворчал Шаир, не выносивший неуважительного отношения к инструментам.

Свой удд он, когда пришел, хоть и был зверски голоден, да к тому же в дурном настроении, тем не менее, аккуратно уложил на подушку рядом, со всей заботой.

– Ну так сыграй, раз принес!

Шаир задумчиво почесал бровь. Он действительно собирался играть и петь, однако отвечать на столь фамильярную просьбу не хотелось совершенно, а отказ сыграть на празднике вполне можно было бы счесть оскорблением, и паршивец Ганим прекрасно знал об этом, когда просил. Вот уж чего ибн-амир точно не планировал – так это завершить вечер дуэлью с простолюдином. Но и играть без охоты и удовольствия было в высшей степени неприятно. Однако в этот трудный момент дело спасла Ятима, которая, осторожно тронув его за руку, попросила:

– В самом деле, сыграй, мне хотелось бы послушать.

Шаир немедленно воспрял духом, уселся поудобнее и взял в руки удд с нежностью, вполне годящейся для самой трепетной девицы. Инструмент, конечно, успел немного расстроиться по дороге, так что ибн-амир сперва принялся осторожно трогать струны и, прислушиваясь, подкручивать колки. Сделать это среди застольного шума было не так-то просто, и он то и дело недовольно морщился. Но тут наконец и Ганим совершил что-то полезное, громко крикнув на пол-улицы:

– Тише, нави добрые, не мешайте музыканту!

Слова его подействовали не хуже заклинания: разговоры разом смолкли, и все внимательно уставились на ловчего Джабаля, ожидая, когда он заиграет. Впрочем, как раз таки подобное внимание непривычным для ибн-амира не было, и он спокойно закончил настройку, а затем на несколько мгновений задумался, выбирая песню. Что в конечном счете обусловило выбор, Шаир сказать не мог: то ли неотступные мысли о дворцовой жизни, то ли бесплодные поиски шаярской бин-амиры, на которые он был обречен. Или, может быть, он просто посмотрел на Ятиму, для которой и собирался играть – и подумал, что раз уж вознамерился показать себя с другой стороны, показывать лучше что-нибудь важное. Песню эту он написал давно, а вот играл редко, полагая, что во дворце вряд ли найдет с ней понимание. Разве что заработает очередную нотацию от отца насчет упрямства и нежелания нести свой Долг с подобающей Честью.

Однако сейчас Шаиру казалось, что Ятима могла бы его понять. В конце концов, не просто же так она сбежала из Сина за столько фарсахов. Может быть, ей тоже знакомо то, что так часто чувствовал он сам. Решившись, он коснулся струн пальцами и запел.

Долго я бежал за ветром,

У него искал ответа.

Он повсюду веет вольно,

Значит, знает он довольно.

Расскажи мне, друг мой ветер,

Как мне жить на этом свете,

Чтоб меня в моей юдоли

Не держали против воли,

Чтоб ни стен и ни заборов,

Ни досужих разговоров,

Что вот-вот перебешусь

И обратно возвращусь,

Чтобы жить своим умом,

Смысл искать в себе самом.

Все молчат об этом, ветер,

Может, мне хоть ты ответишь.

Адиля и правда плохо разбиралась в поэзии и не могла назвать себя ценителем, который отличит хороший бейт от плохого. Хотя они с мамой читали немало стихов, но что-то ускользало от нее: то ли понимание, какое сравнение является более изысканным и оригинальным, то ли прочувствование, где тонкость передачи эмоций переходит в полную неуловимость и чем эта тонкость лучше прямоты, но вкус ее называли слишком простым. Ей, слушая песни и стихи, оставалось опираться не на познания в литературе, но лишь на свое весьма незамысловатое соображение.

И тут, сейчас, когда от Адили, по счастью, не требовалось показывать себя настоящим ценителем прекрасного, она могла просто слушать, о чем песня, не разбираясь в красоте рифмовки. Песня же была о том самом, что волновало ее мысли, о том, что снилось ночами, о том, в чем ее, кажется, не собирался понимать никто. Невольно сжав руки на груди, она ждала счастливого финала, потому что ей хотелось, чтобы хоть там герою удалось добиться желанной свободы, но горечь сквозила в последнем вопросе, и не было ответа, как навю пройти своим путем, не задевая других. Нельзя было сказать, что песня ей понравилась – скорее, она просто резала по больному и отставляла рану открытой. Но все же тот, кто ее сложил, точно мог понять ее метания больше других.

Шаир умолк и осторожно отложил в сторону удд. Вокруг по-прежнему стояла тишина, и это было хорошо – значит, песня удалась. Пристроив инструмент поудобнее, он с волнением и предвкушением повернулся к Ятиме, чтобы увидеть ее реакцию. Бин-амира же, запинаясь, произнесла:

– Это… хорошая песня и… ты поешь хорошо, Джабаль, – и ей стало невыносимо стыдно за то, что она совершенно не умеет и попросту не может сказать, как ее задело и всколыхнуло спетое.

Шаир смущенно кашлянул в кулак. Ему одновременно очень хотелось услышать от нее что-нибудь еще – и было неловко задавать вопросы при таком скоплении народа, словно он собирался попросить о чем-то вовсе уж неприличном.

– А чья песня-то? – раздался у него из-за плеча голос Ганима, который снова решил влезть не вовремя.

– Моя, – буркнул Шаир, нахмурившись, и, схватив со стола кружку с вином, откинулся на подушки. За кружкой или бокалом всегда можно было отлично спрятаться от любой чересчур смущающей ситуации. Он проверял многократно, и способ этот никогда не подводил.

– Ай, молодца, – Ганим хлопнул ибн-амира по плечу, и тот даже не поморщился, зная, что такого можно ожидать.

– Ты… так умеешь! – тихо, почти шепотом сказала Адиля и отвернулась, стискивая руки. Слишком много вокруг было навей, чтобы рассказывать, слишком личное оно было, и каждое слово казалось пудовой тяжестью. – Ты… правда поэт, Джабаль.

– Ну так зря он, что ли, носит такое прозвище – Поэт? – рассмеялся Ганим и наконец-то отошел.

Шаир не обратил на его слова никакого внимания, вместо этого выглянув из-за кружки и вновь пытливо уставившись на Ятиму.

– Спасибо, – он вздохнул и тут же усмехнулся: – Да, иногда сочиняю что-нибудь... кроме ловчих заклинаний.

С этими словами он в один глоток допил все, что еще оставалось на донышке, и хлопнул кружкой об стол.

Тут уж Адиля поняла, что действительно сказала что-то не то, и захотела провалиться сквозь землю, или каким-либо другим образом оказаться где-нибудь подальше. Ей представлялось, что на нее отовсюду смотрят с упреком. Видимо, со своим неумением разбираться в стихах она опять показала себя знатной зазнайкой, которая не в состоянии выдавить из себя честную похвалу простому навю. У девушки загорелись уши, и, мечтая только об одном – найти повод уйти отсюда, она повернулась к тетушке Фатиме, которая тоже, как ей почудилось, смотрела на нее с осуждением, и от безысходности спросила:

– А танцевать у вас на праздниках принято?

– В самом деле, почему до сих пор никто не танцует? – раздался голос откуда-то с середины стола, и несколько навей тут же поспешили растащить и переставить столы и скамьи, чтобы освободить место для танцев поближе к празднующим. Музыканты же принялись улыбаться и переговариваться, ибо теперь и их готовы были послушать как следует, а не в перерыве между пилавом и лавашом. Шаир молчал, наблюдая за приготовлениями, а когда они закончились – так же молча поднялся с места и протянул руку Ятиме.

– Первый танец точно мой. Если ты не против.

Тетушка Фатима смерила их очень выразительным и на сей раз весьма довольным взглядом. Адиле стало несколько легче от того, что он, видимо, не слишком обиделся – во всяком случае, она хотела на это надеяться – и девушка сказала:

– С удовольствием.

Ибн-амир очень искренне улыбнулся в ответ, испытывая глубочайшее внутреннее облегчение. Хоть он и не подал виду, его все еще раздражала неожиданная неловкая ситуация, раздражал назойливый Ганим, а больше всего – раздражала собственная реакция на слова Ятимы. В конце концов, его похвалили, причем от души, а он повел себя в ответ, словно капризный ребенок. Шаир невольно дернул плечом: словами о «капризном ребенке» любил попрекать его амир Хаким, и он был совсем не рад вот так вдруг обнаружить их в своей голове. В любом случае, сейчас они были справедливы: подумаешь, услышал не совсем то, что хотел! Его просто попросили сыграть и спеть на празднике, всем понравилось – и Ятиме тоже. Так чего еще желать? Все эти мысли пронеслись в голове Шаира за считанные мгновения, и когда девушка встала, чтобы идти танцевать, он наклонился к ее уху и тихо сказал:

– Танцую я тоже очень хорошо.

Адиля, в которой еще звенело напряжение, до конца не утихшее, улыбнулась весьма хищно:

– Сейчас проверим!

Не то чтобы она хотела поддеть Джабаля, просто ее охватил тот самый азарт предвкушения схватки, который был гораздо лучше самобичевания. Шаир, прекрасно уловив ее настроение, повел бровью, тихо хмыкнул и шумно втянул ноздрями воздух, словно только что напал на свежий след.

– Надеетесь перетанцевать скромного ловчего, Ятима-ханум? – весело спросил он и неожиданно мягко, почти нежно потянул ее в сторону площадки для танцев.

Ровно в этот момент заиграла зурна, а потом к ней присоединились барабаны, отбивая задорный и довольно быстрый ритм – музыканты жалеть танцоров тоже не собирались. Танцевать вышли еще три пары, но Шаир, словно не обращая на них никакого внимания, плавно повел девушку по кругу, постепенно ускоряясь, а потом вдруг резко вывернул на середину площадки и развернул Ятиму лицом к себе, глядя прямо в глаза. Смотреть сейчас на ее ноги было все равно, что смотреть на гриф ситара во время игры: простительно лишь зеленому неумехе, которым он, разумеется, не был. Он мог почувствовать ритм и так. Хотя важнее для него было – почувствовать ее саму, снова ощутить то, что едва ли не звенело между ними, когда они сражались с безумцем в обсерватории. Связь, партнерство, возможность быть, как целое.

Во время празднований в казармах, на которых Шаир любил бывать куда больше, нежели на торжественных приемах, он не единожды видел, как гулямы пляшут дабку. Танцевали ее отрядами – вся шестерка боевых сахиров, слаженные, притертые друг к другу детали совершенного механизма, выученные действовать в битве, словно единое существо, и в танце оставались такими же. Им не нужно было следить друг за другом и подхватывать, все выходило словно само собой. Шаир всегда завидовал. Теперь он мог бы так же – у него было с кем. Только он пока не был уверен, получится или нет.

Адиля, которая совершенно не собиралась отдавать свое законное женское право вести в танце, откровенно сказать, восприняла его поведение, как неуважительную поддевку, посмотрела на Джабаля, сощурив глаза, и сделала резкое движение вперед, отчего ловчий был вынужден отскочить. После чего она принялась обходить его по кругу, продолжая смотреть в глаза и время от времени все так же неожиданно делая резкие шаги в его сторону, пытаясь поймать партнера на неуклюжести. Но он уворачивался в танце, как увернулся бы, будь это настоящий бой в кругу и с ножами. И это было хорошо: кому нужен слабый соперник? Неуверенным в себе и трусам. А партнер, которого не сможешь уважать как достойного соперника, неинтересен тем более. Наконец Джабаль стремительно взмахнул свободной рукой в ее сторону, и Адиля перехватила ее, дернув и заставив партнера развернуться, чтобы идти с ней рядом.

Шаир повернул голову вполоборота, продолжая неотрывно смотреть прямо на нее.

– Вы танцуете как джамбия, Ятима-ханум, – все в той же иронично-светской манере сказал он, слегка наклонившись в ее сторону. – Или, скорее, как вакидзаси.

В очередной раз шутить сейчас по поводу ее роста было, конечно, опасно – но она, кажется, и сама хотела проверить, не боится ли он, и Шаир не удержался от того, чтобы не раззадорить девушку еще сильнее.

– Позвольте, я побуду вашим дайто, – добавил он, усмехнувшись, и снова повел ее кругом по краю площадки, сперва медленно, а потом все быстрее, постепенно сужая круги, словно закручивая их танец в тугую спираль.

Сёто и дайто, короткий и длинный синские мечи, которые никогда не разлучают – такими он видел их сейчас, об этом мечтал. И желание его было таким сильным и таким глубоким, что он сам пугался его и невольно прятался, словно за кружкой, за иронией, не в силах признаться в собственных мыслях совсем уж прямо.

Адиля, которая от обиды не нашлась сразу, что ответить на его слова, упрямо поджала губы. Она надеялась, что неприятный инцидент с ее неумением хвалить стихи замят, но ни поведение Джабаля, ни его слова не давали надежды, что он воспринимает ее хотя бы спокойно. Только смеется над ней, и зачем танцевать приглашал – вышутить, что ли? Потому их игра внезапно утратила для нее привлекательность, и оставалось просто дотанцевать. Пусть даже Джабаль ведет, какая, к людям, разница? Хотя – нет. Дойдя до центра круга, она все же развернула ловчего к себе, и довершили они танец в заданной ей манере – двое друг напротив друга, но вряд ли вместе.

Шаир замер и пытливо уставился на нее, в который уже раз за последнее время мысленно проклиная себя за длинный язык. А ведь они, кажется, почти уладили все между собой! Но он, похоже, обладал особой способностью портить отношения с пурпурными синками на ровном месте.

– Я повел себя бестактно? – очень печальным, даже жалобным тоном спросил ибн-амир, упорно продолжая держать ее за руку.

Адиля ответила довольно прохладно:

– Ничего против законов Чести, Джабаль-бек. Так что я не вызову вас на дуэль, – тут она вдруг оглянулась на музыкантов и куда менее жестко добавила: – Это и хорошо, не стоит портить другим навям вечер. Праздник-то в нашу честь.

– Я бы себя вызвал на твоем месте, – серьезно ответил Шаир и быстро, словно его торопили, добавил: – поскольку ты сочла мои слова оскорблением, и я искренне прошу прощения, но, боюсь, этого будет недостаточно, несмотря на то, что я в последнюю очередь хотел оскорбить тебя своими словами.

Он очень протяжно вздохнул и закончил уже не столь торопливо, все тем же печальным тоном:

– И лучше бы ты, вправду, вызвала меня на дуэль, мне было бы немного легче страдать от того, что мой чересчур быстрый язык привел меня ровно в противоположную сторону от того места, на котором я больше всего желал бы оказаться...

Адиля растерянно посмотрела на него, на мгновение приложила палец к переносице и, решив не вдаваться в излишние подробности насчет противоположных сторон, от которых ей немедленно стало неловко, сказала:

– Ну, если не хотел, то и люди с ней, с дуэлью. Я тебе так поверю, у меня ведь Честь не настолько ушибло, чтобы она всегда болела. Мир?

Шаир испустил очередной вздох и подумал, что он слишком уж часто вздыхает, особенно для праздничного вечера, а также о том, что решительно не понимает, как ему себя чувствовать – обрадованным или раздосадованным тем, что с него не стали требовать признания, которое он уже готов был совершить, но при этом изрядно нервничал по его поводу.

– Ты станцуешь со мной еще? Я постараюсь в этот раз ничего не испортить, – наконец попросил он вместо ответа.

– Конечно, просто постарайся не вести, это утомляет, – ответила бин-амира и потерла уставшие глаза. Кажется, ей следовало выпить больше вина, ведь не такой уж и поздний вечер еще, светло совсем! Только слишком уж беспокойный, со всеми этими недоразумениями.

Ибн-амир заметил, что она устала, однако отозвать принятое приглашение не решился: лишь коротко кивнул и, когда заиграла следующая мелодия, позволил ей вести, как ей будет угодно. Его все еще одолевало беспокойство, так что теперь их танец выглядел совсем иначе – не как сражение, но, скорее, как недавняя беготня по крышам, когда он внимательно следил за ней, чтобы успеть подхватить в нужный момент.

Адиля оценила его старания, да ей и самой не хотелось больше ничего доказывать. Они станцевали просто в ритм, не выделяясь среди прочих пар и застенчиво улыбаясь друг другу. Впрочем, улыбка Шаира была гораздо шире, так как ибн-амир отнюдь не страдал излишней скромностью, и лишь некоторое опасение снова спугнуть Ятиму помогало ему сдерживаться. Зато в конце он был награжден комплиментом:

– Ты действительно хорошо танцуешь, Джабаль.

– Ты лучше, – решительно отвесил он ответный комплимент и скорее заботливо, нежели настойчиво ухватив ее под локоть, повел обратно к столу. Ятима по-прежнему выглядела уставшей, и раз уж он выпросил у нее второй танец, теперь, по мнению Шаира, ему следовало возместить подобную щедрость со всем возможным старанием.

– Э-э-э, спасибо, – не решилась возразить Адиля, лишь бы снова не затеять ненужный спор по ничтожнейшему из поводов.

На месте их, разумеется, поджидала тетушка Фатима, которая даже не стремилась скрывать, что очень внимательно и заинтересованно наблюдала за ними все это время – и собирается продолжать это делать, поскольку очень переживает за свою козочку. Ибн-амир очень убедительно сделал вид, что не заметил ее взглядов, и принялся усаживать Ятиму на скамью. Обложив ее сразу тремя подушками, он все же сел рядом, однако внимательно уточнив на всякий случай:

– Тебе удобно? – После чего, не став дожидаться ответа, наполнил ее кружку из ближайшего кувшина и ухватил со стола инжир.

– Спасибо, не стоит так беспокоиться, – пробормотала бин-амира и принялась потягивать вино, закусывая уже чуть подветрившейся брынзой, так и залежавшейся на тарелке. В самом деле, она же не нежный цветочек, чтобы там ни любила говорить по этому поводу мама.

– Совсем мою козочку закружил, – обвиняюще сказала тетушка Фатима.

– Она сама кого хочешь закружит, – вздохнул Шаир и, разрезав инжир на четыре части, протянул Ятиме. – Вот, держи. Лучше закусывать фруктами. Меня этому один гулям научил. Просто так пить не всякий сможет, так что если сильно устал и хочешь, чтоб скорее подействовало, можно фрукты есть. Еще он мне советовал добавлять полынную настойку в кофе, но ты лучше даже не пробуй – рога потом болят так, словно по ним целая армия маршем прошла. Хотя спать всю ночь совершенно не тянет.

Ибн-амир подумал, что ему стоило бы в принципе болтать поменьше, однако молчать отчего-то не получалось. Он скорее готов был начать пересказывать Ятиме все известные ему древние легенды по списку, раз уж сам то и дело умудряется ляпнуть что-то не то, нежели вовсе с ней не разговаривать. Адиля, впрочем, послушно отложила брынзу и взялась за инжир – это было точно вкуснее кофе с полынью. Вообще-то ей и не нужно было всю ночь не спать, но приободриться хотелось.

Тут сбоку донесся шум, в котором неоднократно слышалось столь привычное слово – дуэль. И в самом деле: чтоб праздник на всю улицу – и никто не подрался? Некоторые передвигались ближе к спорщикам, другие, наоборот, отходили, предпочитая кружок возле любителей танцев. Ибн-амир привстал, чтобы рассмотреть происходящее получше, и уселся снова, удовлетворенно сказав:

– Вот знал я, что Ганим сегодня нарвется.

Фатима махнула рукой:

– Да он каждый праздник так делает, было бы что предсказывать.

– Ну, не на меня нарвался – и слава Ата-Нару, – хмыкнул ибн-амир. – Я его и так уже три раза вызывал.

Адиля, почти доев инжир, вдруг спохватилась:

– Кстати, Джабаль-бек в начале вечера не слишком-то следовал собственному совету и фруктами вино не закусывал!

– Так я же еще и голодный был! Что за еда – фрукты после дня беготни? – возмутился Шаир.

– Ты запоминай, деточка, – сказала Фатима, – а там, может, соберешься у меня малость подучиться стряпать.

«Зачем?» – чуть удивленно не спросил ибн-амир, забывавший порой очевидные вещи вроде того, что у простых навей отдельных кухарей не нанимают. Адиля же нахмурилась: заводить подобные речи в присутствии Джабаля тетушке, по ее мнению, совершенно не следовало. Разговоры такого рода в принципе казались ей ужасно бестактными, а уж в ее положении, с побегом от нежеланного брака и страшной клятвой – и вовсе будто распиливали сердце напополам. Как на беду, ровно в этот момент один из слишком уж разгулявшихся навей, видно, позабыв, что именно здесь празднуют, повернулся в их сторону, поднял кружку повыше, вытащил трубку изо рта и хрипло и нестройно закричал: «Горько!». Тетушка Фатима тихо хихикнула в кулак, а бин-амира застыла на своем месте, напряженно выпрямив спину. Шаир, взглянув на нее, незамедлительно вскочил со своего места, подошел к гуляке и, мягко приобняв, развернул его в сторону площадки для танцев.

– Иди потанцуй, родной, – сказал он тоном столь ласковым, словно обращался к ребенку.

– Так вы что, целоваться не будете?

– Будем, непременно будем, – вполголоса заверил его Шаир. – Вот станцуешь, вернешься – и как раз будем. Давай, иди.

Тот послушался и неуверенным шагом побрел прочь, а ибн-амир вернулся на свое место. Тетушка Фатима неодобрительно поцокала языком:

– Опять этот упрямец Загюль курит и пьет одновременно, себя не жалея. Уж сколько ему говорили, что или одно или другое, но не рви свое тело пополам, так нет же! Будто нравится ему таким быть.

– Может, и нравится, – хмуро согласился ибн-амир, деловито заворачивая в полосы тонкого лаваша колбаски и брынзу. Потом он с не меньшей сосредоточенностью сунул все в левый рукав, подмигнул открывшей рот Ятиме и сказал: – Я так думаю, тут всем уже и без нас хорошо. Пошли, прогуляемся? А вы, Фатима-ханум, не беспокойтесь: доставлю вашу козочку домой в целости и сохранности.

Тетушка довольно ему заулыбалась и ласково пихнула Адилю в бок.

– Тебе, уж так и быть, я ее доверю. Иди, иди, козочка, мы тут управимся.

Шаир подхватил со скамьи свой удд и взял Ятиму за руку.

– Идем. Сдается мне, мы оба сегодня от навей устали изрядно. К тому же я тебе кое-что показать хочу.

Уходить с праздника Адиле было немного неловко, но, с другой стороны, очень хотелось. А с третьей – все давно уже забыли, по какому поводу тут собрались, Халима и вовсе ушла укладывать Лучика, и все эти добрые нави наверняка найдут себе поводы для тостов и без них с Джабалем, было бы желание посидеть за столом подольше. Так что бин-амира легко уговорила себя, что пройтись с Джабалем – совсем неплохая идея. В конце концов, чего может недоброго в прогулке с боевым товарищем?

Напоследок Шаир кинул позади них заклинание отвода глаз, дабы ни у кого из собравшихся не возникло лишних вопросов насчет того, куда они собрались – и вскоре, оставив праздник позади, они свернули на Гончарную. Он собирался идти сперва в центр, на рыночную площадь, а уж оттуда – дальше, согласно замыслу, который родился у него в голове сам собою за считанные минуты. Так что теперь он одновременно был весьма доволен тем, как ловко все придумал, и на всякий случай переживал, удастся ли его задумка. И стоило ли вообще с этим затеваться. «Вот привязался к девице, – раздраженно размышлял про себя ибн-амир. – А ей, может, и вовсе от тебя ничего не надо, кроме помощи с тем делом и заказа на артефакт». Шаир и сам понимал, что просто чересчур сильно нервничает, и оттого мысли его сворачивают в не слишком приятную сторону, но поделать с ними ничего не мог. В конце концов, чтобы хоть как-то от них отвязаться, он принялся рассказывать Ятиме буквально про каждый дом, попадавшийся им на пути, все, что было ему известно.

– А вот здесь в свое время собирались виадуки возвести, – сообщил Шаир, когда они вышли на окраину ремесленных районов. – Только ничего не получилось. Слишком много пришлось бы сносить домов, и хотя многоуважаемый Заид-строитель немало потрудился над тем, чтобы оросить город не хуже райского сада, убытки были бы слишком велики и строительство приостановили.

Шаир не стал говорить, что сам приложил руку к делу сворачивания проекта и до сих пор не любил вспоминать, сколь неприятным оказалось вблизи лицо его троюродного дядюшки, слишком увлеченного великолепием строительства, чтобы интересоваться при этом жизнью обычных навей.

– А этот фонтан – ну, ты видела его днем…

– Да, он великолепен, – успела вставить Ятима.

– …он питается от подземной скважины, и дальше вода от нее идет вверх по бульвару в богатые кварталы.

– Удобнее было бы вниз.

– Зато богатые могут заплатить за воду прямо в своих домах.

– А меня тут в первый день мошенники подловили, – поделилась Адиля.

– Да ты что? – поразился Шаир и выслушал историю, хорошо известную моему слушателю, немедленно задумавшись о том, не стоит ли попытаться их поймать. Впрочем, вслух он этого говорить не стал, поскольку совсем не был уверен в успехе: гоняться за теми, кто меняет себе ауру, для ловчего было настоящей головной болью.

– Ужасная история, – сочувственно сказал он вместо этого и, помолчав, добавил: – Жалко, что я тебя в тот день не встретил. Может, и не случилось бы ничего.